ил слово,
заметив,   что   хорошо  бы  нам  повернуть  назад,  если,  конечно,  погода
позволяет,  - когда я стал лучше разбираться в морском деле, я убедился, что
погода  действительно  решает  дело,  -  но  это  оказалось  невозможным.  Я
извинился  перед  капитаном за то, что мой брат слишком погорячился, но ведь
он  не  станет  отрицать,  что  с  нами поступили подло, и, напустив на себя
важности,  что  вообще-то было не в моих привычках, я сообщил ему, что таких
людей,  как  мы, не продают в рабство, что хотя мы имели несчастье попасть в
такие  обстоятельства, которые вынудили нас скрываться, поскольку мы сбежали
из  армии,  не  имея  желания  отправляться  во  Фландрию,  однако  мы  люди
состоятельные  и  могли  бы  откупиться  от  воинской повинности, если на то
пошло.  Чтобы  убедить  его  в  этом,  я  пообещал  представить ему надежные
гарантии,  что  выплачу ему по двадцать фунтов за себя и за моего брата, как
только  мы прибудем на место в Лондон, куда он должен нас доставить, и тогда
мы,  не теряя времени, тут же вышлем ему эти деньги. В доказательство, что я
могу  выплатить  такую сумму, я вытащил из кармана чек таможенного чиновника
на  девяносто  четыре  фунта;  к моему величайшему удовольствию, капитан как
увидел  чек,  тут  же  признал  его и был крайне всем изумлен. Воздев руки к
небу, он воскликнул: "Какая же злая сила занесла вас сюда?"
     "Мы  вам уже рассказали нашу историю, прибавить нам нечего, и теперь мы
настоятельно  просим,  чтобы  вы проявили в отношении нас справедливость". -
"Очень  сожалею,  -  говорит  он, - но этого я не могу, мне нельзя повернуть
судно  назад.  Но даже если бы и можно было, - говорит он, - это практически
невыполнимо".
     Пока  продолжался  наш  разговор,  оба  шотландца  и  третий англичанин
хранили  молчание,  но  когда  они увидели, что я начал сдаваться, шотландцы
поддержали  меня; повторять их слова, я думаю, нет нужды, я бы и не упоминал
об  этом,  если  бы не последующий забавный эпизод. После того как шотландцы
исчерпали  свои  доводы,  на  каждый  из  которых капитан лишь повторял, что
ничего  не  поделаешь,  надо покориться, один из них вдруг опять спрашивает:
"Так,  стало  быть,  вы  везете нас в Виргинию?" - "Да", - отвечает капитан.
"И,  стало  быть, нас продадут там в рабство, как только приедем?" - "Да", -
отвечает  капитан.  "Ах, так, сэр! - говорит шотландец. - Черт бы вас побрал
со  всеми  вашими  потрохами  за  такие  дела!"  -  "Что ж, пусть, - говорит
капитан  с  улыбкой,  - с чертом мы уж как-нибудь поладим, а вот вам советую
вести  себя  потише и быть повежливей, тогда и с вами будут обходиться здесь
по-доброму,  а  постараюсь,  так  и  там  тоже".  На это беднягам шотландцам
нечего  было  возразить,  да  и мне тоже, потому как, честно говоря, мы ясно
видели,  нет  для  нас  иного  выхода,  пусть уж капитан с чертом все сами и
улаживают.
     Итак,  повторяю,  мы вынуждены были сдаться, только Капитан Джек уперся
хуже  прежнего,  услышав,  что  у меня есть деньги, и я, как ни старался, не
мог  его  урезонить. Еще не раз во время нашего морского путешествия капитан
корабля  и  Джек вели подобные приятные беседы, при этом он обзывал капитана
не  иначе  как  киднеппером  и  негодяем  и  твердил только об одном, как он
отомстит   ему,   однако   я  опускаю  эту  часть  рассказа,  хотя  и  очень
занимательную, поскольку к моей истории она касательства не имеет.
     Тем  временем продолжал дуть сильный ветер, правда, попутный; по мнению
матросов,  мы  уже  миновали  острова  на  севере  Шотландии и взяли курс на
запад;  через несколько дней (я уже научился их отсчитывать) вокруг на сотни
лиг  от  нас  не  было  видно ни клочка земли, а посему нам ничего больше не
оставалось,  как запастись терпением и по возможности сохранять спокойствие,
один Капитан Джек продолжал бушевать всю дорогу.
     Плавание  было  на  редкость удачным: ни одного шторма и почти двадцать
дней  дул  северный  ветер  - одним словом, через тридцать два дня, считая с
того  момента,  как  на  широте  60o  30' к северу от Британских островов мы
взяли  курс  на  запад,  наше  судно  достигло  берегов  Виргинии. По общему
мнению, мы доплыли очень быстро.
     Ничего  существенного  за время нашего плавания со мной не произошло, а
по  прибытии  туда  я  был  настолько  ограничен  в передвижении, что ничего
существенного и не могло произойти.
     Когда  мы  сошли  на берег - было это в устье большой реки, которую все
называли  Потомак,  - капитан спросил нас, в частности, меня: ну как, могу я
что-нибудь  ему  предложить  сейчас?  Отвечал  Джек:  "Да,  у меня есть одно
предложение,  капитан,  то  самое,  которое  я  уже  высказывал,  а именно -
перерезать  вам  глотку,  и  раз  я  обещал,  постараюсь  сдержать слово". -
"Ладно,  ладно,  -  сказал  капитан,  -  само  собой,  сдержишь,  если  я не
помешаю".  И  он снова повернулся ко мне. Я прекрасно понимал, чего он ждет,
однако  в  данный  момент  мне  неоткуда  было  ждать освобождения, а что до
расписки,  то  здесь она была пустой бумажкой, ибо никто, кроме меня самого,
не  мог  получить  по  ней  деньги.  Итак, я не видел для себя выхода, о чем
хладнокровно   ему   и  сообщил,  словно  о  чем-то,  к  чему  я  совершенно
равнодушен.  Да  и  на самом деле я сделался к этому равнодушен после долгих
размышлений   во   время   плавания  о  том,  кто  я,  собственно,  такой  -
обыкновенный  воришка, выросший среди бродяг, беглый солдат, оставивший свой
полк;  даже  своего угла у меня нет, никакому ремеслу, которое прокормило бы
меня,  я  не обучен, кроме как одному, нечестивому, которое до добра меня не
доведет,  а  лишь до виселицы. Я вовсе не считал, что стать невольником хуже
любой  другой  службы,  к  тому  же  меня  вполне  устраивало,  что, как мне
сказали,  после  пяти  лет  рабства  я,  по  милостивым  законам этой страны
("государственная  поддержка",  как  они это называют), получу клочок земли,
который  могу  возделывать  сам  и  сажать  на нем, что хочу. Таким образом,
получалось,  что  волей-неволей  кое-чему  здесь  научусь  и смогу больше не
заниматься  этим  подлым  делом,  называемым  воровством,  к  коему душа моя
испытывала  отвращение  и  которое  я,  как уже говорил вам, решил так и так
оставить  с  того  злосчастного  случая,  когда  я  ограбил  бедную вдову из
Кентиш-Тауна.
     Вот  что  было  у меня на уме, когда мы прибыли в Виргинию, а потому на
вопрос  капитана,  как  я намерен себя вести и есть ли у меня что предложить
ему,  иными  словами,  не  собираюсь  ли  я вручить ему мой чек, который ему
страсть  как  хотелось  иметь,  я  холодно ответил, что в данной ситуации от
чека  мне  мало толку, потому как никто не сможет получить по нему деньги, и
предложить  ему  я  могу  лишь  одно: пусть он отвезет меня и Капитана Джека
назад  в  Англию, доставит в Лондон, и тогда я возьму по этому чеку деньги и
выплачу  ему  по  двадцать  фунтов  за  каждого из нас. Но он не намерен был
этого  делать.  "Что  касается вашего братца, - сказал он, - я бы не посадил
его  на  борт моего судна даже за двойную плату! Такого отъявленного негодяя
и наглеца, - добавил он, - можно только в кандалах возить".
     На  этом  мы  с  нашим  капитаном,  или киднеппером, называйте его, как
хотите,  расстались.  Нас  передали  в  руки  купцов,  как и было условлено,
которые   могли  распоряжаться  нами,  как  им  заблагорассудится,  и  через
несколько дней нас разлучили.
     Чтобы  коротко  закончить  историю  Капитана  Джека,  сообщу, что этому
отъявленному   мошеннику   сильно  повезло,  он  попал  к  очень  доброму  и
покладистому  хозяину, чьими деловыми интересами и доверием он беззастенчиво
злоупотреблял,  и, воспользовавшись случаем, бежал на парусном боте, который
его  хозяин  препоручил  ему  и  другим  невольникам,  чтобы  отвезти  запас
провизии  на  его  плантацию,  вниз  по  реке.  Они  удрали вместе с ботом и
провизией  и плыли на север до самой излучины Залива (как они его называют),
а  потом  по  реке  Саскуэханна,  там лодку они бросили и пошли пешком через
лес,  пока  не  достигли  Пенсильвании, откуда им удалось пробраться в Новую
Англию,  а оттуда уже домой. На родине он снова связался со старой компанией
и  занялся  прежним  ремеслом, в конце концов, спустя примерно двадцать лет,
его схватили и повесили за месяц или около того до моего прибытия в Лондон.
     Моя  участь  была  тяжелей  поначалу,  зато  потом,  к концу, оказалась
легче.  На  аукционе,  как они называют торг, я достался богатому плантатору
по  имени  Смит,  а  со  мною  и  третий наш англичанин, с которым мы вместе
бежали и к которому Джек привел меня, когда мы направлялись в Данбар.
     Отныне  мы  стали  друзьями по несчастью, нас обоих должны были отвезти
вверх  по  речушке, или ручью, впадающему в Потомак, примерно за восемь миль
от  этой  большой  реки. Отсюда нас отправили на плантацию, где вместе еще с
пятьюдесятью  невольниками,  в  том  числе  неграми  и прочими, нас отдали в
распоряжение    надсмотрщика,   распорядителя,   или,   как   еще   говорят,
управляющего  плантацией,  который постарался внушить нам, что нам предстоит
грубая,  тяжелая  работа, поскольку именно для того плантатор и купил нас, а
не  ради  наших прекрасных глаз. Я заметил ему весьма смиренно, что, уж коли
по  воле  нашей  злой  судьбы  мы оказались в столь плачевном положении, нам
ничего  другого и не остается ждать, мы только хотим, чтобы нам объяснили, в
чем  будет  состоять  наша  работа,  и дали бы время привыкнуть к ней, ибо к
тяжелой  работе  мы  не  приучены.  И  еще я добавил, что, если бы ему стало
известно,  каким предательским путем нас заманили сюда, быть может, тогда он
бы  понял  суть  дела и, по крайней мере, не отказал бы нам в нашей скромной
просьбе.  Я  говорил  так  взволнованно,  что возбудил его любопытство, и он
осведомился  о  подробностях  нашей  истории,  которые  я ему щедро изложил,
несколько приукрасив в свою пользу.
     История  эта,  как  я  и  рассчитывал, растрогала его, однако он заявил
нам,  что потрудиться на хозяина нам все равно придется, что он надеется, мы
будем  выполнять работу, как положено, о чем он уже говорил нам, и что он не
может  освободить  нас  от  нее,  каковы бы ни были на то причины. Итак, нас
отправили  на  работу  и  в самом деле тяжелую; нам вообще худо пришлось и с
жильем,  и  с  едой,  и  с  работой.  Последнее  было  для  меня  совершенно
непривычно, а скудость пищи я переносил довольно легко.
     В  этот  период  моей  жизни  у  меня  было  достаточно  времени, чтобы
оглянуться  назад  и  оценить  все,  что я успел сделать, хотя мне и нелегко
было  судить  беспристрастно,  да  и  совесть моя помалкивала, все же мне не
давала  покоя мысль о том, что несчастье произошло со мной по велению некоей
указующей  силы  как  наказание  за  грехи  юных лет, причем мысль эта нашла
подтверждение  еще  в  одном.  Мой  хозяин,  чьим  невольником  я  стал, был
человеком  состоятельным  и пользующимся известностью в своей стране, у него
было  очень  много слуг как негров, так и англичан, всего, я полагаю, что-то
около  двухсот;  среди такого большого числа людей каждый год кто-то дряхлел
и  терял  способность  работать,  у  других  кончался  срок - и они уходили,
кто-то  умирал, так или иначе общее количество их снижалось бы, если бы ряды
их  не  пополнялись  новичками,  что  и  вынуждало его ежегодно покупать все
новых невольников.
     Как  раз  во  время  моего  пребывания  там  из  Лондона пришло судно с
невольниками,   среди   них  находилось  семнадцать  ссыльных  преступников,
некоторые  с  выжженным на руке клеймом, другие без клейма. Восьмерых из них
мой  хозяин  купил  на  весь срок, помеченный в документе на высылку - кого,
соответственно, на долгие годы, кого на несколько лет.
     Хозяин  наш  занимал  в  этих  краях  видное  положение, он был мировым
судьей,  однако  на  плантацию,  где  я работал, редко наведывался. Когда же
новая  партия  невольников  высадилась  на  берег  и была доставлена на нашу
плантацию,  его  милость  тоже  приехал,  чтобы,  так  сказать, торжественно
принять  их  и  составить  себе о них впечатление. Их всех привели к нему, и
прежних  невольников  тоже,  среди  них  был и я в качестве стражника, чтобы
поглядеть  за  ними  и,  после  того  как он осмотрит их, отвести на работу.
Невольники  были доставлены под присмотром матросов с судна, с ними прибыл и
второй  помощник  капитана,  он-то  и  передал  их нашему господину вместе с
бумагой на высылку, о которой уже шла речь.
     Прочитав  бумагу,  его милость стал выкликать одну за другой их фамилии
и  повторять  каждому  приговор, давая им понять, что ему известно, за какие
преступления   их  сослали.  Он  очень  серьезно  разговаривал  с  каждым  в
отдельности,  чтобы  они  осознали,  какую  милость  им  оказали, избавив от
виселицы,  которая  положена  им по закону за их преступления, такие тяжкие,
что  сначала  их приговорили не к ссылке, а к повешению, а также, что только
в  ответ на их прошение и смиренную просьбу о помиловании им была пожалована
ссылка.
     Следом  за  тем  он объяснил им, что они должны видеть в жизни, которую
им  предстоит  начать,  как  бы  второе  рождение,  что  ежели  они намерены
проявить  усердие  и  рассудительность,  то  по  конституции этой страны они
могут  рассчитывать  (по  окончании  срока,  к  которому  их приговорили) на
поддержку  в  приобретении  собственной  плантации; лично он сам, коли будет
жив-здоров  и убедится, что они отслужили свой срок верой и правдой, поможет
своим  бывшим  невольникам в их жизненном устройстве - таково его всегдашнее
правило,   -   согласно   их  заслугам  и  поведению.  У  них  будет  случай
познакомиться   кое   с   кем   из   местных   плантаторов,   которые   ныне
благоденствуют,  а когда-то были его невольниками и находились точно в таком
же  положении,  как  они сейчас, и прибыли сюда из того же места, то есть из
Ньюгетской  тюрьмы,  некоторые  с  тем  же  клеймом  на  руке,  а теперь они
почтенные люди и пользуются всеобщим уважением.
     Среди  вновь  прибывших невольников он выбрал юношу не более семнадцати
или  восемнадцати  лет от роду, в бумагах которого говорилось, что, несмотря
на  свой  юный  возраст,  он  уже  закоренелый  преступник,  которого не раз
судили,  однако  он  получал  отсрочки  и помилование и продолжал оставаться
неисправимым  карманником;  преступление,  за которое его теперь отправили в
ссылку,  заключалось  в  том,  что он украл у купца из кармана бумажник, или
бювар,  где  хранились  векселя  на  крупную  сумму,  по  некоторым  из этих
векселей  ему  удалось  впоследствии  получить  деньги, однако, отправившись
однажды  с одним из этих векселей на Ломбард-стрит к ювелиру за деньгами, он
был  задержан,  поскольку  о пропаже векселей было заявлено, и за это тяжкое
уголовное   преступление   его   приговорили  к  смерти;  так  как  он  слыл
неисправимым   преступником,   приговор   был   бы   непременно  приведен  в
исполнение,  если  бы  сам  купец,  которого он просил и умолял, не добился,
чтобы  его сослали при условии, что он вернет все остальные векселя, что он,
разумеется, и сделал.
     Наш  хозяин  долго  беседовал  с  этим  юношей,  он  сказал, что просто
поражен  -  такой  молодой,  а  уже  так  долго  занимается  воровством, что
справедливо  заслужил  название  закоренелого  преступника, ибо, несмотря на
порку,  которой  он подвергался два, а то и три раза, и тюремное заключение,
выпавшее  на  его  долю тоже не единожды, а несколько раз, и клеймо на руке,
он  все равно не исправился, ничто ему не помогло. Он прочел юноше страстную
проповедь,  сказал,  что  господь  бог  не только уберег его от виселицы, но
оказывает  сейчас  новое  благодеяние, убрав с его пути все соблазны и давая
ему  возможность  зажить  честной жизнью, о которой, быть может, он прежде и
не  ведал;  пусть какое-то время ему придется поработать в поте лица, однако
он  должен  смотреть  на это, только как на период ученичества - на обучение
честности, которая поможет ему обрести себя и начать затем достойную жизнь.
     И  еще  он  добавил,  что  пока  он  остается невольником, ему не будет
случая  заниматься  мошенничеством,  но  и  потом  на  свободе  у  него даже
искушения  не  должно  возникнуть  вернуться  к этому. Так, после долгих еще
наставлений  и  добрых  советов  ему  и  остальным  всех невольников наконец
отпустили.
     Меня  до  глубины  души  растрогали  речи  нашего господина - и понятно
почему,  ведь  они  были  адресованы  молодому  мошеннику, вору от рождения,
подобно  мне  обученному  лишь  одному  -  как обчищать чужие карманы, и мне
казалось,  все,  что  мой  господин  говорил, было обращено ко мне, иногда у
меня  даже мелькала мысль, что воистину мой господин необыкновенный человек,
если так точно знает про все, что я успел натворить в жизни.
     Каково   же   было   мое  удивление,  когда,  отпустив  всех  остальных
невольников   и,  указав  на  меня,  господин  сказал  своему  управляющему:
"Приведите ко мне вон того молодого человека!"
     Я  работал здесь уже целый год, причем так усердно, что управляющий, он
же  главный  надсмотрщик,  хвалил  мое  поведение даже чрезмерно, а может, и
вправду  был им доволен, и все же я перепугался до смерти, услышав, что меня
громко  вызывают,  потому что так обычно вызывали только тех, кто провинился
и кого ждал кнут или другое какое наказание.
     Я  вошел  к нему, чувствуя себя настоящим преступником и, наверное, так
и  выглядел,  словно  меня застали на месте преступления и призвали к ответу
пред  лицо  правосудия.  Итак,  я  вошел,  то  есть  меня привели к нему, во
внутреннюю  часть  дома,  в  его  гостиную;  с прочими он беседовал обычно в
большой  приемной, где он восседал, словно господин судья или вице-король на
троне.
     Так   вот,   повторяю,  когда  я  вошел  к  нему,  он  приказал  своему
управляющему  покинуть  нас;  я  остановился  в  дверях, как был, совершенно
голый  до  пояса,  с  непокрытой  головой,  в  руках мотыга (то есть прямо с
работы),  он  велел  мне положить мотыгу и подойти поближе; он показался мне
не   таким   устрашающе-суровым,  как  раньше,  а  может,  мне  просто  иной
представлялась  его  внешность, чем было на самом деле, ибо мы часто судим о
вещах не по их истинным достоинствам, но по первому впечатлению.
     - Скажи-ка,  молодой человек, сколько тебе лет? - спросил мой господин,
и разговор наш начался.
     Джек. Право, не знаю, сэр.
     Господин. А как тебя зовут?
     Джек.  Все  называют  меня здесь Полковником*, но, с вашего позволения,
зовут меня Джек, ваша милость.
     ______________
     *  Здесь  меня  не называли Полковником Джеком, как в Лондоне, а просто
Полковником и другого имени моего не знали.

     Господин. Ну а как твое настоящее имя?
     Джек. Джек.
     Господин. Нет, как тебя окрестили, Полковник? И как твоя фамилия?
     Джек.  Честно  говоря,  сэр,  если  быть откровенным, я мало что знаю о
себе,  а  то  и  вовсе  ничего, даже своего настоящего имени. Так меня звали
все,  сколько  я  помню  себя,  а какое имя дали мне при крещении, и как моя
фамилия, и вообще крестили ли меня, этого я сказать не могу.
     Господин.  Что  ж, по крайней мере, честный ответ. Расскажи теперь, как
ты попал сюда, за что тебя превратили в невольника?
     Джек.  Если  бы  только у вашей милости хватило терпения выслушать меня
до  конца!  Уверен,  более  горестной и исполненной несправедливости истории
вам не доводилось слышать.
     Господин.  Рассказывай,  пусть она длинная, рассказывай всю до конца, я
готов слушать хоть целый час!
     Его  просьба придала мне смелости, и я начал с того, как стал солдатом,
как  меня  уговорили  в Данбаре бежать, словом, в подробностях рассказал ему
все,  о  чем  говорилось  выше, до самого нашего появления на этом берегу, а
также  о  м