о
около  года,  не могли понять, что такое Джек, и называли меня то мосье Жак,
то  Полковник  Жак,  а  потом  уж  только Полковник Жак: так было записано в
документе,  подтверждавшем, что меня обменяли на другого пленника; под таким
именем  я отправился во Фландрию, по этой же причине, а также руководствуясь
документами  об  обмене  (о  котором  говорилось  выше),  меня стал величать
Полковником  Жаком  и  мой  друг  из Англии, которого я назвал моим агентом.
Таким  образом  меня  приняли  здесь  за  иностранца,  за  француза, и я был
несказанно  доволен, что все считают меня французом. По-французски я говорил
свободно,  ибо  изучил  этот язык, проведя среди французов немало времени, а
потому,  живя  в  Лондоне,  я постоянно посещал французскую церковь и вообще
старался  по  любому  возможному  поводу  изъясняться  по-французски,  чтобы
утвердить  о  себе  мнение,  что я француз. Я нанял слугу-француза, чтобы он
вел  мои  дела, я имею в виду торговые, которые сводились лишь к получению и
продаже  табака, - мне присылали его тогда с моих плантаций примерно пятьсот
-  шестьсот  кип  в  год,  -  а  также  к  отправке  моим  помощникам  всего
необходимого, о чем они просили.
     Такую  уединенную  жизнь  я продолжал вести еще примерно в течение двух
лет,  когда  сам  дьявол,  затаивший  зло против меня за то, что я отказался
остаться  вором,  не  надумал  отплатить  мне, и с лихвой, расставив на моем
пути сети, в коих я чуть было не запутался окончательно.
     В  доме  напротив того, где я поселился, проживала одна дама, внешности
необычайно  привлекательной,  одевалась  она тоже превосходно - словом, была
истинной  красавицей;  она  была  хорошо воспитана, прекрасно пела, порою до
меня  совсем  явственно доносился ее восхитительный голос, так как дома наши
стояли  лицом  к лицу в довольно тесном дворе, чем-то напоминавшем Двор Трех
Королей на Ломбард-стрит.
     Эта  дама  так  часто  попадалась  мне  на  глаза,  что сама вежливость
требовала  оказывать  ей  признаки  внимания  и  приветствовать, сняв шляпу,
когда  я  замечал  ее в окне, либо в дверях ее дома, или во дворе, - словом,
как  говорится,  у нас завелось шапочное знакомство. Случалось, она навещала
кого-то  в  доме,  где я проживал, и как-то всегда так ловко выходило, что я
попадался  ей  на  глаза; таким образом, постепенно мы познакомились ближе и
часто даже вели непринужденную беседу, но почти всегда на людях.
     В  любовных  делах я был сущим юнцом, и, должно быть, во всей Европе не
нашлось  бы второго мужчины, который в моем возрасте так плохо бы разбирался
в  женщинах.  Мысль  о  женитьбе,  тем  паче о любовнице, никогда мне даже в
голову  не  приходила,  -  словом,  до  последнего  времени  я имел такое же
представление  о  прекрасном поле и проявлял столько же интереса к женщинам,
как  в  десятилетнем  возрасте,  когда я проводил свои ночи в теплой золе на
стекольном заводе.
     Уж  не  знаю, чем околдовала меня эта женщина, то ли разговорами, то ли
тем,  что  несколько  раз  почтила  меня  своим вниманием, не знаю как, но я
попал  в  подстроенную  ею ловушку, не ведая, к чему это может привести. Она
внесла  в мои мысли вдруг полное смятение, словно приворожила меня, и я ни о
чем  другом  не  мог  думать. Конечно, не будь она одной из самых изощренных
женщин  на  свете,  ей бы никогда не удалось так околдовать меня, но чары ее
были столь велики, что перед ними не устоял бы и более искушенный человек.
     Она  преследовала  меня беспрерывно, пользуясь всевозможными хитростями
и  уловками,  которые  не оставались бесплодными; она постоянно находилась у
меня  на виду (так уж получалось), бывала приглашена в то же общество, что и
я,  однако  держалась всегда очень строго, и окружала себя надежной защитой;
в  течение  нескольких месяцев после того, как она могла заметить, что я ищу
случая  поговорить  с  ней,  она  все еще избегала этой возможности и всегда
была настороже, так что я никак не мог застать ее врасплох.
     Такая  чопорность  поведения  казалась  непостижимой  загадкой, ибо при
этом  она  не уклонялась от встреч со мной и разговоров, но только на людях,
однако  она  строго  придерживалась  своих правил, никогда не позволяла себе
сесть  рядом  со  мной,  чтобы я мог вручить ей незаметно записку или что-то
шепнуть  на  ухо;  по ее воле всегда кто-нибудь находился между нами, и я не
мог  к ней приблизиться. Так она морочила меня в течение нескольких месяцев,
словно твердо решила держать меня в отдалении.
     Однако  все  это  время  у  нее,  несомненно, была одна цель: завладеть
мною,  поймать  меня; вся ее политика, скорее всего, походила на охоту, ибо,
заманивая  меня,  она  выказывала  такое  явное  пренебрежение,  что  просто
невозможно  было  не  обмануться.  А  с  другой  стороны, она не производила
впечатления  женщины  недостойной или бедной, которой бы требовалось столько
уловок,  чтобы  завоевать  мужчину;  пожалуй, обманщиком невольно оказался я
сам,  ибо, на беду, ей сообщил кто-то, что я преуспевающий купец, что у меня
несметные  богатства  и что она заживет со мной, как королева, я же вовсе не
хотел  завлекать  ее  своим  богатством и никак не думал, что именно на него
она польстится.
     Она  оказалась  слишком  хитра,  чтобы  я  мог заметить ее доступность,
напротив,  она даже шла на риск и заставляла меня тщательно избегать ее; кто
бы   только   мог  предположить,  что  женщина  способна  на  это?  И  часто
впоследствии  я  задавал  себе  вопрос,  как же все-таки случилось, что я не
проникся  к  ней  отвращением,  ибо,  испытывая  полное  равнодушие к особам
прекрасного  пола, я до последнего времени вообще не удостаивал их вниманием
и лишь любовался ими, как любуешься картиной, висящей на стене, не более.
     Поскольку  мы  свободно  беседовали  с  нею  на людях, она пользовалась
каждым  удобным  случаем,  чтобы посмеяться над мужчинами, над их слабостью,
из-за  которой  они часто позволяют женщинам оскорблять их. Она считала, что
не  будь все мужчины глупцами, супружество обернулось бы обыкновенным мирным
договором  между  двумя  людьми или оборонительным союзом, который неизбежно
поддерживался  бы  иногда  с  помощью  встреч  и  личных переговоров, однако
гораздо  чаще  через  посланников,  поверенных  или агентов обеих сторон. Но
женщины  оказались  хитрее  и  поставили  нас  на колени, они заставляют нас
вздыхать  и  унижаться для того только, чтобы мы вовсе отказались от надежды
добиться между нами равенства.
     Я  признался  ей,  что  считаю  простой любезностью по отношению к даме
предоставить  ей  возможность  сначала отказать, чтобы потом ее расположения
искали,  и  что  касается  меня, то я бы не охладел к женщине только оттого,
что она мне отказала.
     - Я  примирюсь  с  этим,  мадам,  когда приду к вам завтра с визитом, -
сказал я, сообщив ей таким образом о своем желании.
     - Придется  примириться,  сэр, - сказала она, - ибо я отказываю вам уже
сейчас, еще не услышав вашего предложения.
     Я  был  так сражен столь беспощадным, поистине сатанинским ответом, что
не без горечи заметил:
     - Не  смею  злоупотреблять  вашим  доверием, мадам, и впредь постараюсь
вам не докучать.
     - Что  ж,  это  знак  самого глубокого уважения ко мне с вашей стороны,
сэр,  мне  это очень приятно во всех отношениях, за исключением одного: я не
должна терять надежды, что смогу вас в скором времени вернуть.
     - Я  к  вашим услугам, мадам, в любое время и в первую очередь во всем,
что  касается  предмета  нашего  разговора,  - произнес я все еще с чувством
искренней обиды.
     - При  одном  условии,  сэр,  если  вы  пообещаете дарить меня такой же
искренней ненавистью, какой я надеюсь ответить вам.
     - Я  уже  выполнил  это  требование,  мадам,  еще  за семь лет до вашей
просьбы,  -  сказал я, - обо всем сердцем возненавидел женщин, и просто диву
даюсь,  откуда  у меня взялось такое благорасположение к любезному разговору
с   вами.   Однако,   заверяю  вас,  оно  столь  преходяще,  что  ничуть  не
воспрепятствует удовлетворению вашей просьбы.
     - Это  поистине  загадочно,  сэр,  - согласилась она, - а я-то мечтала,
что  мне  придется прилагать особые усилия, чтобы вызвать у вас отвращение к
женщинам,  и  надеялась,  что  под  моим  руководством  оно  уже  никогда не
пропадет.
     После  того мы обменялись еще тысячью колкостей, но она меня превзошла,
так  как  бог  наградил  ее  на  редкость злым языком, - ни одной женщине не
перещеголять  ее.  И  тем  не менее в продолжение всей нашей беседы она была
сама  прелесть,  сама  любезность  и  вовсе не думала того, что говорила, ни
одно  слово  ее  не  было правдой. Однако, должен признаться, хитрость ее не
удалась  и  только  охладила  мои  чувства к ней, поскольку всю свою жизнь я
оставался  совершенно  равнодушен к прекрасному полу, с легкостью вернулся к
этому  своему  состоянию  и  отныне  выказывал  ей  привычную  холодность  и
невнимание.
     Она  вскоре  заметила,  что зашла слишком далеко, иными словами, что ее
политика  не  оправдывает  себя,  так  как  на  этот  раз  она столкнулась с
человеком,  которому  еще не доводилось играть роль вздыхателя и который еще
не  знает,  как  можно одновременно поклоняться возлюбленной и унижать ее; я
не   принадлежал   к   числу   тех  влюбленных,  которых  холодность  только
подогревает,  возбуждая  страсть,  какую  дама  его  сердца  в  конце концов
вознаграждает.  Вышло  все  иначе, и она сама вынуждена была признать, что я
по-прежнему  держался  с нею любезно, однако пылкости уже не проявлял, когда
замечал  ее  в окне спальни, не распахивал своего окна, чтобы побеседовать с
нею;  мне  было  хорошо  слышно, когда она пела в своей гостиной, но я ее не
слушал;  когда  она  приходила  с  визитом  в наш дом, я не всегда спускался
вниз,  а  если  и  спускался, то спешил придумать предлог для отлучки, и все
же, находясь в ее обществе, я всегда разговаривал с ней.
     Мне  не  составляло  труда  заметить,  что поведение мое бесит и немало
озадачивает  ее,  потому  теперь  она  сама убедилась, что должна начать всю
игру   сначала,   ибо   перестаралась,  вызвав  столь  полную  сдержанность,
доходящую  даже  до  резкости  и  неучтивости. Однако в делах любви она была
мастерицей, и ей ничего не стоило принять на себя любую личину.
     Но    ей    хватило    мудрости    не   выказывать   влюбленности   или
заинтересованности,  которая  могла  быть истолкована, как уступчивость, она
знала,  что  женщине,  если  она  не хочет оказаться под башмаком у мужчины,
которого  домогается,  уступчивость  надо  проявлять  в  последнюю  очередь.
Влюбленность  женщины  еще  не  гарантирует  мужчине  победы; и все-таки она
свидетельствует  о  многом,  не  скрывая  ее,  женщина  как бы признает себя
побежденной   и   отдается   во   власть  мужчины,  которому  показала  свою
влюбленность.  Однако она не сделала этого. Этот хамелеон в юбке принял иную
окраску,  она  вдруг  напустила  на  себя такой серьезности и величественной
важности,  превратившись  сразу  в  гранд-даму, словно на глазах постарела и
сменила  свои двадцать два года на пятьдесят; она так выгралась в свою роль,
что  никто  бы  не  подумал,  будто  она  притворяется,  если  же  это  было
притворство,  то  весьма  натуральное, и распознать его было невозможно. Она
часто  пела  у себя в гостиной одна или с двумя молодыми дамами, навещавшими
ее.  Я мог догадаться, что она поет, так как видел ноты и гитару в ее руках,
но  окна  она  никогда  больше не открывала, нет, обычно оно было закрыто, а
если  вдруг  распахивалось,  я  видел, как она сидит за работой, не поднимая
головы, разве что однажды в полчаса.
     Если  мы случайно встречались с ней, она по-прежнему улыбалась и весело
со  мной  говорила,  но  одно-два  слова,  не больше, тем самым оказывая мне
честь,  и тут же уходила, то есть наши беседы протекали, как в самом начале,
когда я только поселился там и успел прожить всего неделю.
     Мне  надоело  все  это  терпеть,  и  хотя я первый стал проявлять к ней
равнодушие,  однако  не  намерен был заходить так далеко в нашем отчуждении;
но  она  держалась  стойко  до  конца,  и все в том же духе. Она по-прежнему
являлась  в  дом,  где  я  снимал  комнаты,  мы  часто бывали вместе, вместе
ужинали  и  играли  в  карты,  танцевали, ибо еще во Франции я позаботился о
том,   чтобы  в  совершенстве  овладеть  всеми  искусствами,  что,  как  мне
казалось,  отличало урожденного дворянина, коим я считал себя с детских лет.
Повторяю,  мы  разговаривали  совсем  как раньше, однако тон и манеры ее так
переменились,  что  мне  даже  пришло  на  ум, что прежнее ее поведение было
напускным  и  притворным,  -  то  ли  внезапным  приступом ветрености, то ли
попыткой  подражать  местным кокеткам, чтобы произвести на меня впечатление,
так  как  она  принимала  меня  за  француза  и  считала, что мне должно это
нравиться.   Теперешняя  ее  серьезность,  казалось,  отражала  ее  истинный
характер  и шла ей много больше, или, вернее, она разыгрывала ее так хорошо,
что  заставила  меня  снова обратить на нее внимание, не так чтобы очень, но
все же больше, чем раньше.
     И  все  же  много  времени  утекло,  прежде  чем я открылся ей, мне все
хотелось  по  возможности  выяснить,  является эта перемена естественной или
притворной,  так  как  я  с  трудом  мог  поверить, что веселость, какую она
обычно  выказывала,  всего лишь притворство, поэтому минуло более года, пока
я  мысленно  составил  себе  о ней хоть сколько-нибудь определенное мнение и
когда по чистой случайности нам удалось поговорить наедине.
     Как  обычно,  она явилась в наш дом с визитом, и так случилось, что все
дамы  куда-то  вышли, а я оказался в коридоре или, вернее, у входной двери и
направлялся  к  лестнице, когда она постучалась; я вернулся и отворил дверь;
она,  не смущаясь, вошла и быстро направилась в гостиную, как будто полагая,
что  дамы  находятся там, я вошел следом за ней - иного мне не оставалось, -
однако она прекрасно знала, что вся семья отсутствует.
     Когда  я  вошел, она осведомилась, где дамы, в ответ я выразил надежду,
что в этот раз она пришла с визитом ко мне, поскольку все дамы отсутствуют.
     - Ах,  в  самом деле? - сказал она, притворяясь удивленной (хотя, как я
выяснил  позднее,  она  знала об этом заранее точно так же, как о том, что я
был дома), и поднялась, чтобы уходить.
     - Не  уходите, сударыня, - сказал я, - прошу вас. Если дамы приходят ко
мне в гости, обычно я не так уж быстро наскучиваю им своим обществом.
     - В  вашей  самоуверенности  я  не  сомневалась  - сказала она, - но не
делайте,  пожалуйста, вид, будто я пришла к вам. Я-то знаю, к кому я пришла,
и уверена, вы тоже знаете.
     - Конечно,  сударыня, - сказал я, - но раз уж так случилось, что я один
дома, значит, вы пришли ко мне.
     - А вот я никогда не принимаю тех, кого ненавижу, - сказала она.
     - Что  ж,  ваша  взяла,  - заметил я, - однако вы никогда не давали мне
разрешения  сказать,  почему я вас ненавижу. А я ненавижу вас оттого, что вы
не  хотите  предоставить мне случай сказать вам, что я вас люблю. Неужели вы
считаете  меня  таким чудовищем, что боитесь приблизиться ко мне и тем самым
лишаете меня возможности шепнуть вам, что я вас люблю?
     - Мне  противно  слушать  такие  слова,  - сказала она, - даже когда их
произносят шепотом.
     В  таком  духе  мы  обменивались  колкостями,  наверное, час, в течение
которого  она проявила неистощимое остроумие, а я полное отсутствие оного, и
хотя  она три или четыре раза совершенно выводила меня из себя и я готов был
уже  заявить  ей,  что  сыт ее обществом по горло и, если она позволит, могу
проводить  ее  до  дверей,  она  была столь искусна в беседе, что каждый раз
выворачивалась.  Короче,  наконец  мы  заговорили  серьезно,  и заговорили о
браке:  я  сделал  ей  предложение,  а  она откровенно высказала мне, что ее
останавливает.  Во-первых,  она  спросила,  не  собираюсь  ли я увезти ее во
Францию  или  в Виргинию, ибо она даже думать не может о том, чтобы покинуть
свою  родную  Англию.  На  это  я  ответил,  уж  не принимает ли она меня за
киднеппера?  Между  нами,  я, разумеется, ничего не сказал ей о том, как сам
стал  жертвой  киднепперов.  Она  отвечала,  конечно,  нет,  но разные дела,
которые,  судя  по всему, связаны в основном с заграницей, могут потребовать
моего  отъезда, а она не собирается выходить замуж за человека, с которым ей
потом  придется  ездить  по всему свету, если ему будет в том необходимость.
Что  ж, это было высказано весьма изящно, но я поспешил успокоить ее на этот
счет,  и  мы  перешли к главной теме нашего разговора, в который она втянула
меня  с  удивительным  искусством  и свойственной ей ловкостью, дававшими ей
явное  преимущество  в  наших переговорах о браке, ибо она заставила меня ее
домогаться,  тогда как на самом деле это она меня домогалась, но таково было
ее умение, что до последнего момента никто не мог заглянуть ей под маску.
     Одним  словом, каждая наша встреча все больше сближала нас, и после еще
одного  визита, когда я был удостоен великой милости говорить с нею наедине,
я  стал  навещать  ее  у  нее  в доме, или, вернее, на квартире, которую она
снимала,  и мы, все обсудив и подготовив, примерно через месяц бросили вызов
свету  и тайно обвенчались, так как не хотели ни торжественной церемонии, ни
беспокойств, связанных со свадьбой.
     Вскоре  нашелся  для  нас  и  подходящий дом, в котором мы поселились и
зажили  своей  семьей. Мы прожили вместе не так уж долго, когда я обнаружил,
что  к  моей жене вернулся ее веселый нрав, она сбросила маску серьезности и
благонравия,  которые я так долго принимал за свойства ее натуры, и, не имея
больше  оснований  таиться,  решила,  что  пора  стать  самой собой, то есть
сумасбродкой,  легкомысленной,  распутной  особой,  нимало  не заботящейся о
том, чтобы скрывать даже самые неблаговидные свои поступки.
     В  своем  легкомыслии  она  преступала  все  границы,  и  я  был весьма
недоволен  последствиями,  ибо  она  водила  компанию, какую я не одобрял, и
жила  не  по  средствам,  я  имею  в виду - не по моим средствам. Иногда она
проигрывала  в карты больше, чем я согласен был оплачивать, и однажды я даже
выбрал  удобный  момент, чтобы намекнуть ей на это, так, невзначай; я сказал
ей  как  бы в шутку: "Что ж, пока можно, будем жить весело", - но она тут же
резко парировала:
     - Что  вы  имеете  в  виду,  уж не хотите ли вы заявить, что вас что-то
тревожит?
     - Нет,  что  вы, сударыня, нисколько, - отвечал я, - вы сами понимаете,
это  совсем  не  мое  дело  - интересоваться, какие расходы у моей жены и не
тратит  ли  она  больше, чем я могу оплатить, но есть один пустяк, какой мне
хотелось   бы  знать:  сделайте  милость,  скажите,  сколько  приблизительно
времени  вам  потребуется,  чтобы  отправить  меня  на  тот свет, ибо мне не
хотелось бы умирать слишком медленной смертью.
     - Не  понимаю, о чем вы толкуете, - сказал она, - вы можете умирать как
вздумаете,  медленно  или быстро, когда придет ваш час, я, во всяком случае,
не собираюсь вас убивать, уж поверьте.
     - Да,  но вы обрекаете меня на голодную смерть, сударыня, - сказал я, -
а голод - это смерть такая же медленная, как при колесовании.
     - Я  обрекаю  вас  на  голодную  смерть?  Да  разве  вы не процветающий
виргинский  купец  и  разве  я  не  принесла  вам  в приданое полторы тысячи
фунтов. Что вам еще надо? Я думаю, этого достаточно, чтобы содержать жену?
     - О,  конечно,  сударыня,  я могу содержать жену - жену, но не игрока в
кости!  Хотя вы мне и принесли полторы тысячи фунтов годового дохода, однако
на карты и кости никакого состояния не хватит.
     Услышав  это,  она  вспыхнула  и  подняла крик; словом, после множества
горьких  упреков,  она  объявила  мне,  что  не  видит  причины  менять свое
поведение,