оем  чеке  и  разговоре с капитаном уже после нашего прибытия. Во
время  моего  рассказа  он  не  раз воздевал вверх руки, желая выразить свое
возмущение  тем, как со мной обошлись в Ньюкасле, и поинтересовался фамилией
капитана  судна,  потому  как,  несмотря  на все сладкие речи, тот был явным
мошенником.  Я  сказал  его имя и название судна, господин записал их в свою
записную книжку, и разговор продолжался.
     Господин.  А  теперь  ответь мне, пожалуйста, так же честно еще на один
вопрос.  Что  тебя  так  задело, когда я беседовал с тем юношей, с карманным
воришкой?
     Джек.  Хотите  верьте,  хотите нет, ваша честь, но меня растрогало, как
милостиво вы разговаривали с несчастным рабом.
     Господин. И это все? Только отвечай честно!
     Джек.  Не совсем. У меня зародилась тайная мысль, что коли вы так добры
были  к  этому  несчастному,  может,  вы  и  мне  посочувствуете  и  окажете
содействие, если тем или иным путем вам станет известна моя история.
     Господин.  Так, так, а не напомнил ли тебе этот случай твою собственную
историю,  и  по этой причине ты так и разволновался? Ведь я заметил слезы на
твоих глазах, потому и велел привести тебя сюда, чтобы поговорить.
     Джек.  Поистине,  сэр,  я  и  сам был испорченным, праздным мальчишкой,
никому  на  свете не нужным. Но тот юноша - вор, его приговорили к виселице,
а я ни разу в жизни не представал перед судом.
     Господин.  Что  ж, я не собираюсь выспрашивать у тебя лишнее. Поскольку
к  суду  тебя  не  привлекали и ты не ссыльный преступник, мне больше нечего
выяснять  о  тебе. С тобой обошлись скверно, это ясно; может, именно поэтому
ты так разволновался?
     Джек.  Да,  конечно,  ваша  честь. (Мы называли его ваша честь или ваша
милость).
     Господин.  Ну,  что же, теперь мне известна твоя история. Чем же я могу
помочь  тебе?  Ты  упоминал  о  чеке  на  девяносто четыре фунта, из которых
собирался  дать  капитану  сорок фунтов за ваше освобождение, он еще у тебя,
этот чек?
     Джек.  Да,  сэр,  он  здесь.  (Я вытащил чек из-за пояса, где ухитрился
прятать  его,  завернув  в бумагу и пришпилив булавками, отчего бумага почти
все уже истрепалась; достав чек, я вручил его господину, и он стал читать.)
     Господин. Этот господин, который выдал тебе чек, ныне здравствует?
     Джек.  Да,  сэр, он был жив-здоров, когда я уезжал из Лондона, по числу
на чеке вы можете судить, когда это было, а уехал я как раз на другой день.
     Господин.  Не  удивительно,  что,  когда вы причалили к берегу, капитан
судна захотел получить от тебя этот чек.
     Джек.  И  я  бы  отдал  его  ему, если бы он отвез нас с братом назад в
Англию, как я и предлагал!
     Господин.  Да-а, но он кое-что предвидел! Он прекрасно знал, что, раз у
тебя  есть  там  друзья,  они  могут  призвать его к ответу за все его дела.
Удивляюсь  только,  как  это он не отнял у тебя чек еще там, в море, обманом
или силой?
     Джек. Честно говоря, он даже не пытался.
     Господин.  Что  же, молодой человек, решено, я постараюсь тебе помочь в
этом  деле.  Даю  слово, если деньги будут выплачены и ты их все получишь, я
научу  тебя,  как действовать, и ты преуспеешь даже больше своего господина,
если будешь соблюдать честность и старание.
     Джек.  Надеюсь,  сэр,  мое  поведение  у  вас  на  службе является тому
зароком.
     Господин. Но ты, наверное, мечтаешь о возвращении в Англию?
     Джек.  Нет,  что  вы, сэр, если бы я мог здесь зарабатывать честно свой
хлеб,  я  бы  вовсе  и не помышлял об Англии, но, чем там прокормиться, я не
знаю, коли знал бы, никогда бы не записался в солдаты.
     Господин.  Хорошо, но я должен задать тебе еще несколько вопросов, ибо,
сам  посуди,  не  странно  ли записываться в солдаты, когда у тебя в кармане
девяносто четыре фунта?
     Джек.  Я все расскажу вашей чести, если пожелаете, так же подробно, как
рассказывал доселе, только это займет много времени.
     Господин.  Тогда  в другой раз. А теперь ближе к делу: хочешь, я напишу
кой-кому  в Лондон, попрошу зайти к господину, который выдал тебе чек, но не
за  тем,  чтобы  взять  у него деньги, а только чтобы спросить, имеется ли у
него  на  руках  такая  сумма  и выдаст ли он ее по твоему указанию, если ты
пришлешь  чек  или его дубликат (то есть копию, пояснил он, и хорошо сделал,
так как я понятия не имел, что такое дубликат).
     Джек.  Да  я  с  удовольствием отдам вам и сам чек, сэр, вам я могу его
доверить, не то что капитану.
     Господин. Нет, не надо, молодой человек, я не возьму его у тебя.
     Джек.  Прошу  вас, ваша честь, согласитесь сберечь его для меня, не то,
если я его потеряю, я пропал.
     Господин.  Я  сохраню его, Джек, раз ты просишь, но ты получишь от меня
расписку,  написанную  моею рукой и подтверждающую, что я получил твой чек и
верну  его по первому твоему требованию, тогда это будет так же надежно, как
сам чек, а иначе я не возьму его у тебя.
     И  вот  я  вручил  моему господину чек, а он выдал мне расписку, и, как
покажут   дальнейшие   события,   он   оказался   надежным  хранителем  моих
сбережений.  После  беседы  он  отпустил меня, и я вернулся к работе, однако
спустя  два  часа  на  плантацию  прискакал  управляющий,  или  надсмотрщик,
подъехал  к  тому месту, где я работал, вынул из кармана бутылку и, подозвав
меня  к  себе,  предложил  глотнуть  рому,  я из приличия лишь пригубил его,
тогда  он  снова  мне  протягивает  бутылку и на редкость вежливо, совсем не
так, как обычно, просит выпить еще.
     Это  придало  мне  смелости и весьма приободрило, однако мне оставалось
еще  неясным,  что  происходит  и  последует ли за этим некоторое облегчение
моей участи.
     День  или  два  спустя,  когда  мы  направлялись  утром  на  плантацию,
надсмотрщик  опять  подозвал  меня  к  себе,  дал  выпить и протянул большой
ломоть  хлеба,  при  этом  он  сказал,  чтобы около часу я кончил работать и
пришел к нему в контору, так как ему надобно со мной поговорить.
     Я пришел к нему в своем обычном виде - несчастный полуголый раб.
     - Входите, молодой человек! - сказал он. - И давайте сюда вашу мотыгу.
     Я отдал ему мотыгу, тогда он и говорит:
     - Вот так, больше вам не придется работать на плантации.
     Я выказал удивление и даже испуг.
     - В чем я провинился, сэр? - спросил я. - Куда же меня теперь отошлют?
     - Никуда,  - ответил он, страшно довольный, - не пугайтесь, все это вам
на  благо,  никто не собирается вас обижать, просто мне приказали сделать из
вас надсмотрщика, так что отныне вы больше не невольник.
     - Увы!  -  вздохнул  я.  -  Я  -  и надсмотрщик? Да разве я подхожу для
этого?  У меня и платья-то нет, ни белья, ничего решительно, во что бы я мог
одеться.
     - Ну,  ну,  -  сказал он, - о вас есть кому позаботиться, хотя вы этого
не подозреваете, пойдемте со мной.
     И  он  отвел  меня в огромную кладовую, вернее, это была цепь кладовых,
одна за другой, и, вызвав кладовщика, сказал ему:
     - Помогите   этому  человеку  одеться,  выдайте  ему  все  необходимое,
согласно  пункту  пятому,  счет  пришлите  мне,  так  приказал наш господин,
расходы запишите на Западную плантацию.
     Вероятно, это была та плантация, куда меня направляли.
     Кладовщик  повел  меня  внутрь  склада,  где  висело  несколько мужских
костюмов,  соответствовавших выданному предписанию, простые, но для готового
платья  вполне приличные, из настоящего тонкого черного сукна, которое у нас
в  Англии  идет  по  одиннадцати шиллингов за ярд; к костюму он прибавил три
хорошие  сорочки,  две  пары  обуви,  чулки  и перчатки, шляпу, шесть шейных
платков,  короче  говоря - все, что мне было необходимо. Потом тщательно все
проверил,  размер  и  прочее, и, впуская меня в отдельную маленькую комнату,
сказал:
     - А теперь входите сюда рабом, а выходите джентльменом!
     С  этими словами он внес туда всю одежду и, закрывая дверь, посоветовал
поскорее  переодеться, что я охотно и выполнил. Признаюсь, с этого момента я
поверил, что судьба моя изменится к лучшему.
     Вскоре  пришел  надсмотрщик,  он  похвалил мое новое платье и предложил
ехать  с ним. Меня отвезли на новую плантацию, которая оказалась больше той,
где  я  до  этого  работал,  тут  полагалось  всего  три  надсмотрщика,  или
управляющих,  один  для  дома,  а  два,  чтобы присматривать за работниками.
Одного  из  этих двоих перевели на другую плантацию, и меня назначили на его
место,   то   есть   управляющим   плантацией;  в  мои  обязанности  входило
присматривать  за  неграми  и  следить, чтобы они не лодырничали и не зря бы
ели  свой  хлеб,  другими  словами,  мне  надлежало  быть над ними старшим и
руководить ими.
     Такой  успех  вскружил  мне  голову,  нет слов, чтобы выразить радость,
какую  я  тогда  испытал.  Однако тут же следом обнаружилось обстоятельство,
которое  так  глубоко  задело  меня  и так возмутило все мое существо, что я
чуть  было  не  потерял  свое  место,  а  вместе с ним и расположение нашего
господина,  который  проявил  ко  мне  такую  доброту.  Дело было вот в чем:
приступив  к  обязанностям,  я  получил  верховую лошадь и кнут, вроде того,
какой  мы  называем  в  Англии  охотничьим  хлыстом;  на  лошади  надо  было
объезжать  плантацию и наблюдать, как работают невольники и негры: плантация
раскинулась  так  широко,  что  пешим  ее  было не обойти, во всяком случае,
трудно  было обходить ее так часто и так быстро, как требовалось; а кнут был
выдан  мне,  чтобы учить уму-разуму рабов и невольников, то есть стегать их,
если  они  проявят  нерадение  или строптивость, словом, совершат какой-либо
проступок.  Когда  мне  сказали про это, кровь ударила мне в голову и сердце
заколотилось  от бешенства: как это я, еще только вчера такой же невольник и
раб,  как  они, живший, как они, под страхом того же кнута, подниму вдруг на
них  руку,  чтобы покарать их с жестокостью, какая заставляла меня трепетать
еще  накануне.  Нет,  на  такое я пойти не мог! Негры это почувствовали, мой
авторитет сразу упал в их глазах, и все дела пришли в полное расстройство.
     В  ответ на мое сочувствие они проявили такую неблагодарность, что даже
рассердили  меня  и, признаюсь, заставили невольно ожесточиться, и я наказал
двоих  негров,  полагая,  что  выполнил  свою миссию со всею жестокостью, но
после  порки  -  причем  каждый  удар,  что  я  наносил им, больно ранил мою
собственную  душу,  и  я  чуть не лишился чувств, выполняя эту работу, - оба
негодяя  еще надсмеялись надо мной, а один из них даже имел наглость заявить
у  меня  за спиной, что, если бы пороть довелось ему, он бы показал мне, как
секут негров.
     И   все-таки  я  не  в  силах  был  исполнять  свои  обязанности  столь
варварски,  как,  оказалось,  было  необходимо,  и  этот мой недостаток стал
сказываться  на  делах  моего господина, так что я начал склоняться к мысли,
что  жестокость,  о  которой  так много толкуют и какая царит в Виргинии, на
Барбадосе   и   в   других   колониях,   а   именно   -   наказание   кнутом
негров-невольников,    является    вовсе    не   проявлением   тирании   или
бесчеловечности  англичан,  как принято считать, - англичане по натуре своей
не  склонны  к  жестокости,  им  она  не  свойственна, - но вызвана скотским
поведением  и  упрямством  самих  негров,  с  которыми добром да милостью не
сладишь,  им  нужны  железный прут и розга, как говорит Священное писание; с
ними  иначе  и нельзя обходиться, а не то, имей они только оружие, достойное
неистовой  свирепости их натуры, они восстанут и перебьют всех своих хозяев,
что им будет нетрудно сделать, учитывая, как их много.
     И  в  то  же  время я сделал наблюдение, что бешеный темперамент негров
усмиряли  не так, как надо, не умея найти с ними правильную линию, чтобы они
почувствовали   разницу   между  поощрением  и  наказанием;  для  меня  было
очевидно,  что  даже самые трудные характеры можно склонить к покорности без
помощи кнута или, во всяком случае, без слишком частых наказаний.
     Наш  господин  был  гуманный человек, и порою, движимый мягкосердечием,
он  отменял  наказания  излишне  суровые,  однако необходимость наказаний он
понимал  и  в  конце  концов  вынужден был предоставлять своим верным слугам
право  действовать по собственному разумению, хотя все-таки частенько просил
их  быть  помилосерднее  и  всегда  учитывать,  с кем имеешь дело: не все же
негры одинаково переносят пытки и, кроме того, не все одинаково упрямы.
     Но  нашлись-таки  угодники,  которые  нашептали  ему, что я пренебрегаю
своими  обязанностями, что невольники вышли у меня из повиновения, и по этой
причине   на   плантации   царит  беспорядок,  и  дела  находятся  в  полном
расстройстве.
     Это  было  тяжкое  обвинение  для  молодого надсмотрщика, и его честь в
сопровождении  всех своих подчиненных сам приехал разобраться во всем, чтобы
вникнуть  в суть вопроса и выслушать обе стороны, однако он обошелся со мной
справедливо  и,  прежде  чем  выносить  приговор,  решил  дать мне полностью
оправдаться,  и  не только при свидетелях, но и с глазу на глаз. С последним
свиданием  мне  на редкость повезло, - точно как в тот раз, он предложил мне
говорить  откровенно,  и, получив эту возможность говорить откровенно, я мог
все ему объяснить и защитить себя.
     Я  понятия не имел, что мною недовольны, пока не услышал про это из его
собственных  уст,  не  знал  я  и о его приезде, пока не увидел его на нашей
плантации.  Он  посмотрел, как у него работают, оглядел несколько участков с
новыми  посадками;  объехав  всю  плантацию  и  убедившись, что все в полном
порядке  -  работы  ведутся,  как  положено,  невольники  и  негры  исправно
трудятся, - увидев все это своими глазами, он поскакал к дому.
     Заметив  его  на  тропинке,  я  тут  же  подбежал  к нему, выразил свое
почтение,  а также поблагодарил смиренно за великодушие, проявленное ко мне,
за  то,  что  он  помог  мне выйти из ничтожества, в каком я пребывал ранее,
доверил  мне  такую  работу.  Ему  как  будто было приятно это слышать, хотя
поначалу   говорил  он  немного;  я  сопровождал  его,  пока  он  осматривал
плантацию,   давал  попутные  объяснения,  отвечал  на  все  его  вопросы  и
возражения,  и  при этом в такой манере, какой он от меня, судя по всему, не
ожидал. Как он признался впоследствии, ему все тогда очень понравилось.
     На  этой  плантации, как я уже говорил, был еще один управляющий, не то
чтобы  старший  надо мной, но занимавшийся делом более важным: он должен был
наблюдать,  как  упаковывают  табак  и отвозят его на борт судна или в какое
другое  место,  куда укажет наш господин, а также получать английские товары
с  главного  склада,  находившегося  на другой плантации, ближайшей к водным
путям,  да  еще  вести  все  счета. Этот управляющий был по натуре человеком
честным   и  прямым,  он  не  говорил,  как  некоторые,  что  я  пренебрегаю
интересами  хозяина  и  прочее,  однако  хозяин  расспросил  его обо всем, и
весьма  пристрастно.  Интересно,  что,  объезжая  плантацию, хозяин случайно
попал  туда,  где  обычно наказывали провинившихся невольников, и увидел там
двух  негров  со  связанными,  согласно  вынесенному им приговору, за спиной
руками.  Когда  господин подъехал к ним, оба упали на колени и знаками стали
молить  его  о  прощении.  "Ах,  зачем это, - сказал он, обращаясь ко мне, -
зачем  вы  повели меня этой дорогой? Не люблю я этих зрелищ, ну что я теперь
должен  делать?  Помиловать  их?  А  что  они  такого натворили, скажите?" Я
объяснил  ему,  за  какие  проступки  их  отправили сюда. Один из них стащил
бутылку  рома,  напился  и  в  пьяном виде творил всякие безобразия, пытался
даже  киркой проломить голову белому невольнику, к счастью, тот увернулся от
удара,  сбил  пьяного  негра с ног, схватил его и доставил на это место, где
он  и  провел ночь, за что я назначил ему в тот же день порку, а в следующие
три по две порки на день.
     - Как  вы могли проявить такую жестокость? - спросил его честь. - Вы же
убьете  беднягу.  И, кроме пролития крови, за которое понесете ответ, вы еще
лишите  меня  такого  силача негра, стоившего мне не меньше тридцати, а то и
сорока  фунтов,  да  к тому же навлечете дурную славу на мои плантации. Или,
того  хуже,  кто-нибудь  из этих негров, чтобы отомстить, еще, не ровен час,
пристукнет меня, когда подвернется случай.
     - Ах,  сэр,  -  сказал  я,  - эту братию надо держать в страхе, иначе с
ними  не справишься, уверяю вас! А в донесениях к вам еще говорится, что для
невольников  я  скорее  шут,  чем  палач,  ибо  никогда  не  воздавал  им по
заслугам,  а  потому я принял решение, хотя мне самому это претит, больше не
допускать,  чтобы  из-за  моей  неуместной  снисходительности  страдали ваши
интересы, вот почему, если бы его засекли до смерти...
     - Стойте!  -  воскликнул  он. - В моих владениях я не потерплю подобной
жестокости  ни  под каким видом! Вспомните, молодой человек, вы же сами были
невольником,  поступайте  так,  как  сочли  бы  справедливым,  будь вы на их
месте,  имейте  хоть  каплю  сострадания,  прошу  вас.  Пусть  лучше  я буду
расплачиваться за вашу мягкость.
     О  таком  обороте  дела  я  мог  только  мечтать, более того, поскольку
разговор  наш  происходил  на  людях,  то  есть  при  обоих  неграх  и белых
невольниках,  а  также тех двоих, что предъявили мне обвинение, все слышали,
что  он  сказал.  "Ну  и  собака  этот  надсмотрщик!  - шепнул один из белых
невольников  у меня за спиной. - Он бы насмерть запорол беднягу Буйвола (так
прозвали  негра, приговоренного к наказанию, за его большую круглую голову),
не случись нашему хозяину заехать сегодня сюда".
     Однако  я  настаивал  на своем, твердя, что этот человек совершил явное
преступление,  и  снисходительность в подобном случае очень опасна, учитывая
упрямство   и   порочность   негров,  и  указал,  не  очень  решительно,  на
необходимость проучить их. Но господин сказал:
     - Нет, нет, в другой раз, и не в такой форме.
     Больше возражать я не стал.
     Проступок  второго негра по сравнению с этим был пустяковым, и господин
отправился  дальше,  продолжая  беседовать со мной, я следовал за ним, и так
мы  доехали  до  дому,  где,  отдохнув немного, он снова вызвал меня к себе.
Моих  обвинителей  он  даже близко к себе не подпустил, пока не выслушал мою
защиту, и так начал он со мною разговор.
     Господин.  Послушайте,  молодой  человек, мне надо с вами поговорить! С
тех  самых  пор,  как  я  сделал  вас  управляющим на этой плантации, на вас
жалуются.  А  я-то полагал, что признательность заставит вас быть усердным и
преданным мне.
     Джек.  Очень  сожалею,  сэр,  что  на меня жалуются, ибо благодарность,
которую  я питаю к вашей милости (и в которой открыто признаюсь), заставляет
меня  блюсти  ваши  интересы  самым  неукоснительным образом. Конечно, я мог
дать  промашку,  но, уверяю вас, никогда не пренебрегал своими обязанностями
умышленно.
     Господин.  Посмотрим,  обвинять  вас,  не выслушав до конца, я не буду.
Для того я и позвал вас сюда, чтобы поговорить с вами.
     Джек.  Покорно  благодарю,  ваша  честь.  У  меня к вам еще только одна
просьба,  а именно: я хотел бы знать, в чем меня обвиняют и, если позволите,
кто мои обвинители.
     Господин.  Первое вы услышите, именно поэтому я и вызвал вас поговорить
с  глазу  на  глаз.  А  если  понадобится,  сообщу  вам  и  второе,  и своих
обвинителей  вы  тоже узнаете. То, что вам ставят в вину, находится в прямом
противоречии  с  только  что мною увиденным, поэтому нам придется теперь все
пересмотреть;  я-то  считал,  что я много хитрее вас, но теперь вижу, что вы
меня перехитрили.
     Джек.  Надеюсь, ваша честь не обидится, если я скажу, что не совсем вас
понимаю.
     Господин.  Охотно  верю.  А  скажите  мне откровенно, вы и в самом деле
собирались  пороть  бедного негра дважды в день в течение четырех д