л  жену навсегда только тогда, когда ему  в ладони вложили ее холодную
застывшую руку.
     От дома до  туалета  была протянута для него  веревка,  бабушка  всегда
следила за его передвижениями на улице. Но как-то уже после ее смерти, выйдя
из  туалета, веревки он  не  обнаружил. Он пытался  на  ощупь найти дорогу к
дому,  кричал,  но не слышал ни ответа, ни собственного голоса. Он замерз  в
двух  шагах  от  крыльца своего  дома. И папа опять  поехал  на похороны. На
поминках  великовозрастный  внук,  ставший  хозяином дедушкиного  дома,  все
прятал   от   папы   глаза  и  огорченно  вздыхал:   "Да...  Девяносто  семь
годков...Пора уж...".
     Теперь папа  все думал  по ночам,  какой  памятник  ему поставить своим
родителям.  Он сбился  на  плиту  черного  гранита  и  стал  размышлять  над
эпитафией  старикам.   Написать  следовало  пожалостней,  чтобы  у   местных
крохоборов не поднялась рука обобрать последний приют стариков. Могилы вдруг
начали грабить  повсеместно. В  конце  концов,  папа  обратился за помощью к
дочери. Варя сказала  ему  последние слова  бабушки, и  папа решил, что  это
будет  самой лучшей  надписью. Так  на двух скромных  могилах  в Морозовской
появилась  плита,  на  которой  был  портрет  бравого  казака  и старушки  в
платочке.  Надпись  на   плите  сообщала:  "Александр  Кузьмич  и  Анастасия
Федоровна Ткачевы. Семь детей, три войны, коллективизация и террор".
     Что  остается после людей?  Память... И  Варька помнила все,  заставляя
себя припоминать каждую мелочь и каждое слово,  вскользь оброненное когда-то
бабушкой. И почему-то особенно часто она вспоминала в ту зиму, когда бабушка
и Гришкина жена двое суток  дежурили у телеграфного столба  на большаке,  по
которому день  и ночь  везли  на  Тацинскую  врагов народа, чтобы  забросить
Гришке валенки в трехтонку. Отойти  было  нельзя, расписаний  у трехтонок не
было, а  в  метель лучше всего было дежурить  у столба.  И надо же было  так
опростоволоситься, чтобы попасть под приклад конвойного, когда на их  вопль:
"Кукарека-а!", из кузова отозвался сам Гришка. Один валенок они забросили, а
один так и  остался на  дороге. Подобрать его у них уже  души не хватило.  И
Варя со слезами все примеряла бабушкину жизнь на себя, и наряд получался для
нее великоватым. А смогла бы она вот так простоять на морозе с валенками для
Лешика? А смогла  бы! Ни чо, смогла бы... Но она не допускала до себя другой
мысли,  потому что  очень боялась ее.  А стал  бы Лешик ждать  двое суток ее
печальную трехтонку?
     После этого горя Варька стала готовиться к войне. Воевать с  мужем было
не  о  чем. Умишка  у нее  хватало,  чтобы  понять,  что  в  любви важны  не
завоевания,  а неожиданные подарки, которых ее никто не удостоил.  К  черту,
снижать  планку  для  убогих  она  не  собиралась  --  мир  к  ногам, а  там
посмотрим...
     Ее  работа  была  для нее  войной,  которая  ее, слава  Богу,  в  жизни
миновала. Она воевала  с язвительными оппонентами, с собой, она хотела  всех
заставить, наконец, считаться с  нею.  Исайка многое  в ее теперешней  жизни
воспринимал с явным неодобрением. Он  не менялся.  Он звал  ее в ночь, а она
давно стала дневным человеком.
     Муж насмешливо пытался остудить этот боевой пыл. Ему казалось, что Варя
переоценивает свои. Он считал, что должен доказать это ей, образумить. Но на
все его вопросы о том,  как  она собралась защищаться  на такую сложную даже
для любого мужчины тему, Варя спокойно отвечала: "Я не собираюсь защищаться,
я буду нападать. А передо мной никто не устоит. Нет таких нынче".
     Дочке исполнилось полтора  года,  декретный отпуск заканчивался. Весной
она последний  раз  приехала в  свой  лес, в котором  провела молодость,  на
защиту диссертации.  На кафедре все было по-старому, только  Герман  уехал в
какие-то далекие страны.
     Защита  у  Варьки  прошла  нормально,  в  одном  месте только она  было
"поплыла", но шеф тут же подставил ей плечо. С шефом они, конечно, выпили по
этому случаю довольно крепко.
     После защиты Варе надо было оформить множество документов для отсылки в
ВАК. Для их печати ей  давали ключи от кафедры. Денег на оплату машинистки у
нее не было, да и печатала она гораздо быстрее и грамотнее любой машинистки.
Поскольку днем машинка  была занята,  она,  к своей тайной радости, могла на
ней  работать только ночью. Ночи снова  стали  звать ее, но  она  еще тщетно
старалась быть как все.
     Варя скучала о дочке, но радовалась своей полной свободе, только теперь
осознав, как тяготит ее семейная жизнь. В пять утра, когда  она возвращалась
с кафедры, лес прощался  с ней торжественным, хаотичным, призывным  весенним
пением пташек.
     К  концу  второй  недели пребывания  в  полном  одиночестве, нарушаемом
только стрекотом пишущей машинки, она вдруг почувствовала даже настоятельную
необходимость  полета. И они  летали вдвоем с Исайкой,  как когда-то  летали
втроем. Но она не могла  себя заставить  войти  в чьи-то сны,  полные  чужих
оценок и мнений. А свое мнение, как показала жизнь, навязывать кому-то у нее
не было особой охоты.
     Вот и Исайка вдруг полез к ней со своим мнением. Он постоянно намекал о
том, что ей надо искать нового мужа.  Нет, с нее хватит. Она устала от  этих
поисков. Не нужен ей никто! Она никому не была нужна всю молодость, а теперь
они ей все до феньки!

x x x
     Она вернулась в свой город кандидатом наук. Но почему-то ничего для нее
это не изменило. Она  устроилась в свой прежний  институт.  Вот  и началась,
наконец, для Варьки обычная взрослая жизнь.
     Наступила  осень, и она взлетала все  реже. Чужие сны  теперь  были  ей
совсем неинтересны, а творить свои она почему-то уже  не  могла. Исайка  все
качал головой и рукой с ненавистью тыкал в спавшего Алексея, которому все же
удалось  укротить душу своей  жены. Желтолицый воин ломал кнутовище  в своих
руках, показывая ей, что ее муж просто сломал ее, как он - этот кнут.
     Но Варя не соглашалась  с ним. Ее  Алеша спас  ее душу от  одиночества,
подарил ей чудного  младенца! А то,  что  она так и не  научила его  любить,
складывать свой мир к ее ногам, так может быть это только ее вина...

x x x
     На  кафедре,  куда  она поступила работать,  время замерло на  середине
семидесятых  годов.  Ни  защит,  ни научной работы не  было, зато процветала
грызня  на уровне партийных  ячеек. Один пожилой преподаватель после Вариных
лекций, где  она рассказывала студентам  о  зарубежном опыте строительства и
некотором отставании  по этой части в СССР, даже  подал на нее в прокуратуру
заявление  о   том,  что  она  занимается  антисоветской  пропагандой  среди
молодежи. Поскольку этот преподаватель был членом союза ветеранов института,
районному  прокурору  пришлось  брать  с  Варьки  письменное   заверение  ее
преданности к отечеству. При этом сам прокурор непрерывно курил и крыл матом
научные  кадры Варькиного  вуза. Скука, одна  скука, сдобренная политической
информацией.
     В городе постепенно  стали исчезать с прилавков магазинов все привычные
продукты   питания,   последние   предметы  верхнего  и   нижнего   туалета,
человеческого  обихода  вообще.  Зато  появились  талоны, которые надо  было
отоваривать в потных раздраженных очередях.
     На празднике  Великой Октябрьской  Революции  в  садике  Вариной  дочке
вместо подарка дали одну шоколадную конфетку. Маленькая бережно сохраняла ее
всю дорогу, но  в  переполненном трамвае  не  выдержала и  принялась кушать.
Вагон  был полон детей, ехавших с мамами из садиков домой.  На них публичное
поедание измызганной  шоколадной конфеты произвело неотразимое  впечатление.
Они громко заверещали, требуя себе конфет, а  их мамы стали  ругать  Варьку,
правительство и начальников, которые сожрали все конфеты сами.
     Варя  прекрасно  обходилась  без  всего,  что продавалось  в  магазинах
раньше, но очень страдала без книг.
     В  книжных магазинах лежали только  мемуары  передовиков производства и
партийных деятелей, которые Варя не могла читать.
     После  праздника  Великой  Октябрьской революции на  Варькиной  кафедре
теперь  все время  происходили  какие-то пламенные дискуссии о  политическом
моменте. Преподаватели обменивались журнальными статьями о лагерях, о вождях
пролетариата, у них,  по их словам, "открылись глаза".  Но всех интересовал,
прежде  всего,  прагматический вывод  из  публикуемых  материалов:  когда  в
магазинах   появится  колбаса?  Варя  старалась  не   посещать  кафедральные
политинформации. Ей  было трудно удержаться, когда  народ с жаром рассуждал,
сколько бы колбасы у него было сейчас, если бы Ленин прожил еще с пяток лет.
Обычно, Варька  презрительно  щурилась, криво улыбалась  и  честно  пыталась
молчать.  Но, в результате, как-то  не выдержала: "Судя  по тому, что  стали
сейчас  печатать  о  незабвенном  товарище  Сталине,  Брежневе  и  о  других
товарищах, нас ждут новые открытия. Вы бы не спешили с ранними выводами. Вот
как-то товарищ Ленин  откровенно посетовал на то, что революцию 1905 года он
проспал. Я полагаю, что в скором времени мы из тех же газеток  узнаем, с кем
именно  и в каком  борделе  ему  довелось  проспать русскую революцию".  Вся
кафедра тогда возмутилась, Ильича у них искренне любили и ценили, за то, что
он все знал наперед  и никогда не ошибался. В  кабинете  у заведующего висел
его огромный портрет  с фотогеничной доброй улыбкой. Встал ветеран кафедры и
от имени всех коммунистов факультета  потребовал, чтобы Варвару допускали до
занятий только при наличии справки из психодиспансера о том, что она там  на
учете не стоит и о ее дееспособности. Варька с ним полностью согласилась, но
поставила условие, чтобы такой  справочкой запаслись все ее коллеги.  Вопрос
со справками  был  тут же снят, поскольку все  знали, что многие  преподы из
тех, которым  было далеко за шестьдесят, не пройдут и простого тестирования,
а эта сука, пожалуй, докажет  свою полную профпригодность, особенно, если ее
мужик будет проверять.
     И хотя Варвара была кандидатом наук, написала множество научных работ и
изобретений, а их кафедра имела один из самых низких рейтингов по институту,
весь  их коллектив втайне хотел только одного  - чтобы Варвара  поскорее  их
покинула. Как замечательно, достойно им жилось до нее!
     В  городе  пропали  сигареты,  папиросы и  даже махорка. Курящие  стали
снабжаться  через   предприятия,  на  которых   работали.   Вначале   курево
распределялось  только  среди  мужчин,  но свою долю потребовали и работники
женского пола. Кто-то из  них  говорил,  что просит никотин для  мужа, отца,
кто-то  стыдливо  признавался в дурной  привычке.  Варвара  тоже потребовала
своей доли при дележе сигарет на  кафедре. Когда ее стали  упрекать тем, что
она  не  курит,  она  заявила,  что начнет  курить  из вредности, чтобы всем
партийным, которые довели страну до этого хамства, досталось поменьше.
     Той  же осенью, ее муж уехал  в  московскую  аспирантуру.  Он сообщил о
своем  решении  в  свойственной ему  категорической манере,  но  Варя  и  не
собиралась  его удерживать. Она уже не хотела быть сломанным кнутом, жизнь в
суетных обыденных рамках сковывала ее.
     Она переехала  с  дочерью  от  родителей  в  общежитие,  заняв там  две
комнатки, отремонтированные  Алексеем перед  отъездом. Теперь,  уложив дочь,
она могла делать все, к чему звала ее душа. После отъезда мужа, они особенно
сблизились  с  Исайкой,  который, показывая ей свою вассальскую преданность,
мог всегда поддержать ее, хотя бы просто потрепав по плечу.

     ОБ УМЕНИИ УМИРАТЬ, СТРАСТИ И ЖИЗНЕННОЙ СИЛЕ

     Варька хотела бы видеть в  окружавших ее людях  больше страсти, желания
жить, а не выжить. Но вся человеческая жизнь на протяжении многих поколений,
вся  непечатная,  а изустная, действительная  история  их  семей,  оглушала,
отучала их от страсти.
     Страсть...  Даже  в  их с  Исайкой  призрачных  скитаниях  было  больше
страсти, чем в Варькиной реальной дневной жизни. Постепенно все интересы для
Вари  опять  сместились   в  сумеречное  время,  где  она  вдвоем  со  своим
неразлучным  спутником  не была одинока.  Исайка  всегда  знал,  когда  надо
уходить, и с ней ни разу больше  не повторилось  той первой  ошибки, едва не
стоившей  ей жизни тогда, когда она получила Дар. Варя откуда-то  знала, что
при  передаче Дара  вновь  обращенному  дают  сонное питье, чтобы  память  о
прежних жизнях не обрушивалась  так,  как это  произошло  с ней. Бабушка  не
могла  знать  такие  вещи,  но Надя заранее готовилась к избавлению от Дара.
Значит, это  и было задумано ею заранее! Варька не могла представить, кто бы
кроме нее смог выдержать просмотр такого кино. За что  же Надя выплеснула на
нее  эту муку?  Ну, что  же, зато, благодаря  последней пакости Надьки,  она
приобрела двух замечательных приятелей,  один  из которых  стал  ей чудесной
дочкой с фарфоровым личиком.
     Проходя  времена и судьбы, Варя поняла,  что не так страшно придуманное
за годы последних  войн оружие,  как то,  что сам человек  может сделать  со
своей душой. Она видела, как люди ломают свои души и судьбы, в угоду слепому
случаю, который им надо было лишь пережить и  с достоинством вынести. Как же
быстро они  впадали  в  отчаяние! Будто разочарование жизнью и  было для них
естественным состоянием. Она  поразилась  мудрости  прежних своих  учителей,
которые  воспитывали в воине,  прежде  всего,  умение  умереть с соблюдением
лица. Люди  разучились  умирать, но, в своем зверином желании жить, в  своей
низменной  привязанности к жизни,  они теряли  чувство меры,  проливая чужую
кровь. Она  презирала  людей,  готовых при  первом прикидочном ударе  судьбы
наложить  на себя руки. С древности существовали строгие ритуалы и  правила,
когда   воин  мог  прибегнуть  к   своему  последнему  оружию,  чтобы   уйти
непокоренным, или кровью смыть низость проступка. А эти -- по  любому поводу
готовы по-собачьи накинуть себе петлю на шею!
     Война уже не влекла Варьку. Она видела, что войны-то есть, но  идут они
без воинов.  Воин  превратился для трусливого кабинетного  человека в  кусок
мяса,  в  скотинку  войны. Все мыслимые  законы войн были  нарушены. Они  не
мешали  пахарю  раньше, стремясь дойти  строевым  шагом  до выбранного места
сражения,  чтобы занять лучшую  позицию. Пахарь же  мирно вел  свою борозду.
Теперь войны рушили, прежде всего, жизнь мирного  труженика. Нет, нельзя  ни
давать  власть  в  слабые  руки  черни,  ни вкладывать  оружие  в ее грязную
неухватистую  руку.  Да,  тут, пожалуй, забоишься  жить... У них  никогда  с
Исайкой не  было такого  страшного  оружия, им оно было ни к чему,  они  и с
мечом не боялись жить. А нынешние вояки, во всеоружии даже перед мифическими
чудовищами, которых  давно  уже  не было, во всеоружии своих знаний  боялись
самой  жизни, потому что так мало значили  в ней.  Но они боялись и страсти,
боялись ее - молодой, красивой  женщины,  которая  в  каждом  движении  была
слишком  живой  для них! Даже  ее заливистый, искренний смех вызывал страх в
покорителях Природы и Космоса

     ДОЧКИ-МАТЕРИ

     Когда  муж  уехал в  Москву,  Варя  и  ее  крошечная  дочка  стали жить
затравленной жизнью одиночек. Школьные подруги, к детям которых она пыталась
водить свою  дочь играть, были  недовольны тем, как  на  Варвару смотрели их
мужья.  Но лишь после  того,  как  одна  из  ее  прежних знакомых  попросила
приходить к ним только с мужем,  до Вари дошел наконец смысл  ее соломенного
вдовства.
     Родители устали за то время, пока их дочь с семьей жила у них. Они были
уже немолоды и хотели хотя бы немного  перед старостью пожить для себя. Брат
Вари был еще  не  женат, что-то их ждало после его женитьбы? Поэтому она  не
знала, что ответить дочке, когда та после садика с надеждой спрашивала, куда
они сегодня пойдут в гости. Дочку из  садика она  забирала  пораньше, а если
она  задерживалась,  маленькая  девочка  начинала  нервничать,  метаться  по
группе. Только  с  мамой ей  было хорошо. Мама прижимала ее к своей груди, и
мир вновь обретал для маленькой свои краски.
     В воспитании  подрастающего  поколения  Варя столкнулась  и  с  другими
проблемами. Например, совершенно негде было купить детские  книжки. Раньше у
Варьки в садике было  много книжек,  но теперь даже в садике книжек не было.
Варька учила дочку стихам Чуковского по своей памяти детства, но картинок не
было, поэтому кроха  стихи запоминала, но  они странно  трансформировались у
нее голове. Как-то в садике ее  спросили  домашний адрес,  а Варька никак не
могла  его  с  ней  выучить,  потому  что  он начинался  со  сложного  слова
"Общежитие",  которое тоже не  укладывалось  в  маленькой голове.  И девочка
объяснила,  что  живут они с  мамой  на  Занзибаре,  в Калахари и  Сахаре...
Единственное,  что смогла  Варя купить  для развития дочери  -  набор  ярких
открыток с  гномами  и  коровами  в  киоске  "Союзпечати".  Целый вечер  она
сочиняла к ним стихи. Стихи про гномов получились вполне приличными.

     Бархатные строчки
     В мхах лесных зеленых.
     Их писал на кочках
     Гном другому гному.

     Сложные  коллизии из  жизни  гномов, изложенные  в поэтическом почтовом
романе, понравились даже воспитательнице - моложавой грубоватой татарке. Она
их оформила  как  стихи Корнея Чуковского  в рубрике "Выучите с  детьми!"  и
повесила для родителей в раздевалке. Но вот стих про корову не получился. Он
вышел  каким-то излишне  саркастическим. Поэтому за  него влетело  не только
дочке, но и матери.

     Жила-была корова
     На дальнем берегу.
     О ней воспоминанье
     Я в сердце берегу.

     Давала та корова
     Парное молоко,
     Но на колхозной ферме
     Жилось ей нелегко.

     Свое больше вымя
     Вставляла в аппарат
     И сливками кормила
     Партийный аппарат....

     Шагая  с  мамой  в  общежитие  после  проработки  в  садике,  маленькая
задумчиво спросила: "Мам, а я, когда вырасту, тоже буду татаркой?" Почему-то
везло Варькиной девочке на воспитательниц именно этой национальности. Мама с
дочкой два вечера разучивали "Актия Ханелисовна" и "Зульфира  Раузбакаевна",
а  без этого девочке  просто  было в садике  не выжить. Ей  и так было очень
трудно. При детях Актия Ханелисовна прошипела малышке:  "Лучше  бы твоя мать
про Ленина  написала!  Корова толстая!"  С Лениным отношения у дочки тоже не
складывались. Варька  взялась  повышать ее  музыкальный уровень, они два дня
подряд с упоением слушали  пластинку с музыкой  к балету "Щелкунчик".  После
этого на занятии, на  вопрос о том,  кто является создателем  первого в мире
государства  рабочих  и  крестьян,  девочка,  широко  разведя  руки,  громко
ответила: "Петр Ильич Ленин!"  С грустья Варя подумала,  что  и  у ее дочери
что-то не то с головой. Стихи она ей писать перестала, они решили вдарить по
сказкам Пушкина. А вот от русских народных сказок малышка  пугалась  как  от
милиции и пожарников, и после них кричала во сне.
     Кажется,  в  сумерках она видела и Исайку. Уложив дочку, Варя два  раза
заставала  ее  в постели за какими-то  сложными манипуляциями  с  тетрадными
листиками, в результате  которых получались бумажные собачки и журавлики. На
такие  штуки  Исайка   был  большой  мастер.  Он  и  для  Варьки  придумывал
замечательные забавы, показывал  фокусы и по  ночам  пел  гортанным  голосом
длинные интересные  песни,  в которых оживало  их время. Он  по-прежнему  не
говорил  с ней,  но  так  внимательно  слушал! Кивал, когда  соглашался, или
удивительно красноречиво объяснялся  жестами. Он остался с ней один, даже ее
молодость не  казалась теперь такой  безрадостной, тогда  они  все-таки были
втроем, и их третий иногда разговаривал с ней.
     И все же в их ночи проникали дневная суета и сомнения. Это было ужасно,
ночь должна быть ночью. А по ночам у маленькой часто болели зубы. И Варя, по
совету  своей  мамы,   решила   удалить  парочку   молочных  з