льзовалась  славой  самой  добросердечной  и благовоспитанной дамы во
всей  округе.  Я  уверовал, что нашел наконец то счастье, к которому, дважды
потерпев  неудачу,  так  долго  стремился,  и  твердо  решил не упускать эту
женщину, если будет хоть малейшая надежда добиться ее.
     Правда,  иногда  я  вспоминал,  что  женат, что жива моя вторая жена, с
которой,  хотя  она обманывала меня и оказалась потаскухой, я не разведен, и
поэтому  она  остается  моей  женой. Но я быстро преодолел эти сомнения, так
как,  раз  она  продажная  женщина,  в чем мне признался маркиз, значит, мой
брак  вроде  бы  как  расторгнут  и  я  имею  право избавиться от нее. Из-за
злосчастной  дуэли,  заставившей  меня  покинуть Францию, я не мог возбудить
судебного  процесса,  но поскольку я имел на это законное право, у меня было
не  меньше  оснований  считать  свой  брак  расторгнутым, чем если бы развод
произошел  на  самом  деле.  Так  я  избавился от угрызений совести по этому
поводу.
     Я  терпеливо  выждал  два  месяца,  не  напоминая  вдове о себе, и лишь
строго  следил,  не  проявляет ли к ней интерес еще кто-нибудь. Когда прошло
два  месяца,  я снова навестил ее и был принят более непринужденно - не было
ни  вздохов,  ни  рыданий  по  покойному  мужу.  И хотя она не разрешила мне
повторить  мое предложение так настойчиво, как я того хотел, мне было все же
позволено  приехать  еще  раз,  и  я  понял,  что  самое  важное  для  нее -
соблюдение  приличий, что я ей не противен и своим любезным к ней отношением
в дороге снискал ее расположение.
     Я  продолжал  видеться  с  ней и дал ей возможность повременить еще два
месяца,  но  потом  сказал,  что правила приличий - одна лишь видимость и не
идут  ни  в какое сравнение с чувством любви, что я не в силах долее сносить
промедления  и  что мы, если ей так приятнее, можем пожениться тайно. Короче
говоря,  своими ухаживаниями я заставил ее принять решение, и примерно через
пять  месяцев  мы тайно обвенчались, причем так искусно скрыли это, что даже
служанка,  которая  столь  многим споспешествовала нашему браку, целый месяц
ничего не знала.
     Теперь  не  только  в воображении, но и в действительности я стал самым
счастливым  человеком на свете, так как был полностью всем удовлетворен. Моя
жена   на  самом  деле  оказалась  добрейшей  в  мире  женщиной,  отличалась
совершенной  красотой и отменной воспитанностью, словом, не имела ни единого
недостатка.  Это  блаженство  длилось, не прекращаясь ни на мгновение, почти
шесть лет.
     Но  и  на  этот раз мне, которому на роду было написано изведать тяжкие
страдания  в  семейной жизни, был в конце концов вновь нанесен тяжелый удар.
Жена  подарила  мне  троих  прелестных  детей,  и вот, родив последнего, она
схватила  простуду, от которой долго не могла оправиться и очень ослабла. Во
время   этой   длительной  болезни  она,  к  несчастью,  привыкла  принимать
сердечные  лекарства  и  горячительные  напитки, а влечение к питью, подобно
дьяволу,  завладевает  человеком  и  потихоньку  да  помаленьку  ведет его к
гибели.  Так  случилось  и  с  моей  женой:  желая  избавиться  от болезни и
слабости,  она  принимала то одно лекарство, то другое и вскоре не могла уже
жить  без  них, - так она переходила от капли к глотку, от глотка к рюмочке,
от  рюмочки  к  стакану,  а  то  и  двум, пока не пристрастилась к тому, что
принято называть пьянством.
     Если  я  уподобил  дьяволу  пьянство,  которое  постепенно  завладевает
человеком  и  превращается  в  привычку,  то  когда  оно укореняется в душах
людей,  подчиняя  себе  их разум, это сходство становится еще очевидней. Так
моя  очаровательная,  добрая, скромная, благовоспитанная жена превратилась в
животное,  в рабу горячительных напитков, которые она поглощала не только за
общим  столом,  но  и находясь в одиночестве в своей комнате, из-за чего эта
изящная  женщина  растолстела как трактирщица, а на ее некогда прелестном, а
ныне  обрюзгшем и покрытом пятнами лице не осталось и следа былой красоты, и
лишь  прекрасные  глаза  сияли на нем до конца ее дней. Словом, она потеряла
все  -  красоту  лица  и  фигуры,  изящество  манер и, наконец, добродетель.
Безраздельно  отдавшись  этому проклятому занятию, она довела себя до гибели
за  какие-нибудь  полтора  года.  За это время она дважды была разоблачена в
позорной  связи  с  одним морским капитаном, который, как последний негодяй,
воспользовался  тем,  что  она  пьяна  и  не ведает, что творит. А потом она
повела  себя  еще  хуже,  ибо  когда  она опомнилась, то не испытала стыда и
раскаяния,  а  напротив, продолжала упорствовать в грехе; так в конце концов
пьянство убило в ней добродетель.
     О,  сколь  всевластна  невоздержанность! Как разрушает она самые благие
намерения,  как постепенно и незаметно завладевает нами, как гибельно влияет
на   нравственность,   превращая   самых   добродетельных,   уравновешенных,
воспитанных,   образованных   и  благожелательных  людей  в  безжалостных  и
жестокосердых!   Недаром  рассказывают  притчу,  не  знаю,  правда  это  или
выдумка,  о  том, как дьявол искушал юношу, уговаривая его убить отца. "Нет,
-  сказал  тот,  -  это противно человеческому естеству". - "Тогда, - молвил
сатана,  -  раздели  ложе  со  своей матерью". - "Нет, - сказал юноша, - это
отвратительно".  -  "Ну,  что  ж,  -  воскликнул  дьявол, - раз ты не хочешь
сделать  мне  ничего  приятного,  иди  напейся  допьяна".  -  "Вот  это  мне
нравится,  -  ответил  юноша,  - так я и поступлю". И он пошел и напился как
свинья, а опьянев, убил отца и возлег со своей матерью.
     Не  было на свете женщины более добродетельной, скромной, целомудренной
и  равнодушной  к  вину,  чем  моя  жена. У нее никогда не возникало желания
выпить  что-нибудь  крепкое:  лишь  после настойчивых просьб она соглашалась
выпить  один-два  стаканчика.  Даже  в  гостях  ее не тянуло к вину; не было
случая,  чтобы  она  произнесла  непристойное  слово,  а  услышав что-нибудь
подобное,  выражала  негодование  и  отвращение.  Но, как я уже рассказывал,
из-за  болезни  и  слабости  после  родов  она  по  настоянию  сиделки стала
принимать  от  упадка  сил  сердечные капли и немного спиртного, пока уже не
могла  обходиться без них, и постепенно так к ним привыкла, что эти средства
стали  для  нее  не  лекарством,  а  хлебом  насущным; аппетит у нее сначала
ослаб,  а  потом  совсем  пропал,  она почти ничего не ела и дошла до такого
ужасного  состояния,  что,  как  я  уже  говорил,  к  одиннадцати часам утра
напивалась у себя в будуаре и в конце концов стала пить беспробудно.
     Ведя,  как  я  уже  упоминал,  столь  невоздержанный  образ  жизни, она
утратила  все  свои  достоинства,  и  один  негодяй,  если можно назвать так
джентльмена,  который  считался  близким  знакомым  и  делал вид, что просто
приходит  к  ней  в  гости,  так напоил мою жену и ее служанку, что улегся в
постель   с  госпожой  в  присутствии  служанки,  а  потом  со  служанкой  в
присутствии  госпожи.  После этого он, видимо, позволял себе подобное, когда
ему  заблагорассудится, пока девка, обнаружив, что она беременна, не открыла
эту  отвратительную  тайну.  Посудите сами, каково было мне, считавшему себя
целых  шесть  лет самым счастливым человеком в мире и превратившемуся теперь
в  жалкое,  обезумевшее  от  горя  создание.  Однако я так любил свою жену и
настолько  хорошо  понимал, что причиной всему было ее губительное пьянство,
что   не   ощущал   к   ней   того   отвращения,   которое  испытывал  к  ее
предшественнице.  Меня пронизывала глубокая жалость к ней! Я отказал всей ее
прислуге  и  фактически  запер  ее на замок, запретив новым слугам пускать к
ней кого бы то ни было без моего ведома.
     Но  неразрешенным  оставался  вопрос, как поступить с негодяем, который
нанес  такое  оскорбление  мне  и ей. Мне казалось неприемлемым вызвать его,
как  равного,  на  дуэль,  потому  что  он  обошелся  со  мной  так,  что не
заслуживал  честного  поединка,  и  я решил подстеречь его на лугу в Степни,
которым  он  часто проходил вечерами, возвращаясь домой, и выстрелить в него
в  темноте,  но постараться, чтобы он успел узнать от меня, за что погибает.
Но,  когда  я  стал  обдумывать  это  намерение,  то  почувствовал,  что оно
противоречит  как  моему  характеру,  так  и  нравственным  убеждениям и что
кем-кем, но убийцей я ни за что не стану.
     Но  все  же  я решил сурово наказать его за содеянное, и вскоре к этому
представился  случай: узнав однажды утром, что он отправился лугом из Степни
в  Шэдуэлл,  как, по моим сведениям, он часто ходил, я притаился там, ожидая
его возвращения домой, и столкнулся с ним лицом к лицу.
     Без  лишних  слов  я  сообщил ему, что давно ищу этой встречи, что ему,
конечно,  известно,  какую  подлость совершил он по отношению ко мне, и вряд
ли  он  может предположить, что я, зная все, окажусь трусом и рогоносцем, не
посмевшим  отомстить  за оскорбление. Я заявил, что пришло время ответить за
содеянное,  и предложил ему, если у него хватит мужества, признать свою вину
и  обнажить  шпагу,  чтобы защитить честь капитана военного судна, коим, как
говорят, он является.
     Он   прикинулся  удивленным,  вступил  в  долгие  объяснения,  стараясь
умалить  свою  вину,  но я сказал, что такие разговоры неуместны, потому что
он  ничего  не  может  опровергнуть,  а  пытаясь  преуменьшить  свою  роль в
преступлении,  лишь  отягощает  вину моей жены, которая, как я уверен, ни за
что  не  пала  бы  так низко, если бы он не одурманил ее вином. Убедившись в
том,  что он не собирается сразиться со мной, я одним ударом палки опрокинул
его  на  землю,  и  пока он валялся без сознания, но живой, я его не трогал,
чтобы  он  немного  пришел  в  себя.  Через  несколько минут он очнулся, а я
крепко  ухватил  его  за  руку  и  принялся  лупить что было мочи, стараясь,
однако,  не  попасть  по  голове,  чтобы  он  как  следует все почувствовал.
Наконец  я  сам  запыхался,  а  он запросил пощады, но я еще долго оставался
глух  к  голосу  сострадания,  пока  он  не завопил, как мальчишка, которому
задали  хорошую  трепку.  Тогда  я  выхватил из его ножен шпагу, сломал ее у
него  перед  носом и оставил его лежащим на земле, наподдав ему два-три раза
ногой  пониже  спины  и  предложив,  если он сочтет нужным, подать на меня в
суд.
     Большего  удовлетворения  от подобного труса получить было невозможно и
разговаривать  с  ним  было  не о чем. Но, понимая, что в городе эта история
может  вызвать  шум,  я  немедленно  перевез  свою  семью на север Англии, в
городок  под  названием  ***, недалеко от Ланкастера. Так замкнуто, ни с кем
не  общаясь,  я  прожил  около  двух  лет. Моя жена, ведя теперь жизнь более
уединенную  и порвав прежние позорные связи, которые, как я уверен, будили в
ней  искренний  стыд  и  отвращение,  когда  она  бывала  трезвой, все же не
утеряла  пристрастия  к  вину.  Как  я  уже  говорил,  без вина она не могла
существовать,  поэтому  здоровье  ее  вскоре совсем расстроилось, и примерно
через полтора года после нашего переезда на север она скончалась.
     Итак,  я  вновь  стал  свободным человеком и, как следовало бы ожидать,
уже мог убедиться, что узы брака не приносят мне счастья.
     Считаю  нужным  еще  упомянуть,  что  подлый  капитан,  которого я, как
сказано  выше, отколотил, распустил слух, будто я с тремя головорезами среди
бела  дня совершил на него нападение, намереваясь убить его, и жители округи
начали  принимать  это  за  истину.  Я написал ему письмо, в котором изложил
все,  что  до меня дошло, и выразил надежду, что эти россказни исходят не от
него,  в  противном  случае,  писал  я, он должен публично отречься от своих
слов  и  собственной  персоной объявить, что это ложь, иначе я буду вынужден
опять  прибегнуть  к  моему способу обучения хорошим манерам; я заверил его,
что  если он будет и впредь врать, что я был не один, то я опубликую всю эту
историю  в печати и, кроме того, всякий раз при встрече буду колошматить его
палкой,  пока  он  не  ощутит  потребности  защищаться  шпагой, как подобает
джентльмену.
     На  это письмо он не ответил, и я удовлетворился тем, что распространил
его  в  двадцати  или  тридцати экземплярах среди соседей, наших общих с ним
знакомых,  придав  письму  гласность  не  меньшую,  чем  если  бы  оно  было
напечатано.  В  результате  к  нему воспылали такой ненавистью и презрением,
что  он был вынужден переселиться на другой конец города, куда именно - я не
разузнавал.
     После  смерти жены я впал в отчаяние: неутешное горе и упадок духа чуть
не  довели  меня  до душевного расстройства, так что временами мне казалось,
что  я  действительно помешался. На самом же деле это состояние было вызвано
тоской  и удручающими событиями недавнего прошлого, и примерно через год все
прошло.
     Повторяю,  что  около  года я метался, не находя утешения и покоя, пока
не  вспомнил,  что  у меня трое ни в чем не повинных детей, с которыми я сам
не  смогу  справиться,  и  что  мне  придется  либо  уехать  и бросить их на
произвол  судьбы,  либо обосноваться здесь и найти кого-нибудь для присмотра
за  ними,  ибо  они  не  могут вести бродячую жизнь, а иметь мачеху все-таки
лучше,  чем  быть  сиротой.  Итак,  я  решил  жениться  на первой попавшейся
женщине,  пускай  самого  низкого  происхождения  -  чем проще, тем лучше. Я
хотел  ввести  новую  жену в дом только в качестве старшей прислуги, то есть
няни  моих  детей  и  домоправительницы,  и  будет  ли  она, говорил я себе,
потаскухой  или  порядочной женщиной, мне совершенно безразлично, потому что
человек, подобно мне доведенный до отчаяния, больше ничем не дорожит.
     Принимая  столь  опрометчивое  и даже безрассудное решение, я рассуждал
таким  образом: если я женюсь на честной женщине, то о моих детях будет кому
позаботиться,  если  же  моя  жена  окажется  шлюхой  и  опозорит  меня, как
поступают,  судя  по  моему  опыту,  все  подобные  особы, я сошлю ее на мои
плантации  в  Виргинию,  где тяжкий труд и скудная еда заставят ее, уж это я
ручаюсь, блюсти себя.
     Сначала  я прекрасно понимал, что мои рассуждения нелепы, и относился к
ним  без  всякой серьезности. Сам не знаю, как это произошло, но я так долго
спорил  сам  с  собой, что совсем запутался и решил еще раз вступить в брак,
не ожидая от него ничего хорошего.
     Но  решение, принятое мною столь стремительно, осуществилось не сразу -
только  через  полгода я нашел, на ком остановить выбор, и со мной произошло
то,  что  бывает со всяким, кто сам себе враг. В соседнем городе, примерно в
полумиле  от  нашего,  жила  молодая,  а  вернее будет сказать - средних лет
женщина,  которая,  если  погода  бывала  сносной, часто навещала нас просто
по-соседски;  после смерти жены она продолжала приходить, весь день возилась
с детьми, причем управлялась с ними весьма ловко.
     Ее  отца я часто посылал по делам в Ливерпуль, а иногда и в Уайтхейвен,
потому  что,  обосновавшись, и, как я думал, окончательно, на севере Англии,
я   распорядился,   чтобы  часть  моего  имущества  при  первой  возможности
переправили  морем  в  один  из двух городов, куда плыть экипажу капера было
гораздо  безопаснее - ведь война все еще продолжалась, - чем через Ла-Манш в
Лондон.
     В  конце  концов  я  вообразил,  что эта девушка вполне мне подходит, а
заметив,  как  хороша  она  с  детьми  и  как  горячо  они ее любят, я решил
жениться  на  ней,  льстя  себя  надеждой,  что  если две благородные дамы и
простая  горожанка, на которых я был женат, оказались шлюхами, то в невинной
крестьянской девушке я наконец обрету свой идеал.
     Я  долго рассуждал сам с собой, и ведь и раньше я вступал в брак только
по  зрелому  размышлению,  исключением  была лишь вторая женитьба, но на сей
раз  я принял решение после четырех месяцев серьезных раздумий, и именно эта
осмотрительность  испортила  все  дело.  Итак,  приняв  решение,  я  в  один
прекрасный  день  пригласил проходившую мимо моей двери мисс Маргарет к себе
в  гостиную и сказал, что хочу с ней поговорить. Она охотно вошла, но, когда
я  предложил  ей  сесть,  вспыхнула,  потому что я указал ей на стул рядом с
собой.
     Я  не разводил особых церемоний, а просто сказал ей, что давно заметил,
как  добра и нежна она к моим детям и как все они любят ее, и что я намерен,
если  мы  с  ней  придем к согласию, сделать ее их матерью, при условии, что
она  ни  с кем не помолвлена. Девушка сидела молча, не говоря ни слова, пока
я  не  сказал:  "Если  она ни с кем не помолвлена", - а я, не обращая на это
внимания,  продолжал:  "Послушай,  Могги (такое имя принято в деревне), если
ты  кому-нибудь  уже дала обещание, то скажи мне". Дело в том, что, как всем
было   известно,   некий   молодой  человек,  порочный  сын  одного  доброго
священника,  два  или  три года увивался вокруг нее, добивался ее любви, но,
по-видимому, никак не мог ее уломать.
     Она  знала,  что  для  меня  это  не секрет, и поэтому, придя в себя от
потрясения,  сказала, что мистер *** не раз домогался ее благосклонности, но
она  в  течение  нескольких  лет отказывала ему и никогда ничего не обещала,
так  как отец всегда предупреждал ее, что это очень скверный парень, который
погубит ее, если она с ним свяжется.
     "Ну,  Могги, - говорю я ей тогда, - что же ты мне ответишь, согласна ты
стать  моей  женой?"  Она  вспыхнула, потупилась и долго молчала, когда же я
стал  настойчиво  требовать  ответа,  она  подняла  глаза  и сказала, что я,
наверно,  просто  шучу.  Я  же  старался  переубедить ее, говоря, что у меня
такого  и  в  мыслях  нет, что я считаю ее благоразумной, честной и скромной
девушкой,  которую,  как я уже говорил, крепко любят мои дети. Я заверил ее,
что  и  не  думаю шутить и, если она согласна, даю честное слово, что женюсь
на  ней  завтра  утром.  Она  опять  взглянула  на меня, слегка улыбнулась и
сказала,  что  не  может  так  быстро  дать  ответ  и  просит времени, чтобы
подумать и посоветоваться с отцом.
     Я  ответил,  что  ей  вовсе  не  нужно  много времени для раздумий, но,
впрочем,  до  завтрашнего  утра, а это достаточно долго, пусть думает. Между
тем  я  уже успел дважды или трижды поцеловать Могги, а она стала вести себя
более  непринужденно,  и  когда  я  вновь потребовал, чтобы она завтра утром
вышла  за  меня  замуж,  она  рассмеялась  и заявила, что венчаться в старом
платье - плохая примета.
     Но  я  тотчас  же  заставил  ее  замолчать,  сказав, что ей не придется
венчаться  в  старом  платье, потому что я дам ей новое. "Ну, это, наверное,
потом",  -  заметила  Могги  и опять засмеялась. "Нет, сейчас, сию минуту, -
воскликнул  я, - пойдем со мною, Могги". Я провел ее наверх в комнату жены и
показал  ей  новый  халат,  который  покойная  жена  успела надеть не больше
двух-трех раз, и несколько других красивых туалетов.
     "Глянь-ка,  Могги, - проговорил я, - вот тебе наряды к свадьбе. Дай мне
руку,  раз  ты уже решила завтра выйти за меня. Что же до твоего отца, то ты
ведь  знаешь,  что он уехал по моему поручению в Ливерпуль, и я ручаюсь, что
по  возвращении  домой ему будет только приятно назвать хозяина своим зятем,
а  приданого я от него не требую. Поэтому дай мне руку", - повторил я весело
и  опять  поцеловал  ее, и она тоже с радостью протянула мне руку, чем, смею
вас уверить, я был очень доволен.
     Неподалеку  от нас жил пожилой господин, который считался врачом, но на
самом  деле  был  католическим  священником, коих много в этой части Англии.
Вечером  я послал к нему с просьбой зайти ко мне. Он знал, что я догадываюсь
о  его  истинной  профессии  и  что я долго жил в папистских странах; короче
говоря,  он  считал меня католиком, каковым я и был, живя за границей. Когда
он  пришел,  я  сообщил ему, зачем его вызвал, и добавил, что хочу венчаться
на  следующее утро. Он с готовностью ответил, что обвенчает нас у себя дома,