ветру.  Жоржетта
задумчиво смотрела, как кружатся в воздухе и улетают подхваченные ветром рои
маленьких белых бумажек, и сказала:
     -- Бабоцьки!
     И казнь закончилась исчезновением в небесной лазури.


        "VII"

     Так вторично был предан  смерти святой Варфоломей,  который уже однажды
принял мученическую кончину в 49 году по рождестве Христовом.
     Под  вечер  жара стала невыносимой,  самый  воздух  клонил  ко  сну,  у
Жоржетты начали слипаться  глаза; Рене-Жан подошел к своей кроватке, вытащил
набитый сеном мешок, заменявший матрасик,  дотащил  его по полу до окна, лег
сам и сказал: "Ляжем".
     Гро-Алэн  положил  голову  на Рене-Жана, Жоржетта  положила  голову  на
Гро-Алэна, и трое святотатцев заснули.
     В открытые  окна вливалось  теплое  дуновение;  аромат  полевых цветов,
доносившийся  из оврагов  и холмов,  смешивался  с дыханием  вечера;  мирные
просторы звали к милосердию, все сияло, все умиротворяло, все любило, солнце
посылало всему  сущему  свою  ласку --  свой  свет;  люди всеми фибрами души
впивали  гармонию,   источаемую  беспредельным   благоволением   природы;  в
бесконечности вещей  было  что-то материнское; окружающий  мир есть  извечно
цветущее чудо, его огромность дополняется его же благостью; казалось, кто-то
невидимый  таинственными  путями старается  оградить  слабые  существа  в их
грозной борьбе  с более  сильными; в то же время все кругом было прекрасным;
великодушие  природы  равнялось ее  красоте.  По  дремавшим  лугам  и  рекам
роскошным  атласом переливались  свет  и тени;  дымка плыла вверх, становясь
облаком, подобно  тому как мечты становятся  видениями; над Тургом, разрезая
воздух крыльями, носились стаи птиц; ласточки заглядывали в окна библиотеки,
будто прилетели сюда убедиться, не нарушает ли что-нибудь мирный сон  детей.
А  они  -- полуголые амурчики  --  спали,  прижавшись друг к другу, застыв в
прелестных позах; от них  веяло чистотой и невинностью -- всем троим не было
и  девяти лет; им грезились райские сны, губы сами  собой складывались в еле
заметную улыбку, может  быть сам  бог шептал им что-то  на  ушко: недаром на
всех  человеческих  языках их зовут  слабыми и  благословенными созданиями и
чтут их невинность; все  кругом затихло, будто дыхание их нежных грудок было
делом всей  вселенной,  и к  нему прислушивалась  сама  природа; не трепетал
лист,  не  шуршала  былинка; казалось, безбрежный звездный  мир замер, боясь
смутить  сон  этих  трех  ангелочков;  и  возвышеннее всего  было  безмерное
уважение самой природы к подобной малости.
     Солнце заходило и уже почти коснулось линии горизонта. Вдруг этот покой
нарушила вырвавшаяся из  леса молния,  за которой  последовал страшный гром.
Это  выстрелили  из  пушки. Эхо  подхватило грохот.  Передаваясь  от холма к
холму, он превратился в грозные раскаты. И они разбудили Жоржетту.
     Она присела, подняла пальчик, прислушалась и сказала:
     -- Бум!
     Грохот стих, и  снова воцарилась тишина.  Жоржетта  опустила головку на
плечо Гро-Алэна и мирно заснула.


     Книга четвертая
     МАТЬ


     I
     Смерть везут

     Весь  этот день брела куда-то по дорогам мать, даже не присев до самого
вечера. Так  проходили все  ее  дни,  --  она  шла  куда  глаза  глядят,  не
останавливаясь,  не  отдыхая.  Ибо короткий  сон,  вернее забытье,  в первом
попавшемся углу  не приносил отдыха, а те крохи, которые она проглатывала на
ходу,  наспех, как птица небесная,  не утоляли  голода. Она ела и спала лишь
для того, чтобы не упасть замертво тут же на дороге.
     Последнюю  ночь она провела  в  заброшенном сарае; развалины -- одна из
примет  гражданской  войны; в  пустынном поле она заметила  четыре стены, за
распахнутой  настежь  дверью  кучу  соломы,  как  раз  в том углу,  где  еще
сохранилась  часть  крыши. Она  легла на эту солому,  под  этой крышей;  она
слышала, как  под соломой  возятся  крысы, и  видела, как  между  стропилами
загораются звезды.  Проспала она всего несколько  часов, проснулась  посреди
ночи и снова  пустилась  в  дорогу, чтобы успеть до  жары  пройти как  можно
больше. Тому, кто путешествует пешком в  летнюю пору, полночь благоприятнее,
чем полдень.
     Она старалась  не  сбиться с маршрута, который указал  ей крестьянин  в
Ванторте, то  есть по возможности держалась запада.  Если  бы кто-нибудь дал
себе  труд  прислушаться  к ее  неясному  бормотанию, тот  разобрал бы слово
"Тург".  Слово "Тург" да имена  своих  детей -- больше она ничего  теперь не
помнила.
     Бредя  по  дорогам, она  размышляла. Думала  о  всех  тех злоключениях,
которые  ей  пришлось  пережить; думала  о тех  муках, которыми ей  пришлось
перестрадать, о  том,  что  пришлось  безропотно перенести,  о  встречах,  о
подлости, об  унижениях, о быстрой и  бездумной  сделке то ради ночлега,  то
ради  куска хлеба,  то  просто  ради  того,  чтобы указали дорогу. Бездомная
женщина несчастнее  бездомного мужчины  хотя бы потому,  что служит  орудием
наслаждения.  Страшный  путь  и  страшные  блуждания!  Впрочем,  все ей было
безразлично, лишь бы найти своих детей.
     В  тот  день  дорога вывела  ее  к  какой-то  деревеньке;  заря  только
занималась; ночной мрак еще висел над  домами; однако то там, то тут хлопала
дверь, и  из  окон  выглядывали любопытные  лица. Вся  деревня  волновалась,
словно потревоженный улей. И причиной  этого был приближающийся грохот колес
и лязг металла.
     На  деревенской  площади, возле  церкви,  стояла в  остолбенении  кучка
людей; они  пристально глядели на дорогу, круто  спускающуюся с  холма. Пять
лошадей  тащили  на цепях вместо обычных  постромков большую четырехколесную
повозку. На  повозке виднелась груда  длинных балок,  а  посреди возвышалось
что-то  бесформенное,  прикрытое сверху,  словно саваном,  куском  парусины.
Десять  всадников  ехали перед повозкой, десять других  замыкали шествие. На
всадниках были треуголки,  и над плечом у каждого  чуть поблескивало острие,
по всей видимости, обнаженная сабля. Кортеж  продвигался медленно, выделяясь
на  горизонте  резким черным  силуэтом.  Черной  казалась  повозка,  черными
казались кони, черными казались всадники. А позади них чуть брезжила заря.
     Процессия въехала в деревню и направилась к площади.
     Тем временем  уже рассвело, и можно было разглядеть спустившуюся с горы
повозку и сопровождающих  ее людей;  кортеж напоминал шествие теней, ибо все
молчало.
     Всадники  оказались жандармами.  И за их плечами  действительно торчали
обнаженные сабли. Парусина была черная.
     Несчастная  скиталица-мать тоже вошла в  деревню; она присоединилась  к
группе  крестьян  как   раз  тогда,  когда  на  площадь  вступили  жандармы,
охраняющие повозку. Люди шушукались, о чем-то спрашивали друг друга, шопотом
отвечали на вопросы:
     -- Что же это такое?
     -- Гильотину везут.
     -- А откуда везут?
     -- Из Фужера.
     -- А куда везут?
     -- Не знаю. Говорят, в какой-то замок рядом с Паринье.
     -- Паринье?
     -- Пусть себе везут куда угодно, лишь бы тут не задерживались.
     Большая повозка со  своим грузом, укрытым саваном,  упряжка,  жандармы,
лязг цепей,  молчание  толпы,  предрассветный  сумрак  --  все  это казалось
призрачным.
     Процессия  пересекла площадь  и выехала за околицу; деревушка лежала  в
лощине меж  двух  склонов;  через  четверть  часа  крестьяне,  застывшие  на
площади,  как  каменные изваяния, вновь увидели зловещую повозку на  вершине
западного склона. Колеса подпрыгивали в  колеях, цепи упряжки, раскачиваемые
ветром,  лязгали,  блестели  сабли; солнце  поднималось над  горизонтом.  Но
дорога круто свернула в сторону, и видение исчезло.
     Как  раз  в это самое  время Жоржетта проснулась в  библиотеке рядом со
спящими братьями и пролепетала "доброе утро" своим розовым ножкам.


     II
     Смерть говорит

     Мать видела, как мимо нее промелькнул и  исчез этот  черный  силуэт, но
она ничего  не  поняла и  даже не пыталась  понять, ибо перед  мысленным  ее
взором вставало иное видение -- ее дети, исчезнувшие во тьме.
     Она тоже вышла из деревни, почти что  вслед за проехавшей процессией, и
пошла по той же дороге на некотором расстоянии от всадников,  ехавших позади
повозки. Вдруг она вспомнила, как кто-то сказал  "гильотина"; "гильотина" --
подумала она: дикарка  Мишель Флешар не знала, что это такое,  но внутреннее
чутье  подсказало  ей истину;  сама  не  понимая почему, она задрожала  всем
телом; ей  показалось вдруг  немыслимо страшным идти  следом за  этим, и она
свернула влево, сошла  с проселочной дороги и углубилась  в  чащу Фужерского
заповедника.
     Проблуждав некоторое время по лесу, она заметила  на опушке колокольню,
крыши деревни и направилась туда. Ее мучил голод.
     В этой деревне, как и в ряде других, был расквартирован республиканский
сторожевой отряд.
     Она добралась до площади, где возвышалось здание мэрии.
     И в этом селении тоже царила  тревога  и страх. Перед  входом  в мэрию,
около  каменного крыльца, толкался народ.  На  крыльце какой-то человек, под
эскортом  солдат, держал в руках огромный развернутый лист бумаги. Справа от
этого  человека  стоял барабанщик, а слева расклейщик объявлений,  с горшком
клея и кистью.
     На  балкончик,  расположенный  над крыльцом, вышел  мэр  в  трехцветном
шарфе, повязанном поверх крестьянской одежды.
     Человек с объявлением в руках был глашатай.
     К его перевязи  была прикреплена сумка, знак того, что  ему вменяется в
обязанность обходить село за селом с различными оповещениями.
     В  ту минуту,  когда  Мишель  Флешар  пробралась  к  крыльцу,  глашатай
развернул объявление и начал читать. Он громко провозгласил:
     -- "Французская республика единая и неделимая".
     Тут  барабанщик отбил  дробь. По толпе  прошло движение. Кто-то снял  с
головы колпак; кто-то  еще глубже нахлобучил  на лоб шляпу. В те времена и в
тех  краях  не  составляло особого  труда  определить  политические  взгляды
человека  по  его  головному  убору:  в  шляпе  --  роялист,  в  колпаке  --
республиканец. Невнятный  ропот толпы смолк,  все прислушались,  и  глашатай
стал читать дальше:
     -- "...В силу приказов  и  полномочий, данных нам, делегатам, Комитетом
общественного спасения..."
     Снова раздалась барабанная дробь. Глашатай продолжал:
     -- "...и во  исполнение декрета, изданного Конвентом и объявляющего вне
закона  всех мятежников, захваченных с  оружием в руках, и карающего  высшею
мерой всякого, кто укрывает мятежников или способствует их побегу..."
     Какой-то крестьянин вполголоса спросил соседа:
     -- Что это такое: высшая мера?
     И сосед ответил:
     -- Не знаю!
     Глашатай взмахнул бумагой и продолжал:
     --  "...Согласно  статье  семнадцатой  закона  от  тридцатого   апреля,
облекающего  неограниченной властью делегатов и  их  помощников, борющихся с
мятежниками, объявляются вне закона..."
     Он выдержал паузу и продолжал:
     -- "...лица, имена и клички коих приводятся ниже..."
     Все прислушались.
     Голос глашатая гремел теперь как гром:
     -- "...Лантенак, разбойник".
     -- Да это наш сеньор, -- прошептал кто-то из крестьян.
     И по толпе прошел шопот:
     -- Наш сеньор!
     Глашатай продолжал:
     -- "...Лантенак, бывший маркиз, разбойник. Иманус, разбойник".
     Двое крестьян исподтишка переглянулись.
     -- Гуж-ле-Брюан.
     -- Да, это Синебой.
     Глашатай читал дальше:
     -- "Гран-Франкер, разбойник..."
     Снова раздался шопот:
     -- Священник.
     -- Да, господин аббат Тюрмо.
     -- Приход его тут недалеко, около Шапеля; он священник.
     -- И разбойник, -- добавил какой-то человек в колпаке.
     А глашатай читал:
     -- "Буануво, разбойник. Два брата Деревянные Копья,  разбойники.  Узар,
разбойник..."
     -- Это господин де Келен, -- пояснил какой-то крестьянин.
     -- "Панье, разбойник..."
     -- Это господин Сефер.
     -- "...Плас-Нетт, разбойник..."
     -- Это господин Жамуа.
     Глашатай  продолжал  чтение,  не   обращая   внимания  на   комментарии
слушателей.
     -- "...Гинуазо, разбойник. Шатенэ, кличка Роби, разбойник..."
     Какой-то крестьянин шепнул другому:
     -- Гинуазо -- еще его зовут "Белобрысый", а Шатенэ из Сент-Уэна.
     -- "...Уанар, разбойник", -- выкрикивал глашатай.
     В толпе зашумели.
     -- Он из Рюйе.
     -- Правильно, это Золотая Ветка.
     -- У него еще брата убили при Понторсоне.
     -- Того звали Уанар-Малоньер.
     -- Хороший был парень, всего девятнадцать минуло.
     --  А  ну,  тише!--крикнул  глашатай.  --  Скоро  уж конец.  "Бельвинь,
разбойник.   Ла   Мюзет,  разбойник.   Круши-всех,   разбойник.   Любовинка,
разбойник".
     Какой-то парень подтолкнул девушку локтем под бок. Девушка улыбнулась.
     Глашатай заканчивал список:
     -- "Зяблик, разбойник. Кот, разбойник..."
     Крестьянин в толпе пояснил:
     -- Это Мулар.
     -- "...Табуз, разбойник..."
     Другой добавил:
     -- А это Гоффр.
     -- Их, Гоффров, двое, -- заметила женщина.
     -- Два сапога пара, -- буркнул ей в ответ парень.
     Глашатай тряхнул бумагой, а барабанщик пробил дробь.
     Глашатай продолжал:
     --  "...Где  бы   ни  были  обнаружены  все   вышепоименованные,  после
установления их личности, они будут немедленно преданы смертной казни..."
     По толпе снова прошло движение.
     А глашатай дочитал последние строки:
     -- "...Всякий, кто предоставит им убежище или поможет их бегству, будет
предан военнополевому суду и приговорен к смертной казни. Подписано..."
     Толпа затаила дыхание.
     -- "...подписано: делегат Комитета общественного спасения Симурдэн".
     -- Священник, -- сказал кто-то из крестьян.
     -- Бывший кюре из Паринье, -- подтвердил другой.
     А какой-то буржуа заметил:
     --  Вот вам,  пожалуйста, Тюрмо и  Симурдэн.  Белый  священник и  синий
священник.
     -- Оба черные, -- сказал другой буржуа.
     Мэр, стоявший на балкончике, приподнял шляпу и прокричал:
     -- Да здравствует республика!
     Барабанная дробь  известила слушателей, что чтение еще не окончено. И в
самом деле, глашатай поднял руку.
     --  Внимание, --  крикнул  он.  --  Вот  еще последние  четыре  строчки
правительственного  объявления.  Подписаны  они  командиром  экспедиционного
отряда Северного побережья, то есть командиром Говэном.
     -- Слушайте! -- пронеслось по толпе.
     И глашатай прочел:
     -- "...Под страхом смертной казни..."
     Толпа притихла.
     --   "...запрещается   оказывать   согласно  вышеприведенному   приказу
содействие  и  помощь  девятнадцати  вышепоименованным мятежникам, которые в
настоящее время захвачены и осаждены в башне Тург".
     -- Как? -- раздался голос.
     То был женский голос. Голос матери.


     III
     Крестьяне ропщут

     Мишель Флешар смешалась с  толпой. Она не слушала глашатая, но иногда и
не слушая слышишь. Она услыхала слово: "Тург" -- и встрепенулась.
     -- Как? -- спросила она. -- В Турге?
     На нее оглянулись. Вид у нее был растерянный. Она была в рубище. Кто-то
охнул:
     -- Вот уж и впрямь разбойница.
     Какая-то крестьянка, державшая в руке корзину с  лепешками из гречневой
муки, подошла к Мишели и шепнула:
     -- Замолчите.
     Мишель Флешар растерянно взглянула на крестьянку. Она  опять ничего  не
поняла.  Слово "Тург"  молнией озарило ее  сознание, и вновь все заволоклось
мраком. Разве  она  не  имеет  права  спросить?  И  почему все  на  нее  так
уставились?
     Между тем барабанщик в последний раз отбил дробь, расклейщик приклеил к
стене объявление, мэр удалился с балкончика, глашатай отправился  в соседнее
селение, и толпа разбрелась по домам.
     Только несколько  человек  задержалось перед объявлением. Мишель Флешар
присоединилась к ним.
     Говорили о людях, чьи имена были в списке объявленных вне закона.
     Перед объявлением стояли крестьяне  и буржуа, иначе говоря  --  белые и
синие.
     Разглагольствовал какой-то крестьянин:
     -- Все равно всех не переловишь. Девятнадцать это и будет девятнадцать.
Приу они не  поймали, Бенжамена Мулена не поймали,  Гупиля из прихода Андуйе
не поймали.
     -- И Лориеля из Монжана не поймали, -- подхватил другой.
     Тут заговорили все разом:
     -- И Бриса Дени тоже.
     -- И Франсуа Дюдуэ.
     -- Да, он из Лаваля.
     -- И Гю из Лонэ-Вилье.
     -- И Грежи.
     -- И Пилона.
     -- И Фийеля.
     -- И Менисана.
     -- И Гегарре.
     -- И трех братьев Ложре.
     -- И господина Лешанделье из Пьервиля.
     -- Дурачье! --  вдруг возмутился какой-то седовласый старик. -- Поймали
Лантенака, считай всех поймали.
     -- Да  они  и Лантенака-то пока не поймали, --  пробормотал  кто-то  из
парней.
     Старик возразил:
     --  Возьмут Лантенака,  значит  саму  душу взяли. Умрет Лантенак,  всей
Вандее конец.
     -- Кто это такой Лантенак?--спросил один из буржуа.
     -- Так, из бывших, -- ответил другой.
     А еще кто-то добавил:
     -- Из тех, кто женщин расстреливает.
     Мишель Флешар услышала эти слова и сказала:
     -- Верно!
     Все оглянулись в ее сторону.
     А она добавила:
     -- Меня вот он расстрелял.
     Это  прозвучало  странно;  будто живая выдавала  себя  за мертвую.  Все
смотрели теперь на нее, но не слишком доброжелательно.
     Действительно, вид ее внушал беспокойство; эта  дрожь, трепет, звериный
страх -- она была так напугана, что вчуже вызывала испуг. В отчаянии женщины
страшит  именно ее  беспомощность.  Словно  сама  судьба толкает  ее  к краю
бездны. Но крестьяне смотрят на все много проще. Кто-то в толпе буркнул:
     -- Уж не шпионка ли она?
     --  Да замолчите вы и уходите  подобру-поздорову, -- шепнула Мишели все
та же крестьянка с корзинкой.
     Мишель Флешар ответила:
     -- Я ведь ничего плохого не делаю. Я только своих детей ищу.
     Добрая крестьянка оглядела тех,  кто глядел на Мишель Флешар,  показала
пальцем на лоб и, подмигнув ближайшим соседям, сказала:
     -- Разве не видите -- юродивая.
     Потом она отвела Мишель Флешар в сторону и дала ей гречневую лепешку.
     Мишель, не поблагодарив, жадно начала есть.
     -- И впрямь юродивая, -- рассудили крестьяне. -- Ест, что твой зверь.
     И толпа разбрелась. Люди расходились поодиночке.
     Когда Мишель Флешар расправилась с лепешкой, она сказала крестьянке:
     -- Вот и хорошо, теперь я сыта. А где Тург?
     -- Опять она за свое! -- воскликнула крестьянка.
     -- Мне непременно надо в Тург. Скажите, как пройти в Тург?
     -- Ни за  что не скажу, -- ответила крестьянка. -- Чтобы вас там убили,
так,  что  ли?  Да  я и сама толком не  знаю. А  у вас и правда не все дома!
Послушайте меня, бедняжка вы, вы  ведь еле на ногах стоите. Пойдемте ко мне,
хоть отдохнете, а?
     -- Я не отдыхаю, -- ответила мать.
     -- Ноги-то все в кровь разбила, -- прошептала крестьянка.
     А Мишель Флешар продолжала:
     --  Я  ведь  вам говорю,  что  у меня  украли  детей.  Девочку  и  двух
мальчиков.  Я  из  леса  иду,  из землянки.  Справьтесь  обо  мне  у бродяги
Тельмарша-Нищеброда или у человека, которого  я в поле  встретила. Он меня и
вылечил.  У меня, говорят,  кость какая-то  сломалась.  Все, что  я сказала,
правда, все так и  было. А  потом есть  еще сержант  Радуб.  Можете  у  него
спросить. Он  скажет. Это  он нас в лесу  нашел. Троих. Я ведь вам говорю --
трое  детей. Старшенького зовут Рене-Жан. Я могу все доказать. Второго зовут
Гро-Алэн, а младшую Жоржетта. Муж  мой помер. Убили его. Он  был батраком  в
Сискуаньяре.  Вот  я  вижу, --  вы добрая женщина. Покажите  мне дорогу.  Не
сумасшедшая я, я мать. Я детей потеряла. Я ищу  их. Вот и все. Откуда  я иду
-- сама  не знаю. Эту ночь в сарае спала, на  соломе. А иду я в Тург  -- вот
куда. Я не воровка. Сами видите, я правду говорю. Неужели же мне так никто и
не поможет  отыс