- Вот  так  так,  - говорит он, - а как же ты тогда сказал, что, должно
быть, все верно?
     - Потому, - ответил я, - что я верил, вы меня не обманете.
     - Бедное дитя! - говорит он. - Как мало ты знаешь о жизни! Кто же ты?
     - Я бедный бродяжка, - ответил я и заплакал.
     - Я  спрашиваю,  как  тебя  зовут,  - говорит он. - Ах да, я и забыл, -
говорит  он,  -  я  же  обещал  не  спрашивать  твоего  имени, можешь мне не
отвечать.
     - Меня зовут Джек, - сказал я.
     - Ну, а фамилия у тебя есть? - спрашивает он.
     - А что это такое? - спрашиваю я.
     - Ну, есть у тебя еще какое-нибудь имя, кроме Джека? - говорит он.
     - Да, - говорю я, - меня все зовут Полковник Джек.
     - А другого имени у тебя нет?
     - Нет, - говорю я.
     - Тогда скажи, отчего же тебя стали звать Полковником Джеком?
     - Мне сказали, что моего отца звали Полковником.
     - А твои отец с матерью живы? - спрашивает он.
     - Нет, - говорю я, - отец мой умер.
     - А где же твоя мать? - спрашивает он.
     - Матери у меня никогда не было, - отвечаю я.
     Тут он рассмеялся.
     - Как же так, - говорит он, - а кто же у тебя был тогда, если не мать?
     - Кормилица, - ответил я, - но она не была мне матерью.
     - Ну  вот  что, - говорит он тому господину, - могу побиться об заклад,
что не этот мальчик украл ваши бумаги.
     - Честное слово, сэр, я их не крал, - сказал я и опять заплакал.
     - Не  надо,  не надо, малыш, - сказал он. - Мы и не думаем, что это ты.
Он  мальчик смышленый, - говорит он господину, - но слишком невежественный и
доверчивый,  просто  жалость  берет, что некому присмотреть за ним и помочь.
Давайте-ка потолкуем с ним еще немного.
     И  они  сели,  стали  пить вино и меня угостили, а потом чиновник опять
стал задавать мне вопросы.
     - Ну,  -  сказал он, - а что ты, собственно, собираешься делать с этими
деньгами, которые ты получил?
     - Еще не знаю, - ответил я.
     - А куда ты их положишь? - спрашивает он.
     - В карман, - отвечаю я.
     - В  карман?  - спрашивает он. - А карман у тебя целый? Ты не потеряешь
их?
     - Нет, - говорю я, - у меня карман целый.
     - А куда ты их денешь, когда придешь домой?
     - У меня нет дома, - ответил я и опять заплакал.
     - Бедняга! - воскликнул он. - А чем же ты вообще пробавляешься?
     - Хожу   по   поручениям,   -  говорю  я,  -  для  тех,  кто  живет  на
Розмэри-Лейн.
     - А где же ты спишь ночью?
     - Ночью я сплю на стекольном заводе, - сказал я.
     - Спишь на стекольном заводе? Разве там есть кровати? - спросил он.
     - А я на кровати никогда и не спал, - сказал я.
     - На чем же ты тогда спишь там, на стекольном заводе? - спрашивает он.
     - На земле, - отвечаю я, - когда на соломе, когда в теплой золе.
     Тут господин, у которого украли бумаги, сказал:
     - Слушаешь   это   бедное  дитя  и  плакать  хочется  над  злосчастиями
человечества,  а  мы  еще  ропщем на свою судьбу, у меня даже слезы на глаза
навернулись.
     - И у меня тоже, - сказал господин чиновник.
     - Послушай-ка,  Джек,  -  говорит  он,  -  а  разве тебе не дают денег,
посылая с поручениями?
     - Мне дают есть, - ответил я, - а это куда лучше.
     - А как же ты обходишься с одеждой? - спрашивает он.
     - Иногда мне дарят старые вещи, когда лишние, - говорю я.
     - У тебя и рубашки-то никогда небось не было, а? - говорит он.
     - Рубашки? Нет, как умерла моя кормилица, не было.
     - А когда она умерла? - спрашивает он.
     - Весной будет шесть зим, - ответил я.
     - Сколько же тебе лет? - спрашивает он.
     - Не знаю, - говорю я.
     - Ну  ладно,  -  говорит  чиновник,  -  а теперь, когда у тебя завелись
деньги, купишь ты себе одежонку, потратишься на рубашку?
     - Конечно,  -  говорю  я,  -  я  и  собираюсь  купить себе какую-нибудь
одежку.
     - А что сделаешь с остальными деньгами?
     - Не знаю, - сказал я и заплакал.
     - Отчего же ты плачешь, Джек? - говорит он.
     - Я боюсь, - говорю я, продолжая плакать.
     - Чего боишься?
     - А если они узнают, что у меня есть деньги...
     - Ну и что тогда?
     - Тогда  мне  больше  нельзя  будет  спать  в теплой золе на стекольном
заводе, не то они у меня их отнимут.
     - А зачем же тебе теперь спать там?
     И  тут господа заговорили между собой о том, что волнение и заботы чаще
всего посещают тех, у кого есть деньги, и это вполне естественно.
     - Уверяю  вас,  -  сказал  таможенный  чиновник, - пока у этого бедного
мальчика  не  было  денег,  он  проводил ночи на стекольном заводе и спал на
соломе  или  на  теплой золе самым крепким и сладким сном; а теперь, когда у
него  завелись  деньги, забота о том, как бы их сохранить, вызывает слезы на
его глазах и вселяет страх в сердце.
     Они  задали  мне  еще  очень  много  вопросов,  на  которые  я  отвечал
по-детски,  как  умел, но в то же время стараясь угодить им; наконец, я ушел
от  них  с  тяжело  набитым  карманом, но, даю вам слово, совсем не с легким
сердцем,  потому  как меня пугало мое богатство, я просто-таки не знал, куда
с  ним деваться. Однако я ушел и бродил какое-то время, не ведая, что же мне
теперь  делать;  проблуждав  так часа два или около того, я вернулся и сел у
дверей  дома  господина  чиновника; я сидел там, и слезы лились из моих глаз
ручьями, пока не иссякли, но я не решался постучать в дверь.
     Правда,  сидел  я  там,  кажется,  не очень долго, потому что кто-то из
домочадцев  заметил  меня;  вышла  служанка,  она  заговорила  со мной, но я
ничего  не  мог  ей ответить, а продолжал плакать; наконец, мой плач донесся
до  ушей  чиновника  (купец к тому времени уже ушел), он позвал меня в дом и
спросил, почему я все еще здесь.
     Я  объяснил  ему,  что я не все время был здесь, я долго бродил и снова
вернулся.
     - Отчего же, - говорит он, - ты вернулся?
     - Не знаю, - говорю я.
     - А  из-за  чего ты так плачешь, - говорит он, - надеюсь, ты не потерял
свои деньги?
     - Нет, - сказал я, - я еще не потерял их, но боюсь, что скоро потеряю.
     - Из-за этого ты и плачешь? - спрашивает он.
     Я  ответил,  что да, потому что знаю, что не сумею сберечь их, они их у
меня все равно выманят, а то и убьют, чтобы завладеть ими.
     - Кто это они? - спрашивает он. - С какой шайкой ты связан?
     Я  сказал,  что  все  это  мальчишки,  но мальчишки испорченные, воры и
карманники,  такие,  сказал  я,  как  тот,  что  украл бумажник с векселями,
отчаянная банда, с которой я не хочу водиться.
     - Да-а,  Джек,  -  говорит  он,  -  так  чем  же тебе помочь? Может, ты
доверишь деньги мне, хочешь, я сберегу их для тебя?
     - Да, - сказал я с радостью, - если только можно.
     - Ну  что  же,  -  говорит  он,  -  давай их мне и, пока они у меня, ты
можешь   быть   спокоен,  а  когда  захочешь,  я  верну  их  по-честному,  с
процентами.  Я  дам  тебе на них расписку, если ты ее и потеряешь, - добавил
он,  -  или  кто-нибудь  ее  у  тебя отнимет, неважно, никто, кроме тебя, не
получит из них ни гроша.
     Я  тут  же  вытащил  все  деньги  и отдал их ему, оставив себе примерно
пятнадцать  шиллингов,  чтобы  купить что-нибудь из одежды; этим завершилась
наша  первая  встреча.  Надежно схоронив мои денежки, я, к моему величайшему
удовольствию,  совершенно  развязал  себе руки, да и тревожные мысли, дотоле
не дававшие мне покою, стали постепенно выветриваться.
     Да,  теперь  вы  видите,  как  рождаются  в  нашей  жизни треволнения и
беспокойства,  как  они  возрастают  от  вечной  погони за деньгами и вечных
забот,  где  бы их сберечь, когда ты их заполучил. Я, который не имел ничего
и  даже  не  знал,  что  такое  деньги, не ведал и забот, где их взять и как
сберечь;  пока  у  меня  не  было ничего, я ни в чем и не нуждался; живя без
забот,  я никогда не ломал себе голову, где раздобыть пропитание или ночлег,
я  знать  не  знал, что такое деньги и что можно на них сделать, и, пока они
не завелись у меня, не ведал, что такое бессонница или страх их потерять.
     Без  сомнения, на этот раз мне представлялся счастливый случай, если бы
я   не  оказался  глупцом  и  таким,  в  сущности,  еще  ребенком:  да,  мне
представлялась   счастливая   возможность   получить   работу  или  хотя  бы
обеспечить  себе  внимание  и  помощь  этих благородных людей, поскольку они
проявили  такое  горячее  желание  принять участие в моей судьбе, изумившись
простодушию моих речей и бедственности (как они полагали) моего положения.
     Но  я  повел  себя,  как дитя, и, оставив, как я уже говорил, чиновнику
все  мои  деньги,  не  являлся  за  ними потом несколько лет; моя дальнейшая
судьба  и приключения, выпавшие мне на долю, столь пестры и поучительны, что
следует остановиться на них поподробнее.
     Итак,  первую  счастливую  возможность,  предоставленную мне судьбой, я
пропустил;  обзавелся  деньгами, но не знал им ни цены, ни пользы; та жизнь,
какую  я  вел,  казалась  мне  столь  естественной,  что я не намерен был ее
менять,  даже  и  к  лучшему; не горел я желанием и приобретать себе одежду,
хотя  бы  просто рубашку, а еще менее искать новое жилье, - стекольный завод
был  мне по душе, - или бросить привычное занятие - шататься по улицам. Я не
знал  добра  и  не  умел  отличить  его  от зла, то есть я хочу сказать, что
жизнь, какую я вел, не казалась мне такой уж дурной.
     Так,  в  наивности  своей,  я вернулся к моей нищей жизни, несчастной и
убогой,  хотя  сам  я  этого не сознавал, ибо не знал иной, а стало быть, не
мог о ней и судить.
     Мой  друг,  который  вернул те векселя и, если бы не моя настойчивость,
никогда  сам  не подумал бы возвратить их владельцу, ни разу даже не спросил
меня,  что  я  за них получил, он только сказал мне, что, если они и дали за
них  что-либо,  это  все  принадлежит  мне, поскольку, как он сказал, он сам
никогда  не  рискнул бы вернуть их, боясь показаться с ними хоть кому-нибудь
на  глаза,  так  что  любая  награда  за  них  принадлежит  мне;  он даже не
полюбопытствовал  узнать,  сколько я получил и получил ли вообще что-нибудь;
таким образом, я обрел полное право владеть моими деньгами.
     Как  и  прежде,  я слонялся, где вздумается, но теперь у меня в кармане
завелись  деньги,  правда, я никому об этом и слова не сказал; как и прежде,
я  охотно  бегал по чужим поручениям и получал свое заработанное с искренней
благодарностью;  однако теперь, когда я бывал голоден, а никто не нуждался в
моих  услугах  и  не  давал  чего-нибудь  поесть,  я  не  обивал пороги и не
попрошайничал,  а шел в харчевню, где, как уже говорил вам, побывал однажды,
и  брал похлебку и кусок хлеба, всего на полпенни, в редких случаях немножко
мяса,  а  если  хотел себя побаловать, то еще на полпенни сыра, тратя на все
про  все  не  больше  двух-трех  пенсов  в  неделю.  В отличие от всей нашей
компании,  я  был малый на редкость бережливый и даже не притронулся к своим
гинеям;  правда, как я и сказал тому господину в таможне, я понятия не имел,
сколько же это гинея и что на нее можно купить.
     Так  в  безделье прошел целый месяц, но однажды утром ко мне пришел мой
друг,  как я называл его, и говорит: "Полковник Джек, когда мы с тобой опять
выйдем  на  прогулку?"  -  "Когда захочешь", - ответил я. "У тебя нет сейчас
дела?"  -  говорит  он. Я отвечаю "нет", и так, слово за слово он признался,
что  раз  однажды мне дьявольски повезло, то повезет и в другой раз. "Только
теперь,  Полковник, - говорит он мне, - условия будут другими. Потому как, -
говорит  он,  - новичку у нас принято давать равную долю, чтоб поощрить его,
но  потом  уж все будет зависеть от моего благородства, разве что ты примешь
в  деле  равное  со мной участие и разделишь весь риск. Но мы джентльмены, -
говорит  он,  -  и  всегда честно поступаем друг с другом. Так что, ежели ты
надумаешь  довериться мне и предоставишь все решать самому, я не поскуплюсь,
можешь  на  меня  положиться".  Я ему признался, что делать ничего не умею и
совсем  в  этом  не  смыслю,  а потому и не рассчитываю что-либо заработать,
однако буду исполнять все, что он мне велит; итак, мы отправились вместе.
     В  таможню  мы больше не заглядывали, это было бы слишком рискованно, к
тому  же  я  вовсе не хотел показываться там снова, особенно в его обществе;
поэтому  мы  направились прямо к Бирже и рыскали по Касл-Элли, Суизен-Элли и
перед  входом  в кофейню. День выдался на редкость неудачным, ибо вся добыча
наша  свелась к двум-трем носовым платкам, с которыми мы и вернулись домой в
нашу  родную  ночлежку  на  стекольном  заводе;  весь  день  я не пил, не ел
ничего,  если  не  считать  куска  хлеба,  которым  он поделился со мной, да
глотка  воды из крана у входа в здание Биржи, поэтому, когда он расстался со
мной,  так как ночевал он не на стекольном заводе, был не чета мне, я тут же
пошел  в  мою милую харчевню, где уже привык кормиться, и подкрепился там, а
на другой день опять встретился с ним, как условились.
     Утро  было  раннее, и он направился прямо к Билленгсгейту, где с самого
рассвета,  а  в  это  время  года  даже задолго до рассвета, толпится народ:
во-первых,  агенты по продаже угля и владельцы судов для перевозки угля, или
как  их  еще называют, угольщики, а во-вторых, рыбники - продавцы и скупщики
рыбы.
     За  первыми-то он и охотился; мне он дал задание: "Заходи, - сказал он,
-  подряд  во все пивные и прислушивайся, не говорит ли кто там о деньгах, а
если  говорит,  выйдешь  и  скажешь мне". Итак, мы стали обходить пивные, он
оставался  у  дверей,  а я заходил внутрь. Угольщики, как правило, заключают
свои  сделки  "у  ворот",  а  денежные  расчеты производят в пивных, поэтому
ждать  от  меня  первых  весточек  ему  пришлось  недолго; он тут же вошел в
пивную,  чтобы  оглядеться,  однако  ничего интересного для себя не заметил.
Наконец  я  сообщил  ему,  что  в  одном  из  таких заведении сидит человек,
который  только  что  получил  от  кого-то  уйму  денег,  наверное, сразу от
нескольких  людей, и все они лежат грудой прямо на столе, он их подсчитывает
и  рассовывает по разным кошелькам. "Ишь ты, - говорит он, - что ж, бьюсь об
заклад,  придется  ему со мной поделиться", - и заходит в пивную, обходит ее
всю,  общий  зал и кабинеты, прислушиваясь, не назовет ли кто этого человека
по  имени,  слышит,  как кто-то окликает его "Калем" или что-то в этом роде,
тогда  он  выбирает  подходящий  момент,  направляется прямо к нему и плетет
длинную  историю, будто бы два господина из Охотничьей таверны послали его к
нему и хотят, мол, с ним переговорить.
     Деньги  этого  угольщика,  как  я  говорил,  лежали  прямо перед ним на
столе;  два  или три небольших черных от грязи кошелька, тоже с деньгами, он
отложил  в  сторону.  Еще  только  начинало  светать,  и  мой друг прекрасно
справился  со  своей задачей: разговаривая с угольщиком, он незаметно накрыл
рукой один кошелек и спрятал его, не вызвав ни малейшего подозрения.
     Исполнив  дело,  он тут же выскочил ко мне, - я стоял у самых дверей, -
и,  потянув  меня  за  рукав,  сказал: "Ну, теперь, Джек, давай бог ноги!" И
бросился  наутек,  а  я  за  ним,  без  передышки  и  без  оглядки  до самой
Фенчерч-стрит,  через Лайм-стрит до Лиденхолл-стрит, оттуда по Сент-Мэри-Экс
до  Лондонской  Стены, через Бишопсгейт вниз к Старому Бедламу в Мурфилдс. К
тому  времени  мы оба уже выдохлись и не могли бежать слишком быстро, да нам
и  нужды  не  было  забираться  в  такую даль, во всяком случае, я что-то не
заметил,  чтобы  кто-нибудь  погнался  за  нами.  Когда  мы  очутились уже в
Мурфилдсе  и  чуть  отдышались,  я спросил, что его так напугало. "Напугало?
Вот  дурак,  да я же свистнул толстенный кошелек с деньгами!" - "Кошелек?" -
переспросил  я.  "А  то!  -  говорит  он.  -  Только  давай-ка уберемся куда
подальше,  чтобы  никто  нас  не видел, я тебе тогда покажу его". И он повел
меня  через Лонг-Элли, потом мы пересекли Хог-Лейн и по Холуэй-Лейн попали в
самый  центр  местечка,  которое  потом  стало  называться Харчевня-на-Лугу.
Здесь  мы  могли  наконец  передохнуть,  но кругом было топкое болото, и нам
пришлось  идти  дальше,  пересечь  дорогу  на  Эннисид-Клир  и выйти опять к
Мурфилдсу  в  том  месте, где теперь стоит огромное здание больницы; отыскав
укромное  местечко,  мы  сели, и он вытащил кошелек с деньгами. "Счастливчик
ты,  Джек,  -  говорит,  -  если по справедливости, тут и твоя хорошая доля,
поскольку  добрые  вести  ты  принес,  разве  нет?"  -  И  он  высыпает  все
содержимое  ко  мне  в  шапку;  я  ведь  говорил  вам,  что тогда у меня уже
появилась и шапка.
     Как  исхитрился  он стянуть столько денег прямо из-под носа у человека,
который  не  дремал  и находился в здравом уме, я понять не могу; в кошельке
было  и денег полно, да еще лежал пакет, тоже с деньгами. Пакет вывалился из
кошелька,  и  он  воскликнул:  "Смотри-ка,  да  это  золото!" - и ну орать и
вопить  как  безумный,  но  тут  же  заткнулся,  так как в свертке оказались
старые  монеты  по  полпенни,  всего  на тринадцать пенсов; девять пенсов по
половинке  и  четвертушке и еще четыре пенса по полпенни, все монеты старые,
погнутые,  по  большей  части  шотландские  и  ирландские, так что он сильно
приуныл.  Худо,  бедно  ли,  но всего в сумке оказалось около семнадцати или
восемнадцати фунтов, как он сказал мне, сам-то я деньги считать не умел.
     И  вот  он  разделил все деньги на три части, так сказать, на три доли,
две  взял  себе, одну дал мне и спрашивает, доволен ли я. Я сказал ему "да",
у  меня  были все основания чувствовать себя довольным; а если еще прибавить
эти  деньги  к  тем,  что  оставались у меня от предыдущей нашей вылазки, то
выходило  так  много,  что я просто не знал, куда девать их, и самого себя в
придачу.
     Ох  и  тонкий  мастер  он  был,  этот жулик: стоило ему на что положить
глаз,  и  дело  можно было считать сделанным; я просто не знаю случая, чтобы
он промахнулся либо попался на месте преступления.
     Это  был выдающийся щипач и настоящий виртуоз по женским золотым часам,
однако  любил  замахиваться  на  большее и откалывал отчаянные номера, вроде
тех,  что  я  описал,  однако  всегда  выходил  сухим  из воды, умея сорвать
хорошенький  куш;  и  в  этой безнравственной воровской профессии я стал его
верным учеником.
     Поскольку  мы  теперь разбогатели, он не пустил меня больше ночевать на
стекольный  завод  и  не  велел  ходить  таким обтрепанным, как я привык; он
заставил  меня  купить  две  рубашки, жилет и пальто - в нашей работе пальто
было  особенно  необходимо.  Словом, по его наущению, я оделся, и мы на пару
сняли мансарду, как раз подходящую для нашего брата.
     Вскоре  мы  опять  вышли  на  прогулку  и на этот раз вторично попытали
счастья  в районе Биржи. Мы разделились и начали действовать самостоятельно,
я  пошел  один,  и  первое  же  дельце  обделал очень чисто, что потребовало
известной  ловкости  от  такого новичка, как я, поскольку никогда прежде мне
не  случалось  наблюдать подобной работы. Я увидел двух оживленно беседующих
джентльменов,  один  из  которых  раза  два  или  три  вытаскивал из кармана
сюртука  бумажник  и  снова  совал  его  в  карман,  потом опять вытаскивал,
вынимал  из  него  одни  бумаги,  засовывал  туда  другие, после этого опять
отправлял  бумажник  в  карман  -  и  так несколько раз, не переставая вести
оживленную  беседу со вторым господином, а еще двое-трое стояли совсем рядом
с  ними.  Когда  он  в  последний  раз  засунул  или,  лучше сказать, метнул
бумажник  к  себе  в  карман,  тот  застрял  по  дороге,  упершись  в другой
бумажник,  или  еще  во  что-то,  что лежало в кармане, так что погрузился в
карман не целиком, а остался торчать.
     Мужчинам  вообще  свойственно  небрежно  засовывать в карман бумажник и
прочее;  поэтому  мальчишкам,  уже  поднаторевшим в своем ремесле, ничего не
стоит  запустить туда руку, -