что  же касается того, могу или не могу я содержать жену, то вот
когда больше не смогу, тогда она сама найдет способ содержать себя.
     Некоторое  время  спустя  после  нашей  первой  стычки она доверительно
сообщила  мне,  что  ждет ребенка. Поначалу я было обрадовался, надеясь, что
это  несколько  укротит  ее безрассудство, но ничто не изменилось, напротив,
аппетиты  ее  лишь  разыгрались,  для ребенка покупалось такое приданое, что
очень  скоро  я  понял,  что  она  недалека  от  полного  безумия,  и в один
прекрасный  день  набрался храбрости и сказал ей, что она вот-вот пустит нас
по  миру;  я  просил ее понять, что такие траты нам не по средствам, да и не
соответствуют  нашему  положению.  Одним  словом,  я  заявил ей, что не могу
позволить  ей  делать  такие  расходы,  что  если так будет продолжаться, то
второй,  а  за  ним, может быть, третий ребенок меня окончательно разорят, и
посоветовал ей взвешивать свои поступки.
     Она  отвечала  мне  с  видом  откровенного  презрения, что не ее забота
думать  о  подобных  вещах,  что если я не могу ей позволить такие траты, то
она сама себе их позволит, и тогда пусть я пеняю во всем на себя.
     Я  умолял  ее  хорошенько  подумать  и  не  доводить меня до крайности,
помнить,  что  я женился на ней, чтобы любить ее и заботиться о ней, и хотел
бы  относиться  к  ней  как  к  доброй жене, но вовсе не собираюсь из-за нее
разориться  и погибнуть в нищете. Но ничем нельзя было ее урезонить, никакие
просьбы,  чтобы  она стала скромней, не помогали, напротив, она приняла их в
штыки  -  как  это  я,  видите ли, осмелился командовать ею? - и обрушила на
меня  целый  поток  слов,  заявив,  что  я  должен разделить с ней ее тяжкое
бремя,  а  если  мне  это не нравится, она сама позаботится о себе и часу не
останется  больше  со  мной,  она никому не позволит собой командовать и так
далее все в том же духе.
     На  это  я  возразил  ей,  что  ребенок,  которого  она  назвала тяжким
бременем,  для  меня  совсем  не  бремя,  что  же  до  остального, она может
поступать,  как  ей  заблагорассудится, для меня и то будет уже облегчением,
если  не  придется  больше  думать  о  родильных  приютах,  стоимостью в сто
тридцать  шесть  фунтов,  без  которых,  как  выясняется, она никак не может
обойтись.  В  ответ  она  сказала,  что напрасно я так в этом уверен, что не
придется,  но если не придется думать мне, так придется кому-нибудь еще, как
она  надеется.  "Воля ваша, сударыня, - сказал я, - тогда тот, кому придется
думать  о  родильных  приютах,  и  будет  содержать  детей".  В  этом я тоже
напрасно  уверен,  заявила  она, обернув все в шутку и таким образом высмеяв
меня.
     Должен  признаться, этот наш разговор сильно рассердил меня, мало того,
дальше  следовало  продолжение  и не раз, а слишком часто, пока, наконец, мы
не пришли к решению расстаться.
     Сами  переговоры  были  отвратительны;  она требовала себе содержание и
называла  сумму  порядка трехсот фунтов в год, а я требовал от нее гарантии,
что  она  не  введет меня в долги; она настаивала, чтобы я содержал ребенка,
выпрашивая  на  это  еще  сто  фунтов  в год, а я, в свою очередь, просил ее
обещать,  что  мне  придется содержать еще каких-нибудь детей, которых она с
кем-нибудь приживет, как она мне сама угрожала.
     Меж  затянувшихся  споров  она  разрешилась от тяжкого бремени (как она
называла это) и родила мне сына, прелестнейшего ребенка.
     Лежа  в родильном приюте, она, казалось, готова была уступить и снизить
требуемую  сумму,  правда, на самую малость, - так, с большим трудом и после
долгих  уговоров  она  согласилась на комплект детского полотняного белья за
пятнадцать  фунтов,  вместо  комплекта  за тридцать, какой хотелось ей, да и
это   она   представила   как   исключительное   свидетельство  ее  великого
снисхождения и вынужденную уступку моей скупости, как она сказала.
     Однако  стоило  ей  оправиться, как все пошло по-старому, она дала себе
волю  и пустилась во все тяжкие: к ней стали приходить в гости определенного
сорта  мужчины,  что  мне  было  отнюдь  не  по нраву, а однажды она и вовсе
пропадала  всю  ночь.  На  другой день, когда она вернулась домой, то первым
делом  сама  подняла  крик, а уж потом объяснила мне, где, по ее словам, она
ночевала,  -  сказала,  что  была на крестинах, после которых для гостей был
устроен  пир,  и  все  допоздна  засиделись, а если я недоволен объяснением,
могу  сам разузнать обо всех подробностях, где она спала и все такое. На это
я сухо заметил ей:
     - У  вас есть полное основание предполагать мое недовольство, сударыня,
другого  вы  и ждать не могли, что же до того, чтобы мне идти в ваш притон и
расспрашивать   там,   нет   уж,   увольте.   Это   вы   должны  представить
доказательства  вашего  добропорядочного поведения и рассказать, где и с кем
вы  провели  ночь,  а  мне  достаточно  и  того, что вы не ночевали дома, не
предупредив  об  этом  мужа  и не испросив его согласия, так что прежде, чем
продолжать разговор, я должен получить от вас исчерпывающее объяснение.
     Она  в  сердцах  ответила, что ей совершенно безразлично, как я к этому
отношусь,  но раз я злюсь, что она при таких особых обстоятельствах осталась
ночевать  у  друзей, то она предупреждает меня, что и впредь будет поступать
точно так же и что придется мне с этим примириться.
     - Прекрасно,  сударыня,  -  сказал  я, - коли мне приходится мириться с
тем,  чего  допустить  я  не  могу,  то и вы должны будете примириться, если
двери дома окажутся запертыми днем для тех, кто отсутствует по ночам.
     Она  пообещала испытать меня в ближайшем будущем, и если я закрою перед
нею дверь, она найдет способ заставить меня открыть ее.
     - Ах  так,  сударыня,  -  сказал  я,  - вы мне еще и угрожаете, но я бы
посоветовал  вам  сначала подумать, прежде чем решиться на подобный шаг, ибо
я свое слово сдержу.
     Так  или  иначе, долго такая жизнь продолжаться не могла, тем более что
я  выяснил,  какую  компанию  она  водила, и убедился, что она избрала путь,
который  мне  никак  нельзя  было  одобрить;  по этой причине я первый решил
разойтись  и  перестал  делить  с  ней  ложе. Мы и так уже прекратили всякие
отношения,  как муж и жена, еще два месяца назад, и я прямо ей заявил тогда,
что  не намерен считаться отцом всяких выродков, которым не я дал жизнь. Шаг
за  шагом дело зашло так далеко, что сохранять наш союз стало невозможным, и
как-то  днем  она  ушла, оставив мне короткую записку, в которой писала, что
наши   отношения  слишком  осложнились,  что  она  не  хочет  доставить  мне
удовольствие  выставить  ее  за  дверь, а поэтому покидает меня и переезжает
туда-то  - она назвала имя своей родственницы, такой же бесстыдницы, как она
сама,  -  и  что  она  надеется,  я не заставлю ее возбуждать судебное дело,
чтобы  получить  от меня денежную поддержку, как это обычно водится, а когда
у  нее  возникнет  необходимость,  она будет присылать мне чеки для оплаты и
думает, я ей не откажу.
     Я  был  крайне доволен таким оборотом дела и постарался дать ей об этом
знать,  однако  на письмо прямо не ответил, и, поскольку я еще раньше принял
меры  предосторожности, чтобы, в случае если она снова сыграет со мной такую
же  шутку,  ей  бы  не  удалось  многим у меня поживиться, я, как только она
ушла,  немедленно расторг договор о найме дома, продал с аукциона всю мебель
и  в  первую  очередь  вещи,  принадлежавшие  ей,  и  повесил на дверь акт о
распродаже,  чтобы  она  поняла  наконец,  что  перешла Рубикон и, поскольку
совершила  этот  шаг  по  своей  доброй  воле,  шансов  на возвращение у нее
никаких не осталось.
     Поверьте,  я  бы  никогда  не  сделал  так,  если  бы надеялся, что она
изменится  к  лучшему,  но она сама выказала такую явную холодность к своему
мужу  и  одновременно  такую  оскорбительную доступность, что восстановление
наших  отношений  было  уже  невозможно.  Однако у меня имелись два надежных
агента  из  ее ближайшего окружения, так что я неукоснительно получал полный
отчет  о ее поступках, при этом не сообщая ей ничего о себе, кроме того, что
уехал  во  Францию; что же до чеков, которые она обещала мне пересылать, она
сдержала  свое  обещание  и  прислала  один  на  тридцать  фунтов, который я
оставил неоплаченным, навсегда отбив у нее охоту впредь беспокоить меня.
     По  правде  говоря,  все  это оказалось весьма печальной страницей моей
жизни,  так  как,  хотя она вела себя в высшей степени вызывающе и постоянно
меня  оскорбляла,  я  все-таки  никак  не  мог  прийти  к  твердому  решению
расстаться  с  нею,  ибо искренне любил ее, и вынес бы через нее что угодно,
но  стать  нищим  и  рогоносцем  я  не  мог,  мне  это  казалось  совершенно
нестерпимым,  тем более что от меня этого требовали в такой обидной и грубой
форме.
     Но   моя  жена  своим  поведением  сама  подготовила  наш  разрыв,  чем
облегчила  мне  дело;  через  год с небольшим после того, как мы расстались,
она  опять  спуталась  с  той  же компанией, считая ее вполне подходящей для
себя,  и  забеременела;  правда, отдавая дань ее честности, следует сказать,
что  она  и не пыталась свалить вину на меня. Какую жалкую жизнь она влачила
потом,  до  какой  ужасной  нужды  и  страданий  она довела себя, я расскажу
позднее.
     Вскоре  же после нашей разлуки я обнаружил, что поступил очень разумно,
проявив  с  самого начала твердость и не попав в зависимость от нее: мне тут
же  стало  известно,  что она понаделала долгов, и на весьма солидную сумму;
предполагалось,   что   я   должен  их  оплачивать,  однако  я  находился  в
отсутствии,  и это было очень кстати, так что ей, хочешь не хочешь, пришлось
расплачиваться  из  своих  собственных  сомнительных  доходов. Как бы там ни
было, большую часть долгов она уплатила сама.
     Как  только  ребенок родился, о чем я был своевременно осведомлен моими
агентами,  я  возбудил  против  нее  дело  в  церковном суде, чтобы получить
развод,  и  когда  она убедилась, что избежать его нельзя, она отказалась от
защиты,  и  я  выиграл  дело,  получив  в  положенное время, что называется,
законное   свидетельство   о  разводе.  Отныне  я  снова  почувствовал  себя
свободным человеком, который сыт по горло супружеским счастьем.
     Я  вынужден  был  жить уединенно, так как знал, что она влезла в долги,
которые  мне  бы  пришлось  оплачивать,  и  я  твердо решил как можно скорее
исчезнуть  с ее горизонта; однако я с нетерпением ждал, когда придут суда из
Виргинии,  поскольку должен был получить с ними не менее трехсот кип табаку,
которые,  я  был  уверен,  восполнят  все  мои потери, связанные с неудачным
браком,  ибо  три  года  расточительной жизни с этой женщиной весьма заметно
сократили  мое  состояние,  съев  много  больше, чем составляло ее приданое,
довольно  значительное,  но все же не достигавшее полутора тысяч фунтов, как
она говорила.
     Оказалось,  что  неприятности,  которыми наградил меня мой брак, еще не
кончились;  так,  примерно  через  три  месяца  после  того,  как  мы  с нею
разошлись  и  я  отказался  платить  по  ее  чеку тридцать фунтов, о чем уже
упоминалось,  и  несмотря  на  то,  что я уже съехал с новой моей квартиры и
полагал  себя  в  полной недосягаемости для нее, а значит, в безопасности, в
один  прекрасный  день  ко  мне  явился хорошо одетый господин; его впустили
раньше, чем дали мне об этом знать, иначе я бы вряд ли его принял.
     Его  ввели в гостиную, и я спустился к нему в халате и домашних туфлях;
когда  я  вошел  в  комнату,  он обратился ко мне по имени, как старый друг,
словно  мы  были знакомы лет двадцать, и, вытащив свой бумажник, показал мне
чек на тридцать фунтов, который я раньше опротестовал.
     - Сэр,  -  говорю  я,  - мне уже предъявляли этот чек, и я тогда же дал
свой ответ.
     - Ответ!  - воскликнул он с презрительной усмешкой. - Не возьму в толк,
о  каком  ответе  вы говорите, сэр, никакого вопроса вам и не задавали, сэр,
речь идет о чеке, по которому следует платить.
     - Совершенно  верно,  сэр,  -  говорю я. - Я знаю, что это чек, и я уже
давал свой ответ по этому поводу.
     - Оставьте,  сэр,  -  весьма  дерзко заявил он, - какой такой ответ? На
чек  не  отвечают, его оплачивают, чек требует оплаты, а не ответа. Говорят,
будто вы купец, сэр, а купцы всегда платят по своим чекам.
     Я  тоже уже начинал сердиться, и хоть мне и не понравился этот человек,
так как я понял, что он затевает ссору, я все же ответил:
     - Как  видно, сэр, вы не привыкли иметь дело с чеками. Сперва, сэр, чек
должно  предъявить,  предъявление и есть запрос, он означает, собираюсь ли я
признать,  то  есть  акцептовать  данный  чек, а значит, и оплатить его. Мое
"да"  или "нет" и будет означать в данном случае ответ. Если я акцептую чек,
никакого  другого  ответа  не  требуется, значит, я собираюсь платить в свой
срок,  и  вам  следует  принять  это к сведению, ибо таков обычай среди всех
купцов, или негоциантов, привыкших иметь дело с чеками.
     - Пусть  так,  сэр,  -  говорит  он,  - что же из того? Какое это имеет
отношение к выплате мне тридцати фунтов?
     - То   самое,   сэр,  -  ответил  я,  -  что  я  уже  заявил  человеку,
предъявлявшему мне этот чек, что я не собираюсь по нему платить.
     - Не  собираетесь платить! - воскликнул он. - Нет, вы должны заплатить,
да, да, и заплатите.
     - Та,  которая  подписала  его, не имеет никакого права выписывать чеки
на  мое  имя, уверяю вас, я не стану платить ни по одному чеку, подписанному
ею.
     - Должен  вам  заметить,  сэр, - прервал он меня резко, - что речь идет
об  особе  в  высшей  степени благородной, которая не может выписать чек, не
имея  на  то права, и ваше заявление я расцениваю как личное оскорбление, за
что  еще  потребую  от вас сатисфакции, но сначала покончим с чеком. Да-с, с
чеком, сэр, вы должны заплатить по нему, сэр!
     Я ответил не менее резко:
     - Сэр,  смею надеяться, я никого не оскорбляю. Эту особу я знаю не хуже
вас,  и  то,  что  я  о  ней  сказал, не является оскорблением, она не имеет
никакого права выписывать чеки на мое имя, так как я ничего ей не должен.
     Я  опускаю  здесь  крепкие  выражения, какими он украсил свою речь, ибо
они  кажутся  мне  слишком  грубыми для моих записок; он сказал мне, что еще
докажет,  есть ли у нее друзья, способные постоять за нее, и что я пожалею о
нанесенном  ей  оскорблении,  он  еще отомстит мне, но первым делом я должен
оплатить чек.
     Я  оборвал  его,  заявив,  что  не буду платить ни по этому чеку, ни по
любому другому, подписанному ею.
     Он  отступил  к двери, запер ее и поклялся, что заставит меня заплатить
по  чеку,  без  этого он не уйдет; тут он положил руку на эфес шпаги, однако
шпаги не обнажил.
     Признаюсь,  я  сильно перетрухнул, так как у меня шпаги не было, а если
бы  и  была,  должен  честно  сказать  вам,  хотя я и много чему научился во
Франции,  чтобы  казаться  истинным  дворянином,  про  главную  науку  - как
пускать  в  ход шпагу - я забыл, а в истории подобного рода я никогда не был
замешан,  поэтому,  когда  он  закрыл  дверь,  я крайне изумился и просто не
знал, что делать или говорить.
     Однако  слуги  услышали  наш  слишком  громкий  разговор и столпились в
коридоре,  нарочно  производя  при  этом  шум, чтобы дать мне знать, что тут
рядом  люди;  одна  из  служанок  попробовала  открыть  мою  дверь  и, когда
обнаружила,  что она заперта, крикнула мне: "Ради бога, сэр, откройте дверь!
Что  случилось?  Может,  нам  позвать констебля?" Я ничего ей не ответил, но
голос ее придал мне смелости, я уселся в кресло и сказал:
     - Сэр,  таким  способом вы не заставите меня платить, лучше успокойтесь
и подумайте, как иначе получить сатисфакцию.
     Он  понял меня так, будто речь идет о дуэли, хотя, право слово, этого я
и  в  мыслях не держал, а имел в виду посоветовать ему обратиться за помощью
к правосудию.
     - Я  готов,  сэр, - сказал он, - говорят, вы дворянин, вас называют все
Полковником,  а  коли  вы  дворянин,  я  принимаю ваш вызов, сэр, и если вам
будет  угодно  последовать за мной, я буду считать, что полностью получил по
чеку,  ибо  полагаю,  только  так  и  следует разрешать спор между истинными
дворянами.
     - Вы  думаете,  я  вызываю  вас на дуэль, сэр? - воскликнул я. - Ничего
подобного!  Я  только  сказал,  что  вы  выбрали  неподходящий способ, чтобы
заставить   меня  платить  по  чеку,  который  я  не  акцептовал,  лучше  уж
обратитесь к закону, сэр, если хотите получить сатисфакцию.
     - К  закону?!  -  возмутился он. - К закону? Но я не знаю иного закона,
кроме  закона  дворянской  чести.  Одним словом, либо вы мне заплатите, сэр,
либо  будете  со  мной  драться!  -  Но  тут  он словно спохватился и, резко
повернувшись  ко  мне,  сказал: - Нет, вы будете и драться и платить, и то и
другое!  Ибо  я  намерен  защищать ее честь, - заявил он, при этом раз шесть
или семь крепко выругавшись.
     Заминка   спасла  меня,  ибо  только  он  произнес  слова:  "Вы  будете
драться...  ибо  я  намерен  защищать  ее  честь", - как вернулась служанка,
которая  привела  констебля  и  еще  трех-четырех  соседей  на  подмогу.  Он
услыхал,  как  они  вошли, и, распаляясь все более, спросил, не собираюсь ли
я,  вместо  того  чтобы платить, натравить на него толпу. И, положив руку на
эфес  шпаги,  предупредил  меня,  что,  если  хоть  кто-нибудь позволит себе
приблизиться  к  нему,  он  тут  же проткнет меня насквозь, чтобы хоть одним
противником стало меньше.
     Я  возразил,  что, как ему известно, я помощи не звал, так как не верил
его   угрозам,  а  ежели  кто  и  решится  войти  к  нам,  то  только  чтобы
предотвратить  нападение,  коим он угрожал и которое я не мог отразить, ибо,
он сам видит, я безоружен.
     Тут  нас окликнул констебль и именем короля потребовал открыть дверь. Я
сидел  в  кресле  и  хотел  встать,  но  он  схватился  было за шпагу, и мне
пришлось  снова  сесть,  а  так  как  дверь  оставалась  закрытой, констебль
высадил ее ногой и вошел.
     - Прекрасно,  сэр,  -  говорит  мой противник. - Что же дальше? Что вам
здесь нужно?
     - Но,  сэр, - отвечает констебль, - вы прекрасно знаете, что мне нужно,
я  ведь  блюститель  порядка  и  призван  этот  порядок  поддерживать. Люди,
испугавшись,  что  затевается  злое  дело, вызвали меня, чтобы предотвратить
его.
     - Какое  же злое дело, по их мнению, вы должны предотвратить? - говорит
он.
     - Я думаю, - отвечает констебль, - они боялись, что вы будете драться.
     - Да  они  не  знают этого субъекта, сэр, потому так и подумали, а он и
драться-то  не  умеет.  Все называют его Полковником, - продолжал он, - быть
может,  он  и  родился  Полковником,  не  знаю,  знаю только, что он родился
трусом.  Он  никогда  не  дерется,  он  вообще  не  смеет  взглянуть в глаза
настоящему  мужчине, потому что если бы он мог драться, то пошел бы со мной,
но  нет,  храбрость  он  презирает, и если бы эти люди знали его хорошенько,
они  бы  никогда  не  подумали,  что здесь готовится поединок. Поверьте мне,
господин  констебль,  он  трус,  а  трус всегда подлец. - С этими словами он
подошел  ко  мне  и  пребольно  щелкнул  меня  пальцем по носу, презрительно
захохотав, как будто я и в самом деле был трусом.
     Вообще-то,  я  думаю,  он  не так уж ошибся, но в тот момент я был, что
называется,  трусом  взбешенным,  а  это  самые  страшные  люди  на свете, с
которыми  лучше  не  связываться;  в ярости я ткнул его головой и, обхватив,
опрокинул  со  всего  маху  на  спину.  Кровь  во мне взыграла, и если бы не
вмешался  констебль и не оттащил меня, от него бы мокрого места не осталось.
Теперь  жители  дома перепугались, как бы я не убил его, хотя у меня в руках
и оружия-то не было.
     Констебль, со своей стороны, пожурил меня, но я задал ему вопрос:
     - Господин  констебль,  а  вы  не считаете, что я был вынужде