еньше, а порядку было  столько, что даже
лишнего! Окурок мимо урны бросить ни одна сволочь не могла!
     Варя  вдруг  поняла,  что  Клара  уже  выпила из  бутылки,  что  стояла
наполовину пустой возле стола, закуски нигде не было видно.
     -  Ты, Ткачева, не бойся.  Кореша вашего  завтра в класс вернут,  а эту
гниду в другую школу  переведут. Пусть меня и  выгнали, но этого  я добилась
вчистую.  Папа  Вахрушев все  деньги учительские до копейки отдал. А меня до
вечера крутили, чтобы  я  дело замяла.  Ни разу в  жизни так не ломали,  как
из-за  сына зав складом обувной базы! Докатились. Ты, Ткачева, не пьешь еще?
Правильно, а я  выпью. Всем  скажи, что Клара ушла,  но ссучить ее никому не
под силу! Вот им всем!
     И Клара  сунула  под  нос  Варьке сложенный  в кукиш кулачок, пропахший
махоркой.

x x x
     Все получилось, как  обещала Клара. Вахера они больше уже не видели,  а
Волков вернулся. Но что-то  в его глазах Варьке не понравилось. Это уже  был
другой  человек, не тот, который хотел улететь без всякого самолета в жаркое
июньское небо.
     Октябрь  заморосил  дождями,  солнце  куда-то делось,  а  листья  стали
некрасивыми в  коричневых гниловатых  разводах. Начинать ждать лето было еще
рано. И что его  ждать, если там  только лагерь,  кино,  трамвай,  карусели,
вишня... Не так уж и мало, если учесть, что школы не будет, но чего-то очень
важного для Варьки ни одно лето принести уже не могло.

     ЕЩЕ РАЗ ПРО ЛЮБОВЬ

     Впервые после  начальной школы Варя пошла в седьмой класс с желанием  и
нетерпением.  Ей казалось,  что наконец-то  она может  доказать Волкову  всю
беспочвенность его дурацкой теории, по которой следовало, что  если его папа
-  тюремщик, а  из  мамы  тоже путнего  ничего  не вышло, то  и  его, как ни
постигай  алгебру  с  геометрией, в  жизни  ожидает лишь небо в  клеточку  и
дармовые ботинки. Впервые у нее  вдруг появилось  желание немедленно увидеть
после  летних  каникул  не  только Любу,  но  и  Таню.  Она  не  могла  себе
признаться, отгоняя от себя эти  мысли, как  назойливых  мух,  что  она даже
соскучилась по Коробу. И вот на тебе! Вся эта эпопея с учительскими деньгами
тут же  свернула налаживающийся  Варькин  быт  к самым истокам. К  школе она
опять  потеряла  всякий  интерес,  ничего она там не  значила, ровным счетом
ничего! После того,  как Волкова оправдали, он даже говорить с ней не хотел.
И  не  только с  ней,  у него  полностью  пропал  интерес  и  к Таньке. Варя
чувствовала,  что  он пытается  учить уроки самостоятельно,  но не  может ни
развернуть  ответ,  ни полнее развить собственные мысли,  которых он теперь,
кажется, стеснялся, а на его лице, в тот момент, когда его вызывали к доске,
был написан откровенный страх. Эта история положила конец и его начинавшейся
дружбе с Коробом. Словно то,  что произошло с Волковым за  три неполных дня,
навсегда и бесповоротно сделало его совсем взрослым.
     У Варьки оставалась еще одна отдушина - хор при городском клубе слепых,
куда ее за руку отвела в начале шестого  класса школьная учительница музыки.
Вел  занятия  там слепой баянист, однокашник  учительницы,  хотя Варька и не
понимала,  как  это  они могли  быть  одногодками. Учительница была  молодой
смешливой особой с крашенными хной  волосами, а  этот ее сокурсник - с серым
мертвым  лицом с  темно-коричневыми оспинами  от  какой-то въевшейся  в кожу
грязи. Почему  у него  глаз нет,  учительница  не рассказывала  и как-то вся
извертелась от прямого Варькиного  вопроса: "Варя, ты только у него  тоже не
спрашивай.  Понимаешь,  взрослые  не  на все вопросы  могут  ответить.  Это,
наверно, даже военная тайна".
     После прослушивания Варьки на лице  руководителя хора  появилось что-то
вроде подобия улыбки: "Южный голосок,  чистый! Но ведь ты, Лера ее мне перед
самой мутацией отдаешь! Только я ей репертуар поставлю, как она где-нибудь у
вас  на смотре  этой  вашей  самодеятельности  голос  потеряет". Учительница
заверила  его,   что  ни  на  какую  самодеятельность  Варьку  распоряжением
педсовета  школы,  куда она и  так редко появляется, не  допускают.  Она еще
что-то долго шепотом рассказывала слепому про Варьку, они даже там смеялись,
но Варваре  все это было, как с гуся вода. А когда Василий Данилович подошел
к ней,  голос у него уже был не такой усталый, в нем появились теплые нотки,
и  Варя невольно подумала,  что  до  этих  военных  тайн  он был,  наверное,
симпатичным.
     К седьмому классу у Варьки прошли два отчетных концерта со слепыми, где
она  с успехом солировала в произведениях Баха и Моцарта. Она была потрясена
воодушевлением, с которым страшноватая, в черных очках публика встречала  ее
пение.  На "бис"  Варька пела без аккомпанемента старые донские песни, помня
наставление  бывшей хуторской  певуньи -  бабушки:  "Ты  только,  Варька, не
дишканть! Дишкантить в наших песнях непременно  немолодой мужик должен! А ты
свой голос смири, и подтягивай со всей душой. Вот у нас Федьку Фролова как в
германскую  убило,  так такого дишканта  хутор потерял! Мы  без него так все
песни и играли, но для его голоса  простор оставляли,  мысленно его слышали.
Дишкантить может только мужик с седой головушкой, да чтобы от его дум голос,
как конский волос дрожал. Думы и пережитое - в песне самое  главное!" Варька
и не дишкантила, смиренно подтягивая всем тем голосам, для которых  мысленно
оставляла простор.
     У Василия Даниловича детей не было, но жена, дородная усталая женщина с
мягким южным  говорком,  за  ним приходила  каждый  вечер. Она не мешала его
дополнительным занятиям с Варькой,  а потом  даже сама  к ним подключилась в
части изучения  народного  фольклора. С Варькой она поставила сольные партии
всех украинских песен, которые Василий Данилович разучивал со своим незрячим
хором.
     Однажды Валентина Семеновна  высказала ей наедине, что ей  надо было бы
лучше головой варить, когда  она так подставила неопытного мальчика - Вадика
Вахрушева,  попавшего под влияние подонка Волкова. Теперь вот Волков ходит с
гордо  поднятой  головой,  а  ей босоножки купить негде! Общеобразовательную
школу  Варька начала прогуливать еще активнее. У нее как бы  постоянно  были
ангины, и  болело  горло с  белым,  очевидно, гнойным налетом, как  писала в
карте мама ее подружек-двойняшек. Это,  конечно,  не  мешало Варваре во весь
голос распевать первым сопрано в хоре слепых. Часть репетиций хора проходила
вообще  в  открытом огромном  холле  клуба.  Расписание  репетиций  висело в
гардеробе.  К толстой гардеробщице подходили  люди с палочками и спрашивали,
когда будет петь Варька. При публике, прячущейся  за гардинами, разделявшими
холл,  Варвара особенно вдохновлялась, и от ее  большого сильного  голоса, с
нежными, чистыми переходами дрожали стекла.
     Потом  в  школу вызвали  маму,  выдали  ей  пачку Варькиных  справок  и
сообщили,  что  ее  дочь  пропустила  занятий  больше,  чем  две  девочки  с
врожденным пороком сердца вместе  взятые.  Варина  мама, посоветовавшись  со
специалисткой по горлу  и  сопливым носам,  протезировавшейся  у нее, решила
прекратить  доступ  инфекции  в формирующийся  организм ребенка радикальными
методами. Она  положила  Варю в отделение  к своей знакомой, и та, в  период
мутации  Вариного голоса,  удалила ей гланды начисто. Петь  ей  после  этого
нельзя было с месяц, а когда она попробовала  голос, то поняла, что вместе с
верхними  нотами из  него  навсегда  ушла  трогающая  душу чистота.  Погибла
Варькина золотая мечта! По правде,  она хотела  стать  примадонной оперетты!
Это была  ее настоящая  военная  тайна. Как бы  она  пела и скакала с голыми
плечами там, на  манившей  ее  сцене! Да эти слепые все очки бы  поснимали и
палки бы свои поломали от восторга! А  все зрячие увидели бы, какой у Варьки
стан!
     Пусть прекрасное интонирование и  жесткая диафрагма остались,  но голос
был  уже  не  тот.  И  хотя  Василий  Данилович  и его  жена  уговаривали ее
готовиться к училищу, хотя она  слышала, что даже тот голос, который остался
у нее, на Урале встречается не часто, она понимала, что спеть так, как ей бы
хотелось, она уже не сможет никогда.
     Жена Василия Даниловича работала концертмейстером в музыкальном училище
и  иногда  брала с  собой  Варьку на проходившие там концерты. У Варьки  там
впервые случился самый настоящий роман. Это были вовсе не  непонятные вздохи
Короба  за  спиной!  К  ней  при  всех на  концерте  пожилого  преподавателя
московской  консерватории  подсел  и  заговорил  флейтист  Володя  - студент
музыкального училища. Он когда-то раньше учился в их школе, а теперь он  был
совсем  взрослым, а  на  верхней губе  у  него  даже пробивались  усы!  Пока
старичок-пианист   пытался  подагрическими  непослушными  пальцами   сыграть
несколько маленьких прелестных  вещичек  Бетховена,  Варя вся измучилась  за
него  во  время этого  концерта.  Как же она  была рада  отвлечься  от этого
унизительного  для  старого  человека  музицирования  по  такому  необычному
поводу!
     Они стали  ходить вместе в  кино,  Володя  несколько раз встречал  ее у
школы на зависть всем девочкам, угощал ее мороженным и жареными семечками. А
ей все это уже было  можно, голос свой  она уже не берегла. Он  замечательно
играл на флейте! Особенно  то место,  помните,  из "Орфея и Эвридики"? Когда
тонким голосом его флейта начинала плакать и жаловаться, вспоминая что-то из
прошлого,  а  ее  музыкант,  закрыв глаза,  перебирал  нервными  пальцами ее
хрупкое тело, Варе  страстно хотелось  прикоснуться  к  нему губами. Но  как
только музыка заканчивалась,  это желание  почему-то тут же исчезало. Она не
понимала себя, потому что Володя был очень приятным молодым человеком.
     В начале  весны  Володе исполнилось восемнадцать  лет, и  он  пригласил
Варьку к себе на день рождения. Варя, поинтересовалась, как  ее  учила мама,
будут ли дома  его родители и много ли друзей соберется  чествовать его.  Он
уверил Варю, что все будет вполне пристойно и чинно. Она пришла к нему в два
часа  дня  с  флаконом дорогого импортного  мужского одеколона, который маме
подарил  кто-то из протезировавшихся у нее  больных. Хуже всего,  что Варька
неожиданно выросла из выходного шерстяного  платья, а другого у нее не было.
Вернее,  из  него выросла  ее  грудь, а фартук и пионерский галстук  на день
рождения не  оденешь. Да  и  школьную форму - тоже.  Варька  все  утро  ужом
вертелась перед зеркалом, остановившись, наконец, на  плиссированной юбке от
пионерской формы и импортной маминой кофточке, которую та прятала от  Вальки
в комоде.
     Никого  в  квартире  кроме  нее  и   Володи  не  оказалось.   Зато  был
замечательный стол с шампанским и икрой! Тарелок  было  много, Володина мама
накрыла все это великолепие и ушла надолго в гости. Пусть детки повеселятся!
Но  ее  сын  пригласил вместо шести оговоренных с ней человек одну Варю. Она
вошла в  квартиру только потому, что он  уверил, что остальные,  по бытующей
русской привычке, несколько запаздывают.
     Володя играл ей на флейте, они пили шампанское, заедали икрой, болтали,
смеялись. Варя понимала, что ей  пора бы уже  и раскланяться, пора  бы уже и
честь знать.  Но  Володя опять начинал рассказывать что-то  смешное,  отчего
Варя, враз все забывая, вновь захлебывалась смехом. Потом Володя сел рядом с
ней и, примяв своим телом, начал ее целовать и быстро освобождать от одежды.
Варька  не  сопротивлялась, но из-за охватившей  ее вдруг  жгучей тоски, под
влиянием  смеха  и  шампанского, она  ударилась  в  другую  крайность, стала
плакать навзрыд беспричинными, неунимающимися детскими  слезами с тоненькими
жалобными всхлипами. Володя не знал, что с  ней делать, ревущей  в  голос, с
расстегнутой кофтой и задравшейся примятой юбкой, упрямо уворачивающейся  от
его поцелуев. А Варька просто поняла, что еще долго,  очень долго  не сможет
никого поцеловать.
     - Варя, Варь! Я  же ничего  такого не  хотел! Я  только хотел побыть  с
тобой! Меня в армию заберут, я только хотел поцеловать! Ну, прекрати, иди ко
мне, ты же умеешь...
     Горечь какой-то  давней, забытой печали все не  давала Варькиным слезам
высохнуть.  Потом она,  став  совершенно красноносой, кое-как вытерев  лицо,
оттолкнув Владимира, стала собираться домой.
     - Ты прости меня, Варюш! Мне ребята из  школы про тебя такое расписали!
Будто тебя еще в пятом классе под лесенкой...
     - Да, я целовалась там с нашим практикантом Виктором Павловичем! Никого
больше это не касается!
     - Ну, ты даешь! А почему же ты меня-то оттолкнула?
     - Потому, что ты - не он, не обижайся, Володя!
     И Варя опять разревелась, пытаясь объяснить что-то сквозь слезы. Больше
они  не  виделись,  Володя  ей  ни разу не  позвонил. Заниматься  музыкой  с
печальным  Василием  Даниловичем и его зрячей, все подмечавшей  женой,  Варя
тоже больше  не могла.  Но  она  навсегда все равно  очень полюбила флейту и
частенько слушала ту мелодию из "Орфея и Эвридики". Помните?

     На свою бесконечную нить
     Душу музыка нижет опять.
     Все на свете могу я простить.
     Все на свете могу я понять.

     Потекут реки времени вспять,
     И вернется ко мне моя грусть.
     Покори мою душу опять!
     Я тебе до конца отдаюсь!

     О, какая же нежная власть!
     Пел когда-то вот так же Орфей.
     Пусть дарует мне музыка страсть,
     Пусть деваться мне некуда с ней...

     ВЕСЕННЯЯ ЛИХОРАДКА

     Как  ни сопротивлялась Варька  всему  миру,  навалившемуся на нее, но в
конце третьей четверти у нее в жизни осталась одна опостылевшая школа. После
поражения   на  ниве  музыкального   творчества   и  провалившейся   попытки
демонстративного устройства  личной жизни,  это  уже было  слишком. А болеть
теперь  было  совсем  нельзя,  а то бы  мама еще  чего-нибудь удалила. Когда
залетишь высоко,  то  падать особенно  больно.  Девочки как-то  узнали,  что
взрослый  красивый юноша-музыкант больше с Варькой  ходить не  будет,  вроде
даже  с какой-то  другой  его видели. Конечно,  кто же из  нормальных парней
будет ходить с нашей Варей? Приговор Варюхе был подписан.
     Как и во многих других классах, у них всем заправляли несколько девочек
- протокольных  ябед Валентины Семеновны. Но справедливость требует сказать,
что с  колготками и фартуками у  них было гораздо лучше  Варькиного, а уроки
всегда были выполнены без  клякс и помарок. Они не  болели  по  неделям и не
являлись после  с  тоскующими  зелеными глазками,  упертыми  в  потолок,  не
говорили странных вещей на  истории  и литературе, а на  классных  собраниях
всегда  с удовольствием делали доклады  на политические  темы. Поэтому у них
сейчас были  все  основания всерьез  взяться  за  Варьку,  которой, конечно,
именно в этот момент никого не хотелось видеть.
     Обычно  это  начиналось  так:  на  уроках   ей   приходили  записки   с
настойчивыми просьбами задержаться после уроков. Только заканчивались уроки,
как начиналось это безобразие. Выпустив всех  мальчиков, они закрывали двери
и накидывались на Варьку. Сначала они заставляли высказываться всех девочек,
но Люба и Танька со своими подружками, которых наши активистки не очень-то и
слушали, просто  стали прорываться к двери  и убегать, поэтому  на вечеринки
привлекли  Железника,  у которого на  все была  какая-то своя  точка зрения,
совершенно чуждая Варьке. Девочки порицали ее в форме  диспута, разбирали ее
поведение  по  косточкам  при  мощной  идеологической  поддержке  Железника.
Наверно, с  другими это у них  прошло бы со  свистом,  но  Варваре почему-то
весной  всегда  было  совершенно  безразлично,  что  говорят  о ней  другие.
Почему-то весной  они ей были неинтересны, она иногда  даже с испугом ловила
себя  на  мысли,  что  иногда  не  понимает  обращенных  к  ней  слов  своих
сверстников. Диспута о  любви и дружбе у них не получалось, девочки никак не
могли заставить  Варьку высказаться  и покаяться. Поэтому они  обычно  долго
ругали ее, потом ругались между собой, а потом плакали все вместе. Несколько
раз  ее пытались защитить  Люба и Таня, дежурившие  под  дверью,  тогда плач
особенно затягивался. Иногда Короб  задерживался последней  парте  и  громко
вздыхал, но потом и он  стал сбегать с этих разборок вместе с Волковым. Варя
со  всеми  вместе не рыдала,  хотя это  и  оставляло  у нее  самое  гнетущее
впечатление.  Она  вообще не понимала, откуда девочки почти ежевечерне берут
столько горючих слез по поводу своих жизней, загубленных общением с ней.
     Таня  и  Люба  почти  силой  тащили  ее  из  класса за  собой,  но  она
оставалась.  Это был  почти  героизм  с  их стороны, так  как  им, Варькиным
подружкам, по проверенной коммунистической методике девочки объявили бойкот.
А Варьке хотелось дойти до смысла их непонятной для нее внезапной вражды. И,
напротив, Валентина Семеновна стала вдруг внимательной и предупредительной к
ней.  Конечно, для  чего ей  теперь самой нервы с Варькой трепать, когда она
такую  смену  вырастила!  Бабушка  бы  сказала:  "Дожила  сучка  -  сама  на
завалинке, а щенята лают!"
     И вот, наконец,  Варька  вспомнила давние красочные сны, в которых ей и
про  это, оказывается, рассказывал  желтолицый.  Если  у народа нет главной,
связующей идеи,  объединить его  может  только враг.  За  неимением внешнего
врага, находится враг внутренний. Ненависть  объединяет гораздо  лучше,  чем
любовь или даже желание  выжить. Варя совсем была  не против, чтобы их класс
жил дружно, но чтобы эта дружба держалась только на ненависти к ней?  Вот уж
увольте!  Доказать что  либо  подросткам,  измученным  трудностями  полового
созревания, легко впадающим  в истерику, она, конечно, не могла, но искренне
ненавидела Валентину Семеновну, все  классное руководство которой  держалось
только на успешно подогреваемой ненависти к ней.
     Чего они  хотели от нее? Чтобы она так же, как и они, радостно щебетала
на переменках  о новых туфлях,  которые  папа  привез из  Москвы? Чтобы, как
попугай,  вторила  всему  тому,   что   пишут  в  учебниках?  Чтобы   лгала,
пресмыкалась перед  сильными и презирала слабых?  Да, наверное, они этого от
нее  хотели, именно так, они полагали,  человек должен взрослеть. И  ей было
даже жаль  их,  потому что она понимала,  что никому из них не  дано достичь
истинной зрелости.
     Варя росла  и вдруг  именно  эту  одинокую  холодную весну  ощутила как
подарок. Видеть чудо обновления мира - это  уже счастье. Этой весной  Варька
решила быть счастливой всем назло, самой по себе. Да  и кто там ей нужен для
полного счастья? И что можно выдумать лучше полной свободы? Странно, но и об
этом  она когда-то давно  слышала от желтолицего. Когда  же она окончательно
отошла  от сверстников, не желая ни  с  кем делить  одинокие прогулки  после
школы до своего  дома, к ней опять вернулись мысли о желтолицем. Но  на этот
раз  они  заполняли  всю ее душу мрачной  страстной  музыкой  до самого дна.
Почему-то теперь она полюбила тихое, прозрачное время сумерек, когда темнота
постепенно  заполняет собой мир. И всем  существом теперь Варя  чувствовала,
что темнота  для  нее  несет  с собой и нечто важное,  что  надо осознать  и
принять. Иногда ей казалось, что  дети понимают, что  она становится другой.
Может быть,  таким образом,  они пытались удержать ее  властного зова  ночи,
который и днем теперь слышала Варька?
     Жизнь  в этой  ежевечерней девичьей  сутолоке стала  для  Варьки совсем
невыносимой. Никто ей  не мог помочь: ни Короб -  с глазами, в которых стоял
вопрос, и на который у Вари не было ответа, ни Волков, который вообще теперь
ни на кого не глядел. А какой желтолицый, рассказывающий о прошлом, помог бы
ей пережить настоящее,  в котором девочки каждый день доказывали,  что она -
нетерпимая  в классе дура? Ее заклевали бы так же, как  некогда на ее глазах
расправились  с белым бройлером  на  хуторском  птичнике куры-пеструшки.  Но
неожиданно  ей  на  помощь  пришла  весна.  Что  же она  делает  с