ого класса, просто-таки
выдающимся  карманником,  и метил куда выше моего братца Джека; он был много
крупнее  меня:  хотя мне к тому времени исполнилось уже почти пятнадцать, но
для  своего возраста я был мелковат, а что до нового ремесла, тут я оказался
простофилей;  только  значительно  позже  я  узнал то, чего не знал с самого
начала,  и  понял,  что  занятие  это  преступно. Раньше я полагал воровство
обычным  делом,  которому  и  собирался  выучиться; конечно, я был тогда еще
несведущ  в  законах  гражданских  и  слишком  юн годами, но я и потом долго
считал,  что за такие дела, как воровство, полагается только крепкая накачка
или  взбучка,  у  нас это называлось "штаны спустить", а нам и не жаль было,
все  равно  одно  рванье  носили;  и  я  только  много лет спустя узнал, что
воровство  считается уголовным преступлением, за которое нас могли отправить
в  Ньюгетскую  тюрьму,  и узнал это, когда одного взрослого парня, почти уже
мужчину,  из  нашей компании за это вздернули, вот тогда я сильно напугался,
но об этом вы еще услышите.
     Итак,  поддавшись  на  уговоры  моего  старшего  друга, я пошел с ним -
бедный,  невинный ребенок (я как сейчас помню все, о чем я думал тогда), без
всяких  дурных  наклонностей,  в  жизни  не  укравший ни гроша; когда ювелир
оставлял  меня в своей лавке присмотреть за грудами денег, рассыпанных перед
самым  моим  носом,  я  до них и не дотрагивался - вот ведь до чего доходила
моя  честность; и все же коварный искуситель поймал меня на свой крючок, так
как  я  был совсем еще дитя и по-детски даже в мыслях не имел, что шарить по
чужим  карманам - нечестно, напротив, как я уже сказал, я полагал это своего
рода  ремеслом, которому не мешает поучиться, но, занявшись им, я так увяз в
этой  трясине,  что отступать было поздно. Вот так я и сделался вором помимо
моей  воли  и преуспел в этом, как мало кто из моих собратьев, избежав общей
участи людей нашей профессии: я имею в виду галеры или виселицу.
     В  первый  же  день, что я решился выйти с моим учителем, он повел меня
прямо  в  город;  когда мы спустились к реке, он зашел со мной в Длинный зал
таможни;  выглядели  мы  настоящими оборванцами, особенно я. Мой вожатый был
все-таки  в  шляпе,  в рубашке и даже с шейным платком; у меня же не было ни
одного  из  этих трех украшений с тех самых пор, как умерла моя кормилица, а
случилось  это  уже  несколько  лет  назад,  не  такую  жизнь  я  вел, чтобы
прикрывать  голову  шляпой. Он велел мне держаться невдалеке у него на виду,
но  не  вовсе  рядом и словно бы не замечать его, пока он сам не подойдет ко
мне, а если случится переполох, вести себя так, будто я его не знаю.
     Я  сделал все, как он приказал, а он тем временем совал свой нос во все
углы  и внимательно оглядывал каждого; я не спускал с него глаз, но держался
все  время  на  расстоянии,  у  противоположной  стены  зала, делая вид, что
выискиваю  на  грязном  полу  булавки, а когда и в самом деле находил их, то
подбирал  и втыкал себе в рукав, так что понемногу у меня набралось не менее
сорока  -  пятидесяти  вполне  годных булавок; однако своего компаньона я из
виду  не  терял  и видел, как он сновал туда-сюда в толпе людей, проходивших
таможенный досмотр и разговаривавших с чиновниками.
     Но  вот наконец он подходит ко мне, наклоняется, словно чтобы поднять с
полу  рядом  со  мной  булавку,  и  сует что-то мне в руку, бросив при этом:
"Прячь  и  беги  за  мной  вниз  по  лестнице,  живо!"  Сам он не побежал, а
смешался  с  толпой  и  спустился  вниз  не главной лестницей, по которой мы
поднимались,  а  маленькой  узкой лестничкой в другом конце зала; я следовал
за  ним,  он это заметил и продолжал свой путь, не остановившись даже внизу,
как  я  рассчитывал,  не  сказав мне ни слова, пока через бесчисленные узкие
улочки,  проходы  и  темные  закоулки  мы  не  добрались до Фенчюрч-стрит, а
оттуда  через  Биллитер-Лейн  на  Лиденхолл-стрит  и дальше к Лиденхоллскому
рынку.
     То  был  день  поста,  и  потому  мы  устроились  на одном из прилавков
рыночных  мясников,  и  тут  только он велел мне вытащить то, что я спрятал;
это   оказался  небольшой  кожаный  бумажник,  внутри  которого  был  вклеен
французский календарь и хранилась уйма всяких бумаг.
     Мы  просмотрели  их  и  обнаружили несколько денежных документов, в том
числе  векселей  и  разных  расписок; толку в них я не знал никакого, однако
среди  прочих я увидел вексель на имя ювелира от некоего сэра Стивена Ивенса
на  выплату,  как  объяснил  мне  мой  друг,  трехсот фунтов по предъявлении
векселя,  а  кроме него, еще расписку на двенадцать фунтов десять шиллингов,
тоже  на имя ювелира, только не помню от кого; еще были там один-два векселя
на  французском,  но  мы  оба  не  могли  их прочесть, по-видимому, довольно
крупные, поскольку на них стояло: "Иностранные векселя, акцептованные".
     Мой   учитель   прекрасно  разобрался,  что  причитается  по  векселям,
выданным  на  имя  ювелира,  я наблюдал за ним, когда он читал расписку сэра
Стивена;  он  решил, что этот вексель слишком крупный, чтобы путаться с ним,
а  когда  дошел  до  расписки на двенадцать фунтов десять шиллингов, сказал:
"Вот  этот сойдет, пошли, Джек!" И тут же пустился бегом на Ломбард-стрит, а
я  за  ним,  засовывая  на  ходу  остальные  бумаги в бумажник; по дороге он
первым  делом  выяснил имя владельца расписки и тогда уже направился прямо в
ювелирную  лавку,  напустил  на  себя  степенности и получил там деньги безо
всякой  задержки  и  без единого вопроса. Я стоял на противоположной стороне
улицы,  выполняя  роль зеваки; однако я заметил, что, предъявляя вексель, он
достал  и бумажник, как будто он слуга купца, посвященный во все его дела, а
потому имеет при себе все прочие его бумаги.
     Ему   выплатили   золотом,  он  поспешил  пересчитать  все  и  убраться
восвояси;  перейдя  улицу,  он прошмыгнул мимо меня и направился в переулок,
носивший  название  Двор  Трех  Королей;  потом  мы вместе пересекли улицу в
обратном  направлении  и  через  Клемент-Лейн поспешили к Капустной гавани и
там  наняли  за  пенни лодочника, чтобы он переправил нас через реку прямо к
собору  Сент-Мэри-Овери,  где  мы  высадились  и почувствовали себя в полной
безопасности.
     Тут  он  оборачивается  ко  мне  и  говорит: "Счастливчик ты, Полковник
Джек,   хорошее   дельце   мы   обделали,   пойдем-ка   с   тобой  сейчас  к
Сент-Джордж-Филдз  и  там  разделим  всю  добычу".  Мы  отправились туда, он
уселся  на травку в стороне от дороги и вытряс все деньги. "Смотри-ка, Джек,
-  говорит  он мне, - видал ты когда-нибудь такое?" - "Никогда! - говорю я и
простодушно  так спрашиваю: - И все это нам?" - "Так оно наше! - говорит он.
-  А  чье  же  еще?"  -  "А  как  же, - говорю я, - а тому человеку, который
лишился  денег,  ничего  уже не достанется?" - "Достанется? Ты это о чем?" -
говорит  он.  "Не знаю, - говорю я, - но ты же недавно сказал, что не будешь
путаться  с  этим  векселем  и  вернешь  его  хозяину, потому что он слишком
крупный".
     Он  посмеялся надо мной. "Да ты, оказывается, совсем дурачок, - говорит
он,  -  а я и не думал, что ты еще такой ребенок!" И он со всей серьезностью
объяснил  мне  суть  дела.  "Это я про вексель сэра Стивена Ивенса сказал, -
говорит  он,  -  он  действительно крупный, на триста фунтов, и ежели бедный
малый,  вроде меня, рискнет сунуться за такими деньгами, они тут же спросят,
откуда  у меня вексель, нашел я его либо украл, и тогда они меня задержат, -
говорит  он,  -  и  отымут  его,  да  еще и в переделку попадешь из-за всего
этого,  потому,  -  говорит,  -  я  и  сказал,  что он слишком крупный, чтоб
путаться  с  ним,  и  готов  вернуть его владельцу, если бы знал как. Но что
касается  денег,  Джек, тех денежек, что нам перепали, даю тебе слово, Джек,
ему  из них не достанется ничего! Да и к тому же, - говорит, - кто бы ни был
этот  человек,  что  лишился  своих  бумаг,  будь  уверен,  как только он их
хватится,  он  тут же побежит к ювелиру и предупредит его, так что, если кто
и  придет  за  деньгами,  его  непременно  задержат,  да  я-то  уж стреляный
воробей, - говорит он, - на этом не попадусь".
     "А  что же, - говорю, - ты будешь делать с этим векселем? Выкинешь его?
Если  выкинешь,  кто-нибудь  его  подберет,  - говорю, - и пойдет да получит
деньги!"  - "Нет, что ты, - говорит он, - я же объяснил тебе: в таком случае
его  задержат  вместо  меня  и  станут  допрашивать".  Но я все равно толком
ничего  не  понял,  а потому не задавал больше вопросов; мы принялись делить
добычу  -  столько денег я в жизни своей не видывал и понятия не имел, что с
ними  и  делать-то, даже хотел было попросить моего друга припрятать их пока
у  себя,  что  было бы сущим ребячеством, - уж будьте покойны, больше бы мне
их не видать как своих ушей, даже если бы с ним самим ничего не стряслось.
     К  счастью,  я  об  этом  умолчал,  и он честно разделил между нами все
деньги,  только  под  конец  сказав  мне,  что  хотя  он  и обещал мне ровно
половину,  однако,  поскольку  это  был  мой  первый выход и мне не пришлось
ничего  делать,  только наблюдать, он считает, что будет справедливо, если я
получу  чуть  меньше  него;  и  он  разделил  сначала  все  деньги,  то есть
двенадцать   фунтов  десять  шиллингов,  поровну  -  по  шесть  фунтов  пять
шиллингов  каждому,  а  потом  взял  один фунт пять шиллингов из моей доли и
сказал  мне, что я должен подарить это ему на счастье. "Что ж, - сказал я, -
конечно,  бери,  я-то  считаю,  что  ты  заслужил  их  все".  Тем  не  менее
оставшиеся  деньги я забрал. "Но что мне с ними делать? - сказал я. - Мне их
держать  негде!"  -  "А  что,  у  тебя разве нет карманов?" - спрашивает он.
"Есть,  - говорю я, - только дырявые". Не раз потом я с улыбкой вспоминал, в
какой  растерянности  был,  обретя богатство, с которым не знал, что делать,
ибо  у  меня не было ни своего угла, ни шкатулки, ни ящика, куда бы спрятать
эти  деньги,  даже  кармана, я имею в виду не дырявого; я был один на свете,
мне  не  к  кому  было  пойти и попросить, чтобы их сберегли для меня, такой
жалкий  голодранец, как я, только вызвал бы подозрение, все решили бы, что я
ограбил  кого-то, и, чего доброго, схватили бы меня, да чтобы заполучить эти
самые  деньги,  еще  и обвинили, как, говорят, делают частенько. Так-то вот,
разбогатев,  я  приобрел  столько  забот,  что  и передать вам не могу! Весь
следующий  день  мне  покою  не  давала мысль, как же хранить эти денежки, и
довела меня до того, что я попросту сел и заплакал.
     Ничто  никогда  не  доставляло  мне  больших хлопот и волнений, чем эти
монеты;  поначалу  я  просто таскал их в руке; кроме четырнадцати шиллингов,
остальные  были  золотыми  -  всего  четыре  гинеи,  и,  надо  сказать,  эти
четырнадцать  шиллингов  приносили  больше  неудобств,  чем  четыре гинеи. В
конце  концов  я  уселся  на землю, снял один башмак и засунул в него четыре
гинеи,  но  проходил с ними недолго, так как сильно натер себе ногу и больше
не  мог  ступить  ни  шагу;  и  снова  я был вынужден присесть, вынуть их из
башмака  и  опять  таскать  в  руке.  Наконец  я  подобрал  на улице грязную
полотняную  тряпку,  завернул в нее деньги и какое-то время нес их в узелке.
Много  раз  слышал  я  потом,  как  люди  говорят, когда не знают, где взять
деньги:  "Ведь  на помойке они не валяются!" Что правда, то правда, однако я
завернул  мои  деньги  в  грязный  лоскут,  грязный,  будто и в самом деле с
помойки,  а  когда  на  пути моем встретилась водосточная канава, я, сидя на
корточках,  выполоскал  в  ней  свою  тряпицу  и  потом снова завернул в нее
деньги.
     Так   я  и  принес  их  в  свою  ночлежку  на  стекольном  заводе,  но,
укладываясь  спать,  опять  стал  ломать  себе голову, куда их деть; если бы
хоть  кто-нибудь  из  нашей  воровской  шайки проведал о них, меня бы в золу
носом  ткнули  и отняли бы их, - словом, мне бы не поздоровилось; я не знал,
как  быть,  и  лежал,  зажав их в руке, а руку спрятал за пазуху и не смыкал
глаз.  О,  бремя  забот человеческих! Я, бездомный бродяжка, который спал на
груде  камней, шлака или золы так крепко, как не спится иному богачу в своей
мягкой постели, не мог теперь сомкнуть глаз из-за каких-то ничтожных денег.
     Стоило  мне  задремать,  как  мне  чудилось,  будто  у меня стащили мои
денежки,  в испуге я вздрагивал и просыпался, а убедившись, что крепко держу
их   в   руке,   долго  пытался  заснуть,  потом  засыпал  наконец  и  снова
пробуждался;  вдруг  мне  пришло  на  ум,  что, если я засну, мне непременно
приснятся  мои деньги, я стану говорить о них во сне, и, если я проговорюсь,
что  у  меня завелись деньги, кто-нибудь из воришек меня услышит, залезет ко
мне  за  пазуху  и  вытащит  из  руки  моей  деньги  так,  что  я  даже и не
почувствую;  после  таких  мыслей я и вовсе не мог заснуть; так, в тревоге и
беспокойстве  прошла эта ночь, и могу вас заверить, то была первая бессонная
ночь,   которую   доставили   мне   жизненные   треволнения   и   обманчивая
привлекательность богатства.
     Едва  настал  день,  я  вылез  из  ямы,  в которой мы проводили ночь, и
направился  через  Сент-Джордж-Филдз к Степни, там я опять долго размышлял и
прикидывал,  что  мне делать с моими деньгами, и не единожды пожелал, чтоб у
меня  их  вовсе  не  было,  но  сколько  я ни думал об этом, так ничего и не
придумал,  и беспомощность моя привела меня в такое отчаяние, что, повторяю,
мне оставалось лишь сесть и горько расплакаться.
     Но  слезами горю не поможешь; деньги никуда от меня не делись, и, как с
ними  поступить,  я  понятия  не имел; наконец мне пришло в голову, нет ли в
каком-нибудь  дереве глубокого дупла, - вот там бы и схоронить их до поры до
времени.   Окрыленный  этой  идеей,  которая  казалась  мне  тогда  поистине
великой,  я  огляделся  вокруг  в поисках хоть какого-нибудь деревца, однако
вокруг  Степни  и  возле Майл-Энда не было ни одного дерева, подходящего для
моей  цели,  а  если  и нашлось бы при более внимательном осмотре, все равно
там  было  полно  народу  и  кто-нибудь  непременно заметил бы, как я что-то
прячу;  мне  даже  мерещилось,  все так и глазеют на меня, а двое будто даже
пошли за мной, желая проследить, что я намерен делать.
     Это  заставило меня отойти подальше, возле Майл-Энда я пересек дорогу и
уже  в  самом центре города вышел на улицу, которая вела к Слепым Нищим, что
у  самого  Бетнал-Грина;  пройдя  немного  по  улице, я обнаружил пешеходную
тропу,  ведшую  обратно  к  Сент-Джордж-Филдз,  где  к  моим  услугам  росло
несколько  деревьев,  какие  я  искал. Наконец попалось и дерево с небольшим
дуплом,  расположенным  довольно высоко от земли, - рукою было не достать, я
влез  на  дерево  и,  когда дотянулся до него, пошарил там рукой и обнаружил
(как  я  и  надеялся),  что  лучшего  тайника не сыскать. Я опустил туда мое
сокровище  и почувствовал величайшее облегчение. Но вот так история! Когда я
снова  засунул  туда  руку,  чтобы  поудобнее  уложить  там  свой узелок, он
неожиданно  ускользнул  от  меня, и тогда я заметил, что дерево все полое, и
мой  узелок  провалился  вниз, так что его и не достать, а насколько глубоко
он  провалился,  я  не  знал; одним словом, денежки мои уплыли, потеряны для
меня  навсегда,  безвозвратно и безнадежно, ибо дерево это было толстенным и
огромным.
     Хоть  я был еще совсем юнец, все же я сообразил, что вел себя как сущий
болван,  -  не  сумел  надежно  спрятать  свои деньги, а вместо этого забрел
невесть  куда,  чтобы выбросить их в какую-то дыру, из которой мне их теперь
не  выудить; я засунул руку в дупло по самый локоть, но дна так и не достал;
я  отломил  у  дерева  сук и проник поглубже, но с тем же успехом; и тогда я
разрыдался,  нет,  какое там, я просто взревел от ярости и вне себя соскочил
с  дерева,  потом  снова  влез  и  снова  запустил руку в дупло и шарил там,
заливаясь  горючими  слезами, пока не изодрал плечо до крови. Потом подумал,
что  у  меня не осталось и полпенни на булочку, а я так хочу есть, и заревел
еще  громче.  И  вот  я  пошел  прочь,  вопя и стеная, словно малый ребенок,
которого  только  что  выдрали,  потом  снова вернулся к дереву, потом снова
влез на него, и так делал несколько раз подряд.
     В  последний  раз,  когда я взобрался на дерево, я случайно слез с него
не  с  той  стороны,  откуда влезал и куда спускался перед этим, а по другую
сторону  ствола.  И что же? Я вдруг увидел в дереве сбоку большую дыру почти
у  самой  земли,  -  у дуплистых деревьев так часто бывает; я заглянул в эту
дыру  и,  к  своей  неописуемой радости, увидел там мои деньги, завернутые в
полотняную  тряпку точно так, как я положил их в дупло. Вероятно, дерево это
было  полое  сверху  донизу,  а мох, или еще что-то, чем оно внутри поросло,
оказался  недостаточно  плотным,  чтобы  задержать  этот  узелок,  когда  он
выскользнул у меня из рук, и потому он сразу же провалился вниз.
     Будучи,  в сущности, еще ребенком, я и обрадовался, как дитя, и, увидев
мой  узелок,  завопил  не  своим  голосом;  я  бросился к нему, схватил его,
прижал   к  груди  и  раз  сто  поцеловал  грязную  тряпку,  потом  принялся
танцевать,  прыгать  и  беситься  как  сумасшедший, - словом, я сам тогда не
помнил,  что вытворял, а теперь я подавно не вспомню, одно только никогда не
забуду:  то великое горе, какое сжало мое сердце, когда я решил, что потерял
деньги, и бурную радость, охватившую меня, когда я их снова нашел.
     Итак,  в  первом  порыве  радости  я  носился вокруг, не соображая, что
делаю,  но  как  только  этот порыв прошел, я сел на землю, развязал грязный
лоскут,   в   который   были  завернуты  деньги,  проверил  их,  пересчитал,
обнаружил,  что  они в полной сохранности, и вдруг разрыдался так же горько,
как раньше, когда думал, что потерял их.
     Читателя  утомит,  если  я  вздумаю перечислять все глупости, какие я в
своей  детской  радости  и  умилении  вытворял, получив назад свои деньги, а
посему  на  этом я ставлю точку. Радость может быть столь же безумной, сколь
и  горе,  и,  будучи уже взрослым мужчиной, я не раз думал: случись такое со
взрослым  человеком,  то есть потеряй он все, что имел, вплоть до последнего
пенни,  а  потом  столь же неожиданно получи все обратно, когда мысленно уже
примирился  с потерей, - ручаюсь вам, случись такое со взрослым, он бы, чего
доброго, спятил бы.
     Наконец  я ушел со своими денежками, но, прежде чем опять их завязать в
узелок,  я  взял  себе  шесть  пенсов,  пошел на Майл-Энд в лавку Чэндлера и
купил  себе  там на полпенни булку, на столько же сыра, потом уселся у входа
и  с  аппетитом  принялся  за  еду,  а чтобы запить ее, попросил еще и пива,
которое радушная хозяйка поднесла мне, не поскупившись.
     Оттуда  я  направился  в город на поиски кого-нибудь из моих приятелей,
твердо  решив  оставить  раз  и  навсегда  поиски  дуплистого дерева, где бы
хранить  мой  клад. Когда я проходил улицей Уайтчэпел, я поравнялся с лавкой
старьевщика,  что рядом с церковью; в ней торговали поношенным платьем, а на
мне,   надо   сказать,   красовалась  одна  рвань,  поэтому  я  остановился,
разглядывая одежду, вывешенную в дверях лавки.
     "Ну-с,  молодой  человек,  -  сказал  хозяин, стоявший у входа, - вижу,
глаза  у  вас  разгорелись,  присмотрели  что-нибудь  себе  по  вкусу? Да по
карману  ль вам будет хороший-то мундир, ведь вы, если не ошибаюсь, из полка
голодранцев?"  Я  оскорбился  словами этого человека. "А какая вам забота, -
сказал  я,  -  дырявое на мне платье или нет, ежели я присмотрел то, что мне
нравится,  и  могу заплатить за это? Впрочем, пойду-ка я в другое место, где
не придется выслушивать всякие оскорбления".
     Пока  я  таким  образом  весьма  смело парировал хозяину, из дому вышла
женщина.  "Какая  муха  тебя  укусила,  - обратилась она к мужчине, - что ты
вздумал  отпугивать пок