убиков,  чтобы
радикальными  методами  перекрыть  доступ инфекции в  формирующийся организм
ребенка.  Две чистенькие  молоденькие  докторши  очень  понравились  наивной
малышке,  и  она  спокойно  пошла  с  ними в хирургический  кабинет,  откуда
немедленно раздался ее отчаянный вопль. Варя в это время  рыдала в коридоре.
Обессиленную дочку она несла из больницы на руках. Когда маленькая  пришла в
себя,  первыми  ее  словами  были:  "Я на них  напишу!"  И она действительно
написала огромными печатными  буквами,  налепленными на  тетрадный разворот:
"Две  каровы толстыи! А гаварили  ни больна будит!" Всю ночь Варя с  Исайкой
уговаривали девочку не посылать это письмо пожарникам и милиции.
     Но  теперь Варе никто не мешал  совершать  ночные  полеты.  Ее беззубая
дочка мирно спала, мама  сочиняла ей чудесный сон, который малышка  смотрела
до утра. А днем Варя глушила себя работой. Кроме преподавания она руководила
хоздоговорными темами, брала проектные  работы.  Потом она по  случаю купила
себе компьютер  и  неплохо освоила его. Ее интересовало  все, что потихоньку
входило  в жизнь, становилось нормой.  Она  заканчивала множество курсов  по
бухгалтерии,  ценным  бумагам,   операциям   с   недвижимостью,  финансовому
менеджменту...
     С их курсов растущие  как грибы малые предприятия набирали себе  штаты,
но на Варвару не западал никто, хотя она далеко опережала всех, в том  числе
и своих преподавателей. В ней было всего слишком много. Ей говорили: "Вы нам
не  по  карману!",  или  "Мы  до Вас еще  не  доросли!". А  потом  мужики  с
собеседований  пытались связаться  с ней  по телефону из чисто платонических
интересов.
     Она не умела навязываться. Она ходила с таким  видом, будто у нее целая
кипа предложений, но она еще не знает, которое  же из  них выбрать. На самом
деле,  Варя перебивалась случайными  заработками,  потому что ее мужу жилось
несладко  в финансовом плане  в Москве, где соблазнов всегда было больше. На
этот  счет  кафедральные  дамы смеялись над ней, говоря,  что муж  ее должен
кормить, а не  она  его. Но Варьке еще на хуторе внушили, что все, что у нее
есть, принадлежит не ей, а мужу. А, кроме того, когда его не было рядом, она
могла  придумать  себе своего Алешу таким, каким все еще его любила, поэтому
ей  было очень  плохо  без  него.  Отправив ему  очередной перевод, Варя шла
умиротворенная, как после свидания со своим Алешей.
     Студенты принесли ей программу по  составлению гороскопов.  Варя  очень
любила  приобретать  всякие  игрушки для своего компьютера.  Даже  Исайке он
нравился,  косоглазый   по  ночам  теперь  любовался  яркими  синтетическими
красками ходилок  и  тетрисов. Ее  единственный  призрачный  мужчина  и  без
нажатия клавиш как-то общался со вторым мужчиной в теперешней Вариной жизни.
Если Варька сама решалась поиграть, то компьютер предупредительно выносил ей
результаты предыдущих  игр  с  кошмарным  количеством  очков, которые до нее
набрал   "Исаиеси-сан",  как  уважительно  величал  компьютер  Исайку.  Варя
составила свой  гороскоп по предыдущему рождению. Они с Исайкой покатились с
хохоту. Оказывается, в прошлой жизни  она  была  австралийским землекопом  с
огненной натурой! Да, с такой натурой, какая была у нее в прошлой жизни, она
бы всю Австралию насквозь  перекопала!  Но, посмеявшись,  они посмотрели  на
карту и задумались. Их настоящая родина лежала от  Австралии  совсем близко,
да и ошибся компьютер всего на восемьдесят лет...
     Варя  стала  курить.  Она  убивала  в  себе слишком  здоровую,  слишком
цветущую  женщину. Она не  могла разговаривать  с людьми, не выкурив по утру
две-три  сигареты.  Исайка  только  качал  головой,  глядя,  как  Варя перед
зеркалом старательно учится своим красивым чувственным  ртом пускать колечки
табачного дыма.
     Люди становились злее, ядовитее. На Варю все сыпалась и сыпалась жгучая
людская ненависть. Она  была  рядом -  молодая, полная надежд. Ее  старались
обидеть  побольнее,  зная, что  то,  чего иной и  не выдержит,  Варька может
просто не  заметить. Люди цеплялись  за старые идеи, ради которых  вытерпели
столько напрасных  несчастий  и  лишений, а  она смеялась над ними.  Их  мир
рушился,  но это были лишь  картонные стенки, ограждавшие  и хранившие их от
жизни, а они так боялись жизни, ведь они совсем не знали ее. Поэтому Варьке,
в  которой жизнь не просто кипела, а  взрывалась, переливалась  всеми своими
красками, здорово доставалось от них.
     Она  не  старела.  Ее  смуглое  здоровое  тело  все  расцветало,  глаза
становились все ярче. Улыбка ее манила и обещала чудо. И только по тому, что
она  старалась не  носить  одежду  с коротким  рукавом и жила в томительном,
тревожном   ожидании  сумерек,  можно  было  догадаться,  что  Варька  стала
настоящей ведьмой.

     ЯБЛОКИ

     Иногда,  чтобы не  идти  сразу в  общежитие, Варя с  дочкой  бродили по
большому  городскому парку, в котором когда-то  бабушка  уговаривала  Варьку
держать  корову.  На  постаменте здесь стоял  коренастый  памятник  Кирову с
засунутыми в карманы руками. Варя помнила этот памятник с детства, но  тогда
он стоял ближе к трамвайной остановке. Теперь его задвинули вглубь паркового
массива, и Варе казалось, что Киров стал какой-то другой. Может быть, в этом
было виновато иное освещение  в лесу, но вся романтичность и революционность
облика с  него за  эти  годы  слетела. Киров  теперь  всем  как-то  нехорошо
улыбался, и  Варя ловила себя на мысли, что если он вынет руки  из карманов,
то самое лучшее,  что там будет - маслянистый чугунный кукиш. Если погода не
благоприятствовала  общению с природой,  то  они  просто  совершали круговую
поездку на одном из трамвайных маршрутов.
     В кино они  ходили  в выходные, а репертуар  театров  пересмотрели  еще
зимой. К весне все занятия в кружках, куда Варя водила дочку, заканчивались,
и деться  им  было совсем некуда. Как-то  раз на  углу двух центральных улиц
Варя из трамвая увидела прилавок, с которого торговал яблоками высокий худой
мужчина. Очередь была небольшая, поэтому они с дочкой соскочили на ближайшей
остановке,  решив  купить  яблок.  Весной,  как  говорила  мама,  надо  было
пополнить витаминный запас ребенка. Продавец сложил выбранные Варей яблоки в
кулек  из  газетки  и протянул  ей.  Варька  видела,  что свернул  он  кулек
неудачно, попыталась  подхватить  пакет, но  крупные  яблоки одно за  другим
посыпались на прилавок. Мужчина помог ей  собрать  яблоки, а на ее "спасибо"
сказал:  "А  ты совсем  не изменилась, Варя!" И тут  только она  поняла, что
седой мужик в белом халате с грязными рукавами - Волков.
     -  Это твоя такая барышня? Красивая  будет... На тебя похожа,  но более
мягкая, что ли... А муж у тебя кто?
     - Да он уехал от нас, он в Москве живет, в аспирантуре учится.
     -  Понятно... Все понятно мне с тобой. Значит, не вышло у вас с Ленькой
ничего?
     - Да у нас и не было ничего.
     - У кого не  было,  а кого - было. Ленька  бы тебя  по  трамваям девкой
ездить  не пустил и одну бы в городе не оставил. Мы с ним, может, и не шибко
культурные были, да простые вещи хорошо понимали.
     - А сам-то ты как?
     - Никак. Я с детской колонии со всеми связь потерял, думал, что  вообще
все уже забыл, а вот тебя увидел - вспомнил.
     С самой последней отсидки Волков удивительно удачно устроился продавцом
торгово-закупочного кооператива.  Торговал,  в основном,  фруктами. Он очень
мечтал,  что кооператив  как-то развернется и  снимет  несколько  квадратных
метров в магазине хотя  бы на зиму, потому что к осени ему на природе стоять
будет уже трудно, а  зиму с его легкими тут не пережить. Братья его с трудом
сводили концы с концами, и помочь ему мало чем могли. Другой работы найти он
не мог, везде требовался еще и медосмотр, который ему бы нигде не подписали,
а в  кооперативе  он  со  справкой другого  человека  стоял, строго  говоря,
работал за того парня.  Поэтому  его два раза уже  обманывали с деньгами, но
возбухать в его положении было просто нельзя.  Все было ненастоящим и зыбким
вокруг  Волкова,  и  Варя почувствовала, что  время, которое бежало  для нее
трамваем,  стуча  по  рельсовым  стыкам,  для  Волкова  сделало  здесь  свою
остановку.
     -  На  этом  углу и стоять-то уже опасно.  Место  хорошее, я  никогда с
товаром до  шести не  остаюсь,  у меня все женщины-слесаря  во-о-он  с  того
завода  после  первой  смены  скупают.  Это  некоторым  совсем не  нравится.
Вадик-то наш Вахрушев, вот  кто приподнялся  на  полные  сто! Он  всю  улицу
контролирует до пристани.  Здесь хочет своих поставить. Ко мне сам лично два
раза предупреждать приезжал! Честь-то какая! Я говорю: "Вадим, побойся Бога!
Исполкомом   разрешено,   санэпиднадзором,  выездная   торговля   оформлена!
Отстань!"
     - А он что?
     - А,  говорит,  все равно свалишь! Пригрозил даже разгромить тут все...
Что  делать? Просто  не знаю. А хозяин  кооператива даже слышать  об этом не
хочет. И  место  в магазине  арендовать не  хочет и Вадика нашего башлять  -
тоже. Решил даже, что я с Вадиком в сговоре, хочу таким образом, свои деньги
за май от него вернуть.
     - Ну, и гад же этот Вадик! А ведь учились вместе.
     - Да кто об этом помнит-то нынче, Варь?
     - Я помню.
     - А ты и раньше и раньше была ненормальной. Прости. Возьми еще яблок.
     - Нет, у меня денег больше нет.
     - Ах, забыл, ты же у нас только на свои кушаешь.
     Они  засмеялись, но Варе все равно  было  грустно и как-то не по  себе.
Волков все время мелко покашливал,  и  Варя  бессильно  думала,  что осенних
ветров и дождей ему точно не выстоять.
     - И как это тебя  муж одну оставил? - притворно вздыхал Волков,  кантуя
пустые ящики из потемневших рассохшихся досок.
     - Понимаешь, что-то у нас не так, тяжело стало жить вместе...
     - Ну, не знаю... Впрочем, я и сам давно  уже наших мужиков не  понимаю.
Им  бы  всем в  тюрьме  с годик  без баб  посидеть,  тогда  бы, может  такие
огурчики, как ты, одни  бы по  городу  с  детьми  не бродили.  И  они  снова
смеялись, а Варина дочка вторила их смеху тоненьким ломким голоском.
     - Волков, вот тебе мой адрес, совсем станет худо - приезжай.
     - Варька! Ты в общаге живешь?  Все уж давно квартиры  получили,  машины
заработали,  пока ты  по  аспирантурам ездила.  И денег ты на  кило  яблок с
трудом наскребла. И чем твоя аспирантура лучше моей тюрьмы?
     -  Не зли меня, Волков! Приезжай! Я  с комендантом общаги  поговорю, мы
тебя электриком устроим и поселим на первом этаже в прачечной.
     - Варя,  Варя...  Я тебе  про медосмотр  толкую,  а  ты  про  работу  с
подрастающим поколением, где медосмотр -  три  раза в год. Впрочем, спасибо.
Может и приеду. Никогда ведь не знаешь...

     До самой осени Варька с дочкой катались на трамваях. Теперь это было не
так  приятно,  как раньше. В вагонах  частенько собирались  наглые нетрезвые
типы.  Молодые  ребята иногда  могли  здесь и  закурить, а на все  замечания
отвечали:  "На такси езди,  жопа!" Зайдя однажды  с дочерью в трамвай,  Варя
увидела, что весь  народ  скучился  у  дверей вагоновожатого,  а  на  другой
половине не было никого, кроме трех нетрезвых парней. Варя так  устала,  что
тут же села, обрадовавшись многочисленным свободным местам, даже не подумав,
по какой  причине их не  заняли другие.  Только потом, когда вагон тронулся,
она поняла, что оказалась в довольно опасной компании. Она шикнула на дочку,
чтобы  та  молчала,  решив  выйти  на  следующей  остановке. А  маленькая  с
любопытством  уставилась   на  пьяных  дяденек,  размахивающих  бутылками  и
выкрикивавшим короткие странные слова. Это был самый длинный проезд на  всем
маршруте,  Варя уже совершенно измучилась,  спиной ощущая  угрозу, когда  ее
дочь на весь трамвай громко спросила: "Мам! А это вьетнамцы едут?"
     На базаре у них тогда появилось  очень  много вьетнамцев,  работавших в
соседнем  городе  на  комбинате  шелковых  тканей.  Узкоглазые  юркие  люди,
торговавшие теннисками с крокодильчиками  и невиданными доселе заколками для
волос,   почему-то  у  коренного  народа  вызывали  крайнее  раздражение.  А
Варькиной   дочке  они,   напротив,  нравились,  она  очень   интересовалась
вьетнамской жизнью. Знакомая Вари рассказывала, как эти самые вьетнамцы орут
всю ночь в  общежитии,  жарят скумбрию  холодного копчения вместе с рисом, а
несчастная скумбрия при  этом издает  неописуемые ароматы на половину жилого
микрорайона.
     Дочь  эти рассказы  не  смущали,  и она  все  время  лезла  к  мамке  с
расспросами о том, полезные вьетнамцы или нет? Варька от ответов уклонялась,
потому  что   никак  не   могла  найти  какие-нибудь  положительные  примеры
практической пользы от вьетнамцев. И вот  надо же  такое  спросить!  В такой
решающий момент, когда только-только  осталось дотянуть до остановки. Варька
прижала дочку к себе и приготовилась к обороне, сунув сумку себе под ноги.
     На минуту в вагоне  стало очень тихо, народ боязливо косился на испитые
рожи  местного  гегемона,  не  торопясь на  выручку  дочке  с  матерью. Сами
"вьетнамцы" тоже несколько ошалели и  даже на минуту перестали материться. А
потом до всех одновременно дошел смысл вопроса малышки. Залитые водкой узкие
щелки глаз,  опухшие плоские рожи, невнятная матерная  речь...  До какой  же
степени может упиться русский человек, чтобы окончательно слиться с извечным
азиатским окружением!  Смех начался  с робких хохотков и все больше  набирал
силу.
     Иногда  ведь можно остаться человеком только взглянув  своему  страху в
глаза. Под  общий хохот занимать свободные места первыми кинулись вездесущие
старухи, острыми локотками зло распихивая "вьетнамцев", а двое дюжих мужиков
под  всеобщее  улюлюканье  выкинули их  на  той  долгожданной  остановке  из
трамвая...

     Несколько  раз из трамвайного  окна  они видели  и  торгующего фруктами
Волкова, стучали ему в окно и радостно махали руками. А  как-то они  Волкова
не  увидели,  и лишь  на углу копошился хмурый народ, подбиравший  яблоки  у
порушенного прилавка.
     - А где дядя Волк? - спросила маленькая.
     - Он, наверно, устроился в магазин. Не смотри туда, не  надо, - сказала
Варя,  не в силах оторвать взгляд от двух яблок, лежавших в кровяной лужице.
Они  были,  наверно, самыми  большими и красивыми, но  на них  почему-то так
никто и не позарился.

     ЭХ, МАТЬ-ПЕРЕМАТЬ...

     После случая с "вьетнамцами"  Варина дочка стала проявлять неподдельный
интерес  к  неформальной  лексике.  Хуже  всего, что в этом  она нашла  себе
сильного заинтересованного  союзника в  Вариной маме. Мама к старости как-то
слишком резко вдруг превратилась  в крикливую ехидную  старушку. Раньше  она
совершенно не вспоминала про свои юные годы, проведенные в Сибири,  а теперь
вдруг  только об этом и  принялась  говорить.  Встречным и  поперечным она с
умилением рассказывала  о  Сибири  разные  жутковатые истории про  то время,
когда  сами заключенные лагерей  просили  начальство ввести  у  них смертную
казнь.  Даже Варя  была  не  совсем  готова  адекватно  воспринимать  мамины
рассказы про то, например, как выбежавший из зоны зек прямо на улице зарезал
молодого   студентика,   приехавшего   домой   на  каникулы.   Романтические
путешествия мамы домой из Иркутска, когда проводник поезда запирался на ночь
в  своем  купе,  а все  студенты  до  утра боролись за  свою  жизнь и  вещи,
производили на публику  не совсем то впечатление, на которое мама, очевидно,
рассчитывала. Слушать, как мама кричит: "Полундра!" и в тонкостях повествует
о сложном быте привокзальных урок, тоже  особой  радости не доставляло. А уж
материться мама стала  вдруг  намного витиеватее папы-строителя.  Причем она
совершенно  не  признавала  разные там блинные суррогаты, утверждая,  что  в
Сибири  младенцы  сначала  учатся  материться,   а   только  затем  говорить
"папа-мама".  Поэтому  Варя  была вынуждена  ограничивать  общение  дочери с
распоясавшейся  бабушкой.  Татарки-воспитательницы  с   крайним  возмущением
рассказывали ей,  какие  примеры  народной  мудрости  приводит  ее  дочь  на
занятиях. В качестве считалочки она прочла:
     "Чики-чики, чикалочки, едет х... на палочке, а п...  на тележке щелкает
орешки"  Почему-то  ничего  такого мама Варьке в детстве не сообщала, а тут,
как прорвало  ее.  Варя  попыталась строго  поговорить  с маленькой,  но та,
закатив  огромные  с поволокой  глаза, сварливым маминым  голосом  ответила:
"Мам! Все люди - как люди, а ты у меня, как х... на блюде!"
     Сибирская  экзотика  так  достала  Варю, что, взяв  дочь  за руку,  она
потащила ее в клуб слепых, но Василия Даниловича они уже не застали, он умер
от  рака.  Его  грустная  толстая жена  расплакалась,  узнав Варьку.  Она  с
некоторых пор работала концертмейстером хора  слепых и взялась учить малышку
за недорого.  Коротенькие названия нот так походили на "вьетнамскую" лексику
бабушки, что  девочка усваивала их  слету. Бабушка  была недовольна  утратой
самой благодарной слушательницы,  шумела,  что, мол,  и сама сможет  научить
внучку  песням бесплатно, но Варя  проявляла непреклонную твердость  в  этом
вопросе.
     Мама  не  просто  компилировала  народное  наследие, но  подвергала его
творческой  обработке.  Эти  слова  у  мамы  легко ложились  в  стихотворные
строчки, точно отражавшие злобу наступивших дней. "Эх,  мать-перемать! Где ж
нам деньги теперь взять?" - риторически вопрошала мама саму себя, поняв, что
все ее сбережения на сберкнижке превратились в дым. Варе она доказывала, что
материться в нынешние времена -  очень  полезно для здоровья, иначе запросто
можно заработать инфаркт.
     По  субботам,  когда садик не работал, а у  Варьки были  консультации у
студентов,   бабушка  и  внучка  наконец  воссоединялись.  После  этого   по
понедельникам  девочка  на все общежитие  орала,  подражая  народному  хору:
"Славное  море - священный Байкал"  и "Хазбулат удалой". Однажды она, широко
разведя руки как для объятий, прочла:
     "Кем ты естешь?
     Поляк малый!
     В цо ты вежешь?
     В орял бялый!",
     и Варя поняла, что у мамы окончательно съехала крыша.

     О СТРАСТИ СО СТРАСТЬЮ

     Ночь  творит таинство  жизни.  Пение  ночных  птиц  по  весне  -  самая
прекрасная ода пробуждению природы. Разве яркий, без полутонов и призрачного
свечения  день может быть  так притягателен? Как удержаться в такую ночь  от
полета?  Огромная луна,  что висит  за окном,  что глядит на мир сотни тысяч
лет... Сколько же раз  она  звала ее душу в разных обличьях по весне? Теплый
ветер  и  лунный  свет следует прописать  каждой женщине,  как  лекарство от
старости и преждевременного увядания.
     Пусть  не  нашла она  в  жизни любовь,  но  звездное небо  каждую  ночь
распахивало ей свои  объятия.  Блеск  в глазах и счастливую улыбку дарили ей
эти  полеты. Она выбирала  светлое,  голубоватое свечение  чужих  снов,  где
оживляла давние  мечты и  древние легенды.  Любая душа  живущего с  трепетом
отзывалась  на  ее  зов.  Что  день!  День  превращал  людей  в  озлобленных
подавленных животных,  только  ночь ненадолго делала их  свободными,  только
ночь  освобождала их  истерзанные сомнениями  и  завистью  души  для полета.
Многое произошло за эти века, что ее не было.
     Горько, но видно из  жизни  людей навсегда ушла  страсть.  Страсть - та
самая закваска, что заставляет бродить и  вскипать все  наши лучшие чувства.
Люди перестали  обожествлять  ночь. Наперекор природе они продолжали дневные
заботы, дела  ночью. В  ночь отодвинулись и дневные страхи, кошмары.  Музыка
ночи в человеческой душе была осквернена, она погибала.
     Ночь -  преддверие смерти,  благоуханное и облагороженное напоминание о
ней. Люди теперь  так боялись умереть, что радость жизни ушла из  их сердец.
Разучившись умирать и принимать смерть с достоинством, люди  забыли дорогу в
ночь и в вечную любовь.
     Отказавшись от  Богов,  люди в этом  век