дом, обтерев  внучку от  липкого пота влажным
полотенцем, потащили  ее  в  новый  дом,  уложили  одну  в постель.  Бабушка
принесла ей взвару,  но Варька отрицательно покачала  головой. Ей было  даже
какое-то  время  хорошо одной  в необжитой  холодной  постели  и  сумеречной
прохладе дома. Она была рада, что не  участвует уже в  дневной хозяйственной
суете,  что  никто  не отвлекает ее от  изматывающей  боли  в животе.  Любое
движение вызывало немедленный острый толчок, словно кто-то хотел сказать ей,
что она у него в  руках, из которых ей не  вырваться. Зашедшая проверить  ее
бабушка была спокойна, разговаривала с ней как обычно. Варя уже ей  почти не
отвечала. Но под  домом  был один из  погребов,  в котором  бабушка  с дедом
перебирали  картошку, готовя ее  к рынку.  Настасья Федоровна  не знала, что
все, о чем они там говорили, слышала Варя.
     - Дед, Варька очень плоха!
     - А что с ней?
     - Да обычное ваше поветрие. Затягивает ее туда, где была. Не то у них с
Надькой вышло.
     - Говорил ведь, что надо было ее гнать!
     - Выгонишь ее, как же! А кабы надолго осталась, тогда как? Выхода у нас
не было. А  все ваша родова  подлая! Теперь  девка до утра не доживет. Я вон
скольких деток схоронила, уж я в эти глаза насмотрелась.
     - Давай фершалку позовем?
     - А-а, толку от нее,  от фершалки!  Что тут сделаешь? Она спросит,  как
ребенок  заболел, и  что  ты  про  свою племяшку  -  ведьмачку  ей объяснять
станешь? Да смотри-ка, Надька-то ведь мигом с хутора убралась!
     Варя  тихо обрадовалась, что ждать ей осталось уже недолго. Солнце  уже
садилось,  а утром у нее уже  ничего не будет  болеть. Пришел  брат Сережка,
который, в тревоге за сестру, тоже подслушал разговор стариков. Варя собрала
последние силы и держалась с ним пободрее.
     - Варька, не умирай! Я тут  один оставаться не  хочу! Я вот тебе конфет
принес, в кооперации купил.
     - А где денег взял?
     - Да не трогал я те, что ты в чемодане прячешь. Я у  бабки из ее кошеля
достал.
     - Мне нельзя ничего есть, Сережа. Иди от меня, играйся!
     - Дай мне слово, что не помрешь!
     Это  было  совсем  жестоко.  Он  не  понимал,  как ей  больно. В  своем
бесконечном эгоизме семилетний  мальчик, привыкший к  ее  опеке, не хотел ее
отпускать. С ней так никто не носился, пусть и он начинает жить один.
     - Не могу, Сережик!
     - Дай слово!- Сережа заплакал возле нее,  размазывая  грязь по щекам. У
него опять  были  грязные  руки!  И  маечка вчерашняя,  бабка  ему так  и не
сменила. Вот помрет она,  он тут опять в кизяках играть  будет  и  к курям в
стайку лезть.
     - Хорошо,  Сережа!  Я не помру, но пойди умойся, смени одежду и на базу
не трись!
     Обнадеженный  Сережа убежал.  Господи,  зачем она  дала  ему  слово?  В
комнате становилось совсем  темно, из-за  штор и портретов медленно выползли
мохнатые южные ночные  бабочки, похожие на разжиревшую до одури моль. Варя с
трудом  натянула  на  лицо простыню, чтобы бабочки, летавшие по комнате,  не
коснулись ненароком ее лица  цепкими холодными  лапками. В сумерках ей стало
страшно,  ей  казалось,  что  кто-то  пристально  смотрит на нее  с веранды.
Мучаясь от боли, Варя подтянула  одеяло из  овечьей шерсти на себя и, давясь
сухой желчной рвотой,  закрылась с  головой,  потому  что  этот самый кто-то
неслышно подходил к ней совсем уже близко. С каждым его шагом к ней, у  Вари
все  сильнее,  лихорадочнее  стучало сердце,  заболели виски, голову изнутри
стал разламывать нараставший звон, и Варька рухнула в разверзшуюся перед ней
темноту.

     Потом она ненадолго оказалась  в странном, очень печальном  месте.  Это
была широкая равнина с недвижной рекой, вдали, у горизонта поднимались горы.
Преобладали  желто-коричневые тона.  И  в тот  момент,  когда  ее  душа  еще
окидывала  всю равнину  прощальным  взглядом,  все вокруг нее  переменилось,
застыло, оказалось просто бутафорской  картиной перед чем-то  еще немыслимым
для  нее.  Небо  над  дальними  горами  вдруг  с  треском  разорвалось,  как
папиросная бумага, возникла страшная  черная  дыра, и то, что еще оставалось
от  Варьки, почувствовало,  как она с огромной  скоростью  несется в  темный
тоннель.  - Не-е-е-т! - завопило что-то в  ней, хотя она знала всю тщетность
своих стенаний,  но теми остатками человеческого,  что  еще хранила ее душа,
она успела выкрикнуть: "Я дала слово!".

x x x
     Вначале  было Слово.  Слово имеет свою магию, свою  силу, свою  власть.
Человеческое слово лишь слабый беспомощный  отголосок того, что сказано миру
в  момент его рождения  из  тьмы.  И только язык души может  отразить  всеми
приобретенными  за  свою  жизнь  красками  то заветное,  хранимое  в  каждом
рассветном луче светил с начала всех миров, Слово...
     ***
     Утром,  до которого,  слабо  шевелясь, дожила  Варька, в  дом  ворвался
незнакомый злой молодой мужик.
     - Я  тебя,  тетка  Настя,  как-нибудь  пришибу!  Отойди! Ведь весь день
молоковоз под окнами стоял! Ведь могла сказать, дура старая!
     - Ты не ори на меня, Петя! Не твоя она уже, видишь, помирает!
     Петька сгреб Варю с  постели, отчего из  глаз у нее от боли  сами собой
полились слезы,  и  бросил бабушке:  "Подушки неси  пуховые,  сука старая!".
Плакавшая бабушка принесла подушки, заложила ими  кабину молоковоза и сквозь
слезы, оправляя на  безразличной  ко всему Варе рубашку, сказала: "Все равно
не довезешь!". Петька выматерился и вскочил в кабину.
     Дорогу  она  помнила только  бесконечной  болью,  всплесками отмечавшую
каждый степной  ухаб. С тревогой оборачивавшийся к ней Петька просил так же,
как и ее брат: "Держись, не помирай!". Ну, что им всем надо было от нее? Вот
не умерла она, вот мучается теперь. А  там, может  быть все было бы не  так,
лучше. Но Петька, глядя, как она устало закрывает глаза, просил опять, и она
опять, помня данное Сереже слово, не умирала.
     Петр  привез  ее в  районную  больницу  в ближайшей станице  к доктору,
приехавшему сюда  после  окончания  Ростовского мединститута, с  которым они
вместе ездили на рыбалку. Доктор лечил его от чириев, мучавших Петьку каждую
весну, а он таскал ему фляги с медом и сало. Лежа на больничном столе, глядя
на огромную бестеневую лампу  над  ним, Варя равнодушно слушала, как  Петька
что-то  объясняет  маленькому худому армянину  в  белом халате.  Она  лежала
абсолютно  голая, но уже не испытывала  никакого стыда перед двумя стоявшими
рядом  мужчинами,  потому, что ей, по большому  счету,  было уже  совершенно
безразлично где лежать.
     -  Петя, как ты ее довез? У нее же перитонит, ее  уже даже  оперировать
поздно. Я ее только измучаю, у меня ведь даже общего наркоза нет!
     -  Сурен,  ты  меня знаешь,  если  она помрет, живым  ты из станицы  не
уйдешь!
     - Ой,  не пугай,  Петя, я - пуганый! Что мне-то с ней  делать? Ведь она
умирает уже...
     - Я тебя, Сурен, предупредил, поэтому - решай!
     - Ладно, езжай,  Петр! Телеграмму ее родителям отбей,  мне еще с  ними,
из-за тебя, дурак, объясняться. Вот каким они меня  выпустят! Чем вы  там на
хуторах занимаетесь, что потом таких девчонок привозите?
     - Ты, Сурен, на меня, что ли думаешь? Да, я жениться на ней хотел!
     -  Я знаю, что ты не  при чем, у нее аппендицит. Только очень необычный
аппендицит, и прорвался  уже. Ты  ее адрес у сестры из карточки  возьми, она
там  что-то ей нашептала.  Слушай,  Петь,  ты  только  народ  хоть не смеши!
Жениться! Она сестре сказала, что ей двенадцать лет!
     - Сколько?
     И  двое  мужчин с интересом  посмотрели  на  еще  красивое  женственное
Варькино тело,  в  коже которого уже  явственно угадывался землисто-восковой
оттенок.

     Больничку Сурен содержал в чистоте. Варе меняли белье по нескольку  раз
на  день, потому что он решил колоть ей ударными  дозами пенициллин, а после
уколов  в  дырочку  у  нее   все  сочилась  сукровица.  Она  так  же  упрямо
отказывалась от еды и питья, зная, что ей нельзя ничего брать в рот. Сурен и
Петька съездили  по другим больницам района за необходимыми лекарствами. Для
умирающей казачьей  девочки с глухого  хутора им  отдавали  последнее. Сурен
приказывал  ей ставить капельницы,  Варя  все  впадала  в  сон,  а  сны  под
капельницей получались  ужасными.  Ее  измучило часто повторявшееся видение,
что брат Сережка тянет к ней ручки из какого-то огромного горящего каменного
дома, каких Варя нигде,  даже в Москве и Ростове не видела. Она кричала ему:
"Прыгай сюда! Я поймаю!", Сережка прыгал, Варя тянула к нему руки и с ужасом
видела, что они у ней обрублены по локти и поймать его она уже не сможет...
     Она приходила в себя от укола иглы капельницы и снова уходила куда-то в
свои  сны. Она все продолжала жить,  страшная  рука отпустила ее перед самым
входом в тоннель  и теперь уже не  держала,  боль потихоньку сворачивалась в
ней, уменьшалась. На  третьи сутки она понемногу  стала  ходить. Она  бы еще
лежала, сил у нее совсем еще не  было, но, зная, что Петька должен был  дать
телеграмму,  очень  ждала  маму.  А  с  ее  фамилией  ее  все время вызывали
радостные за  нее  няни.  Она  тащилась  к выходу,  потому  что  строгий  до
самодурства Сурен  запрещал вход в  больницу кому-нибудь  из  посетителей, а
больным и персоналу в чем-то не больничном, начиная с нижнего белья. Причем,
это  не  распространялось  на Петьку, проведывавшего ее в палате в  кирзовых
сапогах после очередного налета на соседние больницы. У входа всегда  стояли
какие-то  незнакомые люди, они с испугом вглядывались  в  Варьку и говорили:
"Это вы кого нам позвали? У  нас бабушка старенькая, а это молодая ... вроде
бы".  Раздраженный  персонал орал,  что просили  они Ткачеву,  так  вот  это
Ткачева и  есть! Находившись так вдоволь, она отказалась идти в  пять утра к
приехавшей маме.
     - Не пойду, опять скажут, что вы им страсть Господню привели!
     - Но ты ведь - Варя?
     - Варя...
     - А маму у тебя Еленой зовут?
     - Ну...
     - Вот она  и  приехала, телеграммой твоего Петьки  трясет, с  трех ночи
тебя требует!
     - Да брешете вы все!
     - Ну-ка, выходь! А то Сурену пожалуюсь!
     Варя ничего  не ела и не  пила шестые  сутки,  двое  из которых ее били
понос  и рвота. Теперь уже ничего невозможно  было в ней понять: молодая она
или старая, красивая  или  некрасивая, кожа приобрела зеленоватый  оливковый
оттенок. Она была больше похожа на скелет, рот ее был  приоткрыт, потому что
губ не  хватало, чтобы закрыть ровные крупные  зубы. Петька  только с тоской
смотрел на оставшиеся от прежней Варьки большие зеленые глаза.
     Варя  узнала в сидевшей на скамейке женщине  свою маму. Она протянула к
ней руки, но  мама  почему-то  смотрела  ищущим взглядом за  ней, в  дверной
проем.  Значит  и ее  мама  ждет совсем не  ее.  Варя  позвала маму  и очень
удивилась,  когда  мама, вглядевшись  в нее, вскрикнула и  упала  в обморок,
больно ударившись о скамейку...
     А через неделю тот  же Петька  вез их  с мамой  назад, на хутор. Варька
быстро  поправлялась, Сурен, правда, сказал, что ей все равно у них в городе
надо  делать операцию,  но  месяца  через  два, не раньше.  Мама всю  дорогу
ругалась на бабушку и весь хутор  и заявила,  что  они  немедленно  уезжают,
немедленно! И Петька грустно подмигивал через ее голову своей несостоявшейся
супруге, ставшей уже почти хорошенькой.

     Больше  Варю  и  Сережу  на  хутор  не  отправляли.  С  трудом  пережив
последующую зиму, старики перебрались с хутора сначала к одной дочери, потом
к другой,  теряя  в дорогах  свой трудами добытый скарб. Подворье их вначале
стояло  пустым, и  Варя  еще  питала какие-то  неясные надежды  на  то,  что
когда-то  она сможет вернуться на  хутор. А потом колхоз, что-то заплативший
дедушке, передал уже  разграбленный  к тому времени  надел чужим людям. Варя
тосковала, плакала, но поделать ничего не могла. В их уральском городе можно
было жить, работать, но умереть Варе хотелось бы на хуторе.

     Отдаваясь вечной ночи
     В миг последний и прощальный,
     Что захватишь, между прочим
     В сборах скорых и печальных?

     Может запах тополиный?
     Детский отклик злому горю?
     Или клекот журавлиный,
     Что зовет к чужому морю?

     Лес в росе? Родные лица?
     Лай собак? Степное лето?
     Там, когда я стану птицей,
     Не забыть б в полете это!

     ВАРЬКЕ ВСЕ ОБРЫДЛО

     Осенью, в конце  первой  четверти  Варваре  сделали  операцию,  которая
длилась  полтора  часа. Мамин  друг, оперировавший ее,  шепотом  рассказывал
маме, что они  не могли найти  даже признаков аппендикса, как будто у Варьки
не  было его вообще.  И только спустя час бесплодных  поисков у нее в животе
обнаружили  затянутые  жирником  его  остатки,  которые  уже  самостоятельно
рассасывались  и устранялись  ее организмом. Ассистенту кафедры, написавшему
об  этом случае  в  медицинский журнал,  вернули статью  за  недоказанностью
фактов.
     Варя много и  с  удовольствием  прогуливала занятия  в школе.  Когда ей
бывало совсем невмоготу, она шла к участковой врачихе и со слезами на глазах
ей говорила: "Все, больше не могу! Если не дадите справку - сбегу!". Врачиха
жила у них  же в доме, у нее были  две дочки, девочки-двойняшки годом старше
Варьки.  Это были такие оторвиги,  что  Варвара,  в сравнении с  ними,  была
просто ангелом. Все стекла  на дверях  в подъезды были побиты ими,  скамейки
тоже рушились  ими,  сирень  безжалостно  обдиралась  ими же, а  то, что они
творили  со светильниками в подъездах, не укладывалось ни в  какие  разумные
рамки. Милые, ухоженные, домашние, с виду, девочки были  чрезвычайно жестоки
в дворовых драках, поэтому даже Варька старалась всегда брать их сторону.
     Врачиха  грустно,  затравленно глядела на нее и давала справку, шепотом
прося, чтобы  Варька поменьше светилась во дворе. Пропусков у нее накопилось
огромное  количество.  Но она  закатывала перед  учителями  свои  большие  с
поволокой  глаза,  хваталась за давно неболевший  живот и уверяла, что прямо
сейчас  помрет.  И  они, наслышанные  от ее мамы о пережитой  ею  ростовской
трагедии, жалели бедную девочку и  оставляли в покое. Варя быстро нагоняла в
учебе остальных, но потом ей  опять становилось скучно, и она вновь бежала к
врачихе, приходившей по утрам в больницу с красными, воспаленными глазами.
     Дар никак  не  проявлялся  в  ней. Как была она  Варькой, так  ею  же и
осталась. А ей  так хотелось поразить мальчиков во  дворе чем-нибудь этаким,
взрывоопасным!  Но,  за  неимением магических  способностей, они  обходились
подручными средствами и делали бомбы  из карбида, который крали у газовиков.
Нет, от Дара не было никакой практической пользы, и  Варя благополучно о нем
забыла.
     Она  теперь  много  читала,  возмущая  учителей  полным  пренебрежением
школьной программы. Выбор  литературы  для чтения был  у  нее  действительно
странным. Ей нравились истории, которые имели бы обязательно трагические или
грустные финалы, или заканчивались неопределенно, без финала вообще. Поэтому
трагедии Шекспира,  роман  Диккенса  "Большие надежды"  и  повесть  "Фабиан"
Кестнера надолго стали ее  любимыми книгами. На  конкурсе чтецов Варя прочла
стихи Ронсара о  неудовлетворенном половом влечении, как она  сама  пояснила
регистрировавшей  чтецов третьекласснице. Больше ее ни  на какие конкурсы не
посылали. Вот  только  рисовать она  теперь  совсем не могла.  Склоняясь над
листом бумаги, она все  время  чувствовала чьи-то губы,  нежно ласкавшие  ей
затылок.

     ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ПОЭМА

     - Ребята!  Вы все  - пионеры, а некоторые уже и комсомольцы. Вступать в
комсомол надо всем, но не все готовы на сегодня к  такому важному жизненному
шагу. Некоторые учатся из рук вон плохо, а некоторые и откровенно хулиганят,
если не сказать  хуже. Этот Алеша Волков ваш, достал  меня хуже Варвары. Вот
мне  совершенно делать нечего! У меня  ребенку  три года, а я, вместо  того,
чтобы  заниматься  его  воспитанием,  хожу по комнатам  милиции из-за  этого
мерзавца. Залезть  к  соседке  на балкон  и украсть  фанерку с пельменями! В
кошмарном  сне до  этого  не  додумаешься!  Тебе от  родительского  комитета
ботинки  давали?  Давали! В  пионерлагерь  каждый  год  посылали?  Посылали!
Бесплатно! Так ты, вместо того, чтобы учиться, пельмени жрать захотел?
     Волков глядел в окно и нагло улыбался. Он недавно переехал в соседний с
Варькой  двор и совершенно  не  считался  с установившимися  среди их  домов
порядками.  Они  всем  двором  ждали,  когда  созреет  вишня,  оставшаяся от
снесенной частной застройки, а Волков  с братьями всю ее  зеленой сожрал. Он
был  старшим  ребенком в  большой  голодной семье,  и на  лице  у  него было
написано одно желание - сожрать все, на чем глаз остановится. Конечно, Ленин
и о  таких подумал,  поэтому  Волковым  выдавали  для детей  зимние пальто и
ботинки и даже запросто отоваривали гречкой и мукой. А Варькиной маме гречку
доставала одна  продавщица, протезировавшаяся у нее.  Муку их двор покупал у
Волковской матери,  в простонародье - Волчихи, а уж она те деньги,  наверно,
пропивала с  папой Волком.  Ленин, конечно, даже не догадывался,  что Алешка
будет страшно  стесняться  своего  клетчатого  дармового пальто и ненавидеть
всех исполкомовских теток, которые выдавали ему ботинки каждую осень.
     - Не той  дорогой пошел, дорогой  товарищ  Волков!  Вот мы тебя  сейчас
направим туда, куда давно следовало!  Это тебе  будет  не инспектор по делам
несовершеннолетних  Самохина,  которую  ты  скоро  до   психушки   доведешь!
Предлагаю отдать  Волкова на буксир нашей варварке...э-э...Варваре Ткачевой!
Тогда,  может, и наша первая  красавица поменьше  будет болеть,  чаще  школу
посещать.  Голосуем  все! У тебя, где руки, Быкова? Да не обе тяни, а  одну!
Хотя я тоже, обеими руками - за!
     Только  Валентине  Семеновне  могла прийти  в  голову такая подлость. И
почему она сегодня  в  школу-то пошла?  Ведь у  нее  даже  справка  была  до
пятницы. Вот, расхлебывай теперь!  Второй год на буксир никого не направляли
по общественной линии, потому что девочек начинали сразу дразнить невестами,
а мальчиков - женихами. Да ладно бы, если бы жених был ничего себе, а такой,
как  Волков? Мама, если узнает,  кто к ним ходить на буксир будет,  просто с
ума  сойдет,  как инспектор  Самохина. Варя  предавалась  унынию  и скорбным
мыслям все три  последних  урока  до самой географии, пока  не заметила, что
веснушчатый Волков с веселым прищуром смотрит прямо на нее. Она взяла себя в
руки  и  пристально  глянула  на  него. Взгляд  подействовал, не  сразу,  но
подействовал.  Волков   сразу  поскучнел  и  принялся  насвистывать  посреди
географии. Но  Софья  Львовна  даже не вышла  из  себя,  не запсиховала, как
обычно. Видно, идею с буксиром училки уже обсудили. По крайней мере, Львовна
проявила   осведомленность:  "Ниче-ниче,  Волков,  посвисти!  Скоро  Ткачева
покажет тебе как раки на горе свистят,  она тебе покажет и где они зимуют...
Так! Тихо все! Чего смеетесь? Тоже на буксир к Ткачевой захотели?"
     После уроков Варя ухватила Волкова за рукав и сказала: "Завтра в девять
придешь ко мне, квартира 64, а дом мой ты знаешь". Волков  только  обреченно
кивнул и, перепрыгнув через парту, выбежал вон.
     Маме такое говорить не следовало, а  то  сразу  к соседям побежит ложки
мельхиоровые прятать.

x x x
     Утром Варька отвела  брата Сережку в школу,  он учился в  первую смену.
Еще в садике Сережа был самым  крупным  мальчиком в группе, но его все били.
Поэтому Варьке  часто приходилось воспитывать эту мелочь пузатую. Для  этого
ей было  вполне достаточно сгрести в  жменю волосенки  очередного драчливого
пацана и задушевно спросить: "Еще, гад, будешь?"
     До  школы, по дороге в садик и домой Варя настойчиво спрашивала у брата
цифры  и требовала  читать  вывески на  магазинах. Сережка  совсем не  хотел
учиться  и всю дорогу ныл. Он не понимал тогда, что  его жд