остался в Ланкашире или уехал в Лондон и спрятался там,
пока  все  не утихнет, а теперь опасность нависла прямо надо мной, стучалась
ко  мне  в  дом,  и  я  каждый  день  ожидал,  что меня выдадут, схватят и в
кандалах отправят в Англию, а мои плантации отойдут королевской казне.
     У  меня  оставалась лишь одна надежда на спасение - ведь я пробыл среди
повстанцев  очень  недолго,  в  деле  не  участвовал,  даже  мое имя было им
неведомо,   и  почти  все  называли  меня  то  французским  полковником,  то
французским  офицером,  а  то  просто  французом;  что  же касается доктора,
который  приехал в Престон вместе со мной, то, обнаружив, что вся затея явно
обречена   на   провал,  а  вокруг  повстанцев,  подобно  тучам,  собираются
королевские  войска,  он  тоже  нашел,  правда, иной, чем я, способ убраться
восвояси.
     Однако  указанные  обстоятельства меня не утешали, и я не имел понятия,
как  поступить,  ибо даже в самые тяжкие мгновения моей жизни я не испытывал
такой  растерянности.  Первым  долгом  я  пошел  домой  и честно поведал всю
историю  жене.  Стремясь  к  полной  откровенности,  я  раньше,  чем  начать
рассказ,  заявил,  что, раскрыв мою тайну, даю ей возможность отомстить мне,
если  я,  по  ее  мнению, был несправедлив к ней в прошлом, и предать меня в
руки  врагов,  но  я  верю  в ее великодушие и воскреснувшую любовь ко мне и
полагаюсь  на  ее преданность, после чего без лишних слов я открыл ей все и,
в частности, сообщил, какая опасность мне угрожает.
     Добрый  советчик  может  вернуть  человека к жизни, он вселяет отвагу в
слабодушного  и  пробуждает  в  разуме  человеческом  способность  поступать
нужным  образом; для меня в ходе всей этой истории таким советчиком была моя
жена,  и  каждый  шаг,  который  я  предпринимал,  чтобы выпутаться из этого
лабиринта, направлялся ею.
     "Полно,  полно,  дружок,  -  утешала она меня, - если ничего другого не
случилось,  то  незачем  совершать  опрометчивые  поступки,  внушенные одним
только  страхом"  (а  дело  в  том, что я готов был не мешкая распродать все
имущество  и  плантации,  сесть  на  корабль и отплыть на остров Мадейру или
куда угодно, только бы оказаться вне владений короля).
     Но  жена  держалась  иного  мнения  и, стараясь перетянуть меня на свою
сторону,   предложила   мне   два  способа  спасения:  либо  загрузить  шлюп
провиантом  и  отправиться  в Вест-Индию, оттуда в Лондон, либо разрешить ей
уехать  прямо в Англию и постараться во что бы то ни стало вымолить у короля
прощение.
     Я  был склонен принять второе предложение, ибо, совершая, на свою беду,
неправедные  поступки,  всегда  втайне  -  и  не  без  основания - уповал на
милосердие  и  доброту его величества, и будь я в Англии, меня нетрудно было
бы уговорить пасть королю в ноги.
     Но  в моем положении отъезд в Англию не мог бы пройти незамеченным, ибо
я  вынужден  был  бы либо открыто готовиться к путешествию, бывать на людях,
дождаться  уборки  урожая  и  отбыть  достойным  образом  и сообразно с моим
званием,  либо  сделать  вид,  будто  произошло нечто из ряда вон выходящее,
вызвав среди окружающих множество беспочвенных подозрений.
     Однако  изобретательность моей жены выручила меня. Однажды утром, когда
я  еще  лежал  в постели, она неожиданно вошла ко мне в спальню и решительно
заявила:  "Друг  мой, меня очень беспокоит ваше здоровье, и я распорядилась,
чтобы  Пеннико (молодая негритянка, которую я дал ей в услужение) разожгла у
вас  в  комнате  камин,  а  вы  пока  полежите  спокойно".  Тотчас появилась
негритянка,  неся  дрова,  ручные  меха  и прочие нужные для разведения огня
предметы,  а  жена  моя,  не  дав  мне опомниться, шепнула, чтобы я молчал и
дожидался ее возвращения.
     Я,  конечно,  не  на  шутку  перепугался  и лежал, мысленно представляя
себе,   как  меня  опознают,  предают  властям,  увозят  в  Англию,  вешают,
четвертуют  и  тому  подобное.  Сердце мое замирало от страха. Жена заметила
мое  смятение и, подойдя к моей постели, стала убеждать меня, что причин для
волнения  нет,  что  она  скоро  вернется  и  все  мне  объяснит.  Я немного
успокоился,  но  вскоре  приказал  Пеннико  спуститься вниз, найти госпожу и
передать  ей,  что  мне  очень  худо  и  я хочу немедля поговорить с ней. Не
успела  служанка  выйти  из  комнаты, как я вскочил с постели и начал быстро
одеваться, дабы не оказаться застигнутым врасплох.
     Моя  жена,  как  и  обещала,  уже  поднималась  по  лестнице  навстречу
служанке  и, войдя ко мне, сказала: "Вам, видно, не по себе, но, умоляю вас,
крепитесь,  подойдите  к  окну  и  из-за  ширмы  гляньте;  не  знаком ли вам
кто-нибудь  из шотландцев, собравшихся во дворе; там семь или восемь человек
пришли по какому-то делу к писарю".
     Прикрывшись  ширмой,  я  посмотрел  в  окно,  подробно разглядел их, но
никого  не  узнал  и  лишь убедился в том, что все они шотландцы. Однако то,
что  я  сам  не  приметил  знакомых,  не  успокоило  меня, они-то могли меня
узнать,  ибо,  как  гласит  английская пословица: не ведает дурак, что знает
его  всяк;  поэтому  я  прятался  у  себя  в  комнате  до  тех  пор, пока не
удостоверился, что все они ушли.
     Вскоре  моя  жена  объявила  всем  домашним,  что  я  нездоров, а через
три-четыре  дня  мне укутали ногу большим лоскутом фланели, пристроили ее на
низкой  скамеечке,  и  я  охромел от "подагры". Так продолжалось почти шесть
недель,  а  затем  жена  сообщила  мне, что распустила слух, будто у меня не
подагра,  а  скорее  всего ревматизм и поэтому я отправляюсь на остров Невис
или Антигуа, для лечения горячими водами.
     Все  получилось  очень  ловко,  и  затея моей жены - сначала продержать
меня  полтора-два  месяца  в четырех стенах, а потом без лишнего шума увезти
прочь  -  получила полное мое одобрение. Однако я так до конца и не понимал,
к  чему  все  это  приведет и каковы ее дальнейшие намерения, но она хотела,
чтобы  я  положился  на  нее, что я охотно сделал, и весьма ловко претворила
свой  план  в  жизнь. По прошествии почти трех месяцев, которые я просидел с
забинтованными  ногами,  она  пришла и объявила, что шлюп готов к отплытию и
все  необходимое  для  путешествия  уже  на борту. "А теперь, дорогой мой, -
сказала  она,  -  я  поведаю  вам  остальную  часть  моего плана. Надеюсь, -
добавила  она, - вы не подозреваете меня в намерении вывезти вас из Виргинии
тем  обманным  способом,  каким других людей привозят сюда, или же устранить
вас,  дабы  завладеть  вашим  добром;  нет,  я верна вам так же, как была бы
верна,  оставаясь  вашей  рабой  и не смея даже помышлять о том, чтобы стать
вашей  супругой;  вы  можете убедиться, что, желая выручить вас из беды, я и
не  мыслю  о  разлуке; напротив, я всюду должна сопровождать вас, помогать и
служить  вам  в любых обстоятельствах и разделить вашу участь, какова бы она
ни была".
     В  этих словах столь убедительно проявилась ее благородная преданность,
они   столь  наглядно  свидетельствовали,  как  здраво  она  оценивает  наше
положение,  что  с этого момента я с готовностью, ничуть не колеблясь, отдал
себя  в  ее  распоряжение.  Примерно  через  десять  дней  мы погрузились на
принадлежавший мне большой шлюп водоизмещением около шестидесяти тонн.
     Здесь  уместно  напомнить, что всеми моими делами по-прежнему ведал мой
верный  наставник,  как  я  называл  его,  и  поскольку он знал, как и с кем
наладить  переписку  в  Англии,  мы, как и раньше, поручили это его заботам;
при  этом  я  был  совершенно  уверен, что он будет умело и честно вести мои
дела,  хоть  его  и  опечалила  история  с  моей  женой,  которая,  как  уже
упоминалось, вновь вышла за меня замуж, отвергнув его предложение.
     Хотя  слова  ее  соответствовали  истине,  мне  пришлось,  -  поскольку
надлежало  хранить  нашу  тайну, - в меру сил своих измыслить другие причины
ее  нежеланию выйти за него замуж, что, видимо, получилось у меня не слишком
убедительно  и  вряд  ли  его успокоило, и он, несомненно, считал, что кое в
чем с ним поступили дурно.
     Однако  он  уже начал понемногу успокаиваться, особенно когда убедился,
что, уезжая, мы, как и прежде, доверяем ему ведение всех дел.
     После   того   как   жена   познакомила  меня  со  всеми  подробностями
предстоящего  путешествия  и  мы  начали к нему готовиться, она как-то утром
зашла  ко  мне и с присущей ей бодростью объявила, что хочет осведомить меня
об  остальных  действиях, предпринимаемых для моего избавления; состояли они
в  том,  что,  пока  мы  будем  совершать  эту,  как она выразилась, морскую
прогулку  к горячим источникам на Невисе, она напишет письмо в Лондон одному
своему  другу,  на  которого  можно  положиться,  и  попросит  его  добиться
прощения  для  человека,  участвовавшего  в недавнем восстании, при этом она
укажет,  что  я  пробыл  среди  повстанцев  всего  три  дня и к действиям их
причастен  не  был. Она не сомневалась, что во время нашего отсутствия ответ
непременно  придет,  так  как  обеспечила  столько  разных способов доставки
ответных  писем,  что  первое  же  прибудет  через  столько времени, сколько
требуется  судну,  чтобы  проделать  путь  туда  и  обратно,  причем вначале
издержки  будут  незначительными,  потому что она получит ответ прежде всего
на  самый  главный  вопрос  -  можно ли надеяться на помилование, а потом уж
будет  определена  стоимость  всего  дела, и я смогу решить, расстанусь ли с
необходимой суммой денег до того, как на мой счет поступят новые средства.
     Я  был весьма доволен этой стороной ее плана; добавить мне было нечего,
разве  только предложить ей не ставить своему другу столь жестких условий, а
попросить,  чтобы он, если у него появится твердая уверенность в возможности
получить  прощение,  довел  дело до конца, затратив две, три или даже четыре
сотни  фунтов;  для  того  же, чтобы выполнить это, ему следует обратиться к
господину  имярек,  который  оплатит  счета  по предъявлении соответствующей
бумаги за моей подписью.
     Для  вящей убедительности я вложил в ее конверт письмо к одному из моих
знакомых,  к коему питал особое доверие, а также разрешение на выплату денег
на  таких-то  условиях.  Однако жена моя столь успешно повела переписку, что
избавила  меня  от  расходов,  и  вместе  с  тем, как вы вскоре узнаете, все
получилось так же удачно, как если бы деньги уже были полностью уплачены.
     Уладив  все  эти  дела  сообразно нашему разумению и оставив хозяйство,
как  всегда, в хорошем состоянии, мы сели на корабль и пустились в плавание,
а  капитан  английского  военного  судна,  которое  охотилось за пиратами, а
сейчас   стояло  у  берега,  собираясь  отплыть  в  направлении  Флоридского
пролива,   пообещал  эскортировать  нас  до  острова  Нью-Провиденс  или  до
Багамских островов.
     Теперь,  когда  установилась  отличная  погода  и  я  совершаю приятное
путешествие,  а  с  ноги  моей сняли фланелевую повязку, самое время сказать
несколько  слов  о  том,  какой  груз  я  взял с собой. Поскольку дела мои в
Виргинии  шли  хорошо,  у  меня  была возможность отправиться в столь долгий
путь с изрядным запасом провизии и денег, необходимых на всякий случай.
     Как  я  уже  говорил,  наш  шлюп  был  водоизмещением  в шестьдесят или
семьдесят  тонн.  Основной продукт виргинских плантаций, табак, на Невисе не
пользовался  сколько-нибудь  значительным  спросом,  поэтому  мы  взяли  его
совсем  мало,  а загрузили свое судно главным образом зерном, горохом, мукой
и  несколькими  бочками свинины. Такой товар ценился очень высоко, а большая
часть  продуктов  была  снята  с  моих  плантаций  или  произведена у меня в
усадьбах.  Мы  везли  также  значительное количество золотых монет испанской
чеканки,  которые  имели обращение не только в торговых, но и во всех других
операциях.  Я  распорядился,  чтобы,  как  только  от  меня  будет  получено
сообщение  о  благополучном  прибытии  на место, был бы зафрахтован еще один
корабль и отправлен ко мне с такими же товарами на борту.
     На  восемнадцатый  день после того, как мы миновали Виргинские острова,
наш  корабль оказался на широте острова Антигуа, расположенного очень близко
от  острова  Невис, где мы намеревались пришвартоваться, но его пока не было
видно.  Капитан корабля настойчиво уверял нас, что если мы будем идти тем же
курсом,  что  и  сейчас, а ветер не спадет, то менее чем через пять часов мы
пристанем  к  берегу;  итак,  он  продолжал  идти  к острову прежним курсом.
Однако  его  предсказание  не  оправдалось - мы плыли весь вечер, а земля не
показывалась,  потом всю ночь, и на рассвете с топа стеньги заметили, что на
расстоянии  примерно  в  шесть  лиг  за  нами следует шхуна или шлюп; погода
стояла ясная, и дул свежий зюйд-ост.
     Капитан  быстро  сообразил,  что  это  за корабли, и спустился ко мне в
каюту,  чтобы  известить меня о неприятном открытии. Сообщение об угрожающей
нам  опасности,  разумеется,  ошеломило  меня,  но  о себе пришлось забыть и
позаботиться  о  жене, потому что бедняжка страшно перепугалась, и я боялся,
что мы не довезем ее живой.
     Вдруг,  в  самый разгар суеты и переполоха, на палубе поднялись беготня
и  шум, - мы выглянули и услышали крики: "Земля, земля". Тогда капитан и я -
к  этому  моменту  я уже выскочил из своей каюты - ринулись на палубу, и вся
картина  предстала  перед  нами  с  совершенной ясностью: негодяи гнались за
нами  на  полных  парусах,  но,  как  я  уже  сказал,  находились  от нас на
расстоянии  шести  лиг,  если не больше. Прямо перед нами, примерно в девяти
лигах,  показалась земля. Стало быть, если пиратам удастся перещеголять нас,
делая  три фута за то время, что мы делаем два, они, несомненно, догонят нас
раньше,  чем  мы  достигнем  острова;  если  же  у  них это не получится, мы
ускользнем  от  них  и доберемся до острова; но и в этом случае нам угрожало
наскочить на мель, разбить судно и погубить груз.
     Когда  мы  вели этот разговор, вошел сияющий капитан и сообщил мне, что
поставил  дополнительные паруса и убедился, что судно отлично идет под ними,
негодяи  к  нам  почти  не  приблизились  и  если  только  шлюпу удастся нас
догнать,  а  уж от шхуны мы сумеем уйти. Итак, мы вынудили их пуститься, как
говорится,  в  яростную погоню, и они изо всех сил старались настигнуть нас,
но  примерно  в  полдень  оба  судна  внезапно  замедлили  ход  и прекратили
преследование, что вызвало у нас, как нетрудно догадаться, великую радость.
     По-видимому,  пираты  ранее  нас  заметили, что нам суждено избавление:
когда  мы  на  всех  парусах,  словно пришпоренные этими двумя разбойниками,
мчались  к  одному  из  островов,  на  рейде  у  острова  Невис, откуда тоже
заметили  пиратов,  стоял  английский военный корабль, заслоненный от нашего
взора полосой суши.
     Обнаружив  пиратов,  военное  судно  незамедлительно  вытравило  канат,
снялось  с  дрейфа  и  пустилось  в  погоню  за  негодяями, а те, находясь с
наветренной  стороны,  как только приметили его, поставили паруса по ветру и
бросились  наутек.  Так  мы  были спасены; а примерно через час, увидев, как
военный  корабль  снялся  с  якоря  и  устремился вслед за пиратами, которые
теперь  удирали от нас столь же стремительно, сколь раньше нас преследовали,
мы   уразумели,   кто   наш   избавитель.   Итак,  натерпевшись  страху,  мы
благополучно  пристали  к  острову  Антигуа.  На  этот  раз  мы  подверглись
значительно  большей  опасности,  чем  если  бы находились на борту корабля,
идущего  с  грузом из Лондона или в Лондон, потому что в таком случае пираты
обычно  только  грабят судно, отбирают всю ценную кладь, какую можно унести,
и  отпускают  его  на  волю,  но поскольку у нас был всего лишь шлюп, да еще
нагруженный  отличной  провизией,  которая,  без сомнения, была нужна им для
пополнения  их запасов, они, конечно же, увели бы наше судно вместе с грузом
и  людьми,  а  может  быть,  подожгли  бы  его;  таким  образом мы неминуемо
лишились  бы  золота, а нас самих завезли бы неизвестно куда и обошлись бы с
нами  так,  как эти злодеи привыкли обращаться с невинными людьми, попавшими
к ним в руки.
     Но  вот  опасность  миновала,  а  через  несколько  дней  до  нас дошло
приятное  известие:  несмотря на то, что пираты ночью изменили курс, военный
корабль  так  неуклонно следовал за ними, что с наступлением дня им пришлось
разделиться  и пойти в разных направлениях; тогда военный корабль последовал
за шхуной и оттеснил ее к Ямайке, а шлюп умчался прочь.
     Сойдя  на  берег,  мы  тотчас,  да к тому же по довольно выгодной цене,
сбыли  свой  груз, и передо мной стал вопрос - что делать дальше. Я полагал,
что  мое  участие  в восстании здесь неизвестно и мне нечего теперь бояться;
прошло  уже  пять месяцев, как я уехал из дому, за это время я отправил туда
судно  с ромом и патокой, которые, как я знал, нужны у меня на плантациях, и
оно вернулось, нагруженное, как и в первый раз, провизией.
     С  этим  же  кораблем  моей  жене  пришел пакет из Лондона от человека,
которому,  как  упоминалось,  она  поручила хлопотать о прощении. Он со всей
откровенностью  писал  ей,  что не может совершить в отношении ее друга, кто
бы  он  ни  был,  неблаговидный  поступок  и  заставить  его  платить зря за
ходатайство   по  его  делу,  так  как  ему  доподлинно  известно,  что  его
величество  по  своей прирожденной склонности ниспосылать милосердие и благо
подданным   своим   решил   даровать   прощение  всем  провинившимся,  кроме
нескольких  тяжких  преступников,  к  числу которых, он надеется, ее друг не
принадлежит.
     Это  известие как бы вдохнуло жизнь в нас обоих, и мы решили, что жена,
не  теряя  времени,  отправится  на  шлюпе  в Виргинию, где будет дожидаться
добрых вестей из Англии, и как только получит их, сразу же оповестит меня.
     Она  поступила сообразно с этим решением, благополучно доехала до наших
плантаций  и  довезла  весь  груз, и после четырех с лишним месяцев ожидания
оттуда  прибыл  шлюп,  но - увы! - совершенно опустошенный: пираты захватили
весь  груз,  оставив  лишь около ста мешков немолотого солода, с которым, не
умея  варить пиво, здесь не знали, что делать. Но, к великой моей радости, я
обнаружил  на  корабле пачку писем от жены, а также письма к ней от ее друга
из  Англии  и  ко  мне  от  моего знакомого, в которых они извещали нас, что
король  скрепил  своей подписью указ о помиловании, другими словами, даровал
всем  прощение;  к  сему  они  присовокупили списки указа, который явно имел
прямое отношение ко мне.
     Мне  хотелось  бы  теперь  отметить, что милостью короля Георга я вновь
обрел  жизнь, да еще без всяких затрат с моей стороны, и это обратило меня в
новую  веру,  -  преисполненный чувства признательности и долга, я готов был
пойти  в  огонь  и  в  воду  ради  его  величества. С тех пор это чувство не
оставляет  меня,  и  я  буду свято хранить его в сердце, доколе живет во мне
представление  о чести и способность быть благодарным. Я пишу об этом, чтобы
показать,  что  в  таких  случаях нами повелевают чувство признательности за
проявленную  к  нам  благосклонность, а также сознание долга перед теми, кто
дарует  нам  жизнь,  имея  возможность отнять ее. Мы остаемся в вечном долгу
перед  ними  и  обязаны  посвятить  себя служению им и их делу до конца дней
своих;   чувство  благодарности  не  иссякает,  ибо  оказанная  нам  милость
преображает  всю  нашу жизнь. Мой государь даровал мне жизнь, а я никогда не
смогу  полностью  отблагодарить его, разве только если у меня вдруг окажется
возможность  спасти  ему жизнь; но и тогда долг не будет оплачен сполна, ибо
мы  не  равны,  и спасение жизни государя - мой естественный долг, а милость
государя, властелина живота моего, есть проявление благости и великодушия.
     Вероятно,  не  всем  читателям  придутся по вкусу такие рассуждения, но
поскольку  я  решил  во всех своих поступках, касающихся пр