"Сэр,  -  сказал  Уилл,  -  когда  я передам вам, что мне сказали и как
обстояло  дело,  господин  будет  винить  во всем себя больше, чем кого-либо
другого.  Юный  воришка, которому удалось схватить эту награду, был на охоте
вместе  со  своим  товарищем, самым ловким и опытным лондонским карманником,
однако  в  тот  решающий  момент учитель находился далеко от ученика, и этот
мальчуган,  в  жизни  своей еще не обчистивший ни одного кармана, стоял, как
он  сказал,  напротив  входа  в  здание  Биржи  с  восточной  его стороны, а
господин  находился  у  самого  входа и был совершенно поглощен разговором с
другими  господами,  при этом он часто доставал свой бумажник, открывал его,
вынимал  оттуда  одни  бумаги,  прятал  другие  и снова засовывал бумажник в
карман  сюртука,  так что в один прекрасный момент бумажник то ли застрял по
дороге,  то  ли  наткнулся  на  что-то,  что лежало в кармане, и остался так
торчать.  Мальчуган,  который  уже  давно  наблюдал  за  ним,  заметил  это,
прошелся  совсем  рядом с господином и незаметно подхватил бумажник, так что
господин даже ничего не почувствовал".
     Продолжая  разговор,  Уилл  сказал:  "Ну  не  чудно  ли, что господа, у
которых  в  бумажнике такие ценности, суют его так небрежно прямо в карман".
-  "Совершенно  верно",  - согласился беседовавший с ним господин. Поговорив
еще о всяких пустяках, Уилл вернулся ко мне.
     Мы  теперь  сделались  так  богаты,  что  не  знали толком, куда девать
деньги,  я во всяком случае, поскольку у меня не было ни родных, ни друга, и
спрятать  деньги  было  негде,  разве  что  в  собственном  кармане;  что же
касается  Уилла,  у  него  была мать, бедная женщина, правда, грешница и под
стать  Уиллу  нечиста  на  руку,  но  он  ее  озолотил,  и  она вместе с ним
порадовалась его успеху.
     Добычу  мы  поделили  поровну,  несмотря  на  то что досталась она мне,
однако,  если  бы  не  он,  нам бы не удалось ею воспользоваться: это же его
стараниями  мы  получили  деньги,  а  друг  без друга мы ничего не смогли бы
добиться;  что  до  векселей,  то не приходилось сомневаться, а отнеси мы их
немедленно  к ювелиру, чтобы получить по ним деньги, их хозяин мог опередить
нас  с  требованием  приостановить выплату или пришел бы как раз, когда один
из  нас  получал  деньги,  и  схватил бы его на месте; а что до бриллиантов,
такие  бедняки,  как  мы,  все равно никому не могли бы предложить их, кроме
известных  нам  скупщиков  краденого,  но  те  заплатили бы нам за них всего
ничего,  по  сравнению с тем, что они стоят на самом деле, ибо, как я уяснил
себе  позже,  те, кто промышляют краденым, умеют так ловко обмануть на весе,
что  бедняга,  совершивший кражу, теряет, по крайней мере, один к трем, если
считать в унциях.
     Так   или   иначе,  мы,  рассмотрев  все  возможности,  воспользовались
наилучшей;   в  ту  пору  у  меня  еще  оставалась  своеобразная  врожденная
совестливость:  хотя я ничуть не угрызался, обделывая подобные делишки, в то
же  время  я  никогда  не  допускал,  чтобы  зря  погибали векселя и бумаги,
поскольку  для  других  это  был  огромный ущерб, а для меня - все равно без
пользы,  и  каждый  раз  я  мучился  из-за этого и не имел покою ни днем, ни
ночью, пока не возвращал назад бумаги.
     Итак,  теперь я был богат, так богат, что не знал, что делать и с собой
и  с  деньгами.  Я  жил  настолько  скудно  и  бережливо,  что,  хотя  мне и
случалось,  как  я уже говорил, выложить два-три пенса, чтобы утолить голод,
все  равно  находилось  так  много  людей,  посылавших  меня с поручениями и
дававших  за  это еду, а иногда и одежду, что за целый год я не израсходовал
даже  пятнадцати  шиллингов из тех, что хранились у господина из таможни, да
еще  у  меня имелись в кармане четыре гинеи от самой первой добычи, я имею в
виду деньги, которые когда-то провалились в дупло дерева.
     Но  аппетиты мои разгорелись; мы еще не раз выходили с Уиллом на охоту,
но  уже  из-за  такой  мелочи,  как  платки  и прочее, не пачкались, избегая
рисковать  по  пустякам.  Вот как-то в одну из пятниц прогуливались мы возле
Уэст-Смитфилда   и   набрели  на  одного  старика,  приехавшего  из  деревни
продавать  на рынке здоровенных волов, по всему судя из Сассекса, так как мы
слышали,  как  он  похвалялся,  что  во  всем  сассекском графстве не сыщешь
лучших  волов;  его  милость - так к нему все обращались - получил деньги за
своих  волов  в  таверне, название которой сейчас уж не припомню, засунул их
все  в  кошель  и  нес  этот  кошель в руке, как вдруг на него напал приступ
кашля,  так  что  пришлось  ему  остановиться  и  опереться рукою, в которой
держал   он   кошель  с  деньгами,  об  угол  какой-то  лавки,  находившейся
неподалеку  от  Монастырских  ворот, в Смитфилде, дома за три-четыре от них.
Мы  оказались  тут  как  тут,  и  Уилл  говорит мне: "Не зевай!" - и с этими
словами,  притворившись,  что  споткнулся,  налетает  с  размаху  на старого
господина  в  тот  самый  момент, когда у того совсем перехватило дыхание от
кашля, чуть бедняга не задохнулся.
     Мощный  удар  сшиб  благородного старца с ног, однако кошель с деньгами
он  при  этом  из рук не выпустил, но тут подскочил я, схватился за кошелек,
рванул  его  к  себе,  и,  завладев  им,  понесся,  словно  ветер,  вдоль по
Монастырской,  а  потом,  пробежав  ее  всю, свернул налево и прямиком через
Литл-Бритн   в  Варфоломеевский  тупик,  пересек  Олдерсгейт-стрит  и  через
Полз-Элли  выбрался  на  Ред-кросс  и  дальше,  минуя  бесчисленные  улицы и
переулки,  не  давал  себе  передышки,  пока  не очутился во втором квартале
Мурфилдса, где было давнишнее наше место встречи.
     Тем  временем  Уилл,  который  вместе  со  стариком  полетел  на землю,
быстренько  вскочил;  почтенный  господин  -  таковым  он, во всяком случае,
казался  -  был  в  перепуге  от  своего  падения и так зашелся в кашле, что
совсем  не  мог  какое-то время говорить; этой минуты было достаточно, чтобы
проворному  Уиллу  подняться  с  земли  и улизнуть. Старик долго не мог даже
крикнуть:  "Держи  вора!"  -  или  хотя бы объяснить кому-нибудь, что у него
что-то  отняли;  продолжая  сильно  кашлять,  отчего  кровь прилила у него к
лицу,  так что оно даже побагровело, он лишь вымолвил: "В... в... во... кхе,
кхе,  кхе,  воры...  кхе,  украли,  кхе, кхе, кхе, кхе, кхе..." Затем набрал
воздуха  и  снова:  "Воры... кхе, кхе..." - и так после многочисленных "кхе,
кхе" и "воры", докончил: "Украли у меня кошелек с деньгами!"
     Люди  не  скоро  поняли,  что  случилось, а потому ворам вполне хватило
времени,  чтобы скрыться, и через полчаса Уилл явился на наше место встречи;
мы  уселись,  как  всегда,  на  травку  и  вытряхнули  все  деньги,  которых
оказалось  восемь  гиней,  пять  фунтов и восемь шиллингов серебром, итого в
целом  четырнадцать  фунтов;  разделив  все  на  месте,  мы  в  тот  же день
отправились  за  новой добычей; однако, то ли успех ударил нам в голову и мы
утратили  зоркость, то ли не представилось еще одного удобного случая, уж не
знаю,  только  ничего  больше  мы в этот вечер так и не раздобыли, даже и не
пытались.
     Такого  рода  прогулок  мы  совершали немало, иногда вдвоем, держась на
некотором  расстоянии  друг  от  друга; на нашу долю выпало несколько мелких
удач,  но,  как  я уже говорил, успех так ударил нам в голову, что на мелочь
мы  не  растрачивались,  иные  были  бы  и  ей  рады,  но  только не мы, нас
интересовали бумажники, портфели да звонкая монета.
     Следующее  наше  приключение  случилось  под  вечер  в одном из дворов,
через  который  можно попасть с Грейс-Черч-стрит на Ломбард-стрит, где стоит
Дом  Квакеров; там попался нам один молодой человек, после мы узнали, что он
был  учеником  у  суконщика  с  Грейс-Черч-стрит  и, как видно, только успев
получить   порядочную   сумму   денег,  направлялся  с  ними  к  ювелиру  на
Ломбард-стрит;  пока  он  расплачивался  там,  отдав  большую  часть  денег,
которые  были при нем, уже стемнело, и ювелир принялся запирать свою лавку и
зажигать  свечи.  Мы  стояли  на  другой  стороне  и наблюдали, что он будет
делать.  Выплатив  сполна  все,  что  полагалось,  он  еще задержался, чтобы
получить  расписку;  к  этому  времени сумерки совсем сгустились; наконец он
покинул  ювелирную  лавку  и вышел прямо в темный двор, держа под мышкой все
еще  довольно  толстую  сумку  с  деньгами;  посередине  двора  идет  крытая
галерея,  в конце которой есть ступенька, и стоит шагнуть вниз, как по левую
руку от вас уже и Грейс-Черч-стрит.
     "Будь  наготове,  -  говорит  мне Уилл, - не мешкай". И с этими словами
ринулся  на  молодого  человека  и  толкнул его с такой силой, что тот, не в
силах  сохранить  равновесие, устремился вперед, попытался устоять на ногах,
споткнулся  о  ступеньку  и,  словно  на крыльях, вылетел уже в другом конце
двора,  распластавшись  на  земле  головой  в  сторону  Дома Квакеров. Я был
наготове  и тут же подхватил сумку с деньгами, которая выпала у него из рук,
когда  он  вынужден  был  спасать  свою жизнь, а не деньги. Схватив сумку, я
бросился  наутек,  а  Уилл, поняв, что я подобрал ее, побежал назад; когда я
находился  уже  на  Фен-Черч-стрит,  он  нагнал  меня, и мы вместе помчались
домой.  Бедный  юноша  пострадал  от падения только слегка, и все же, как мы
потом  узнали,  доложил  своему  хозяину,  что был сбит с ног сильным ударом
дубинки,  однако  это  неправда,  потому  как  ни у меня, ни у Уилла никакой
дубинки  в  руках  не  было; кажется, хозяин юноши был так счастлив, что это
случилось  уже после того, как его ученик успел выплатить часть денег (а она
составляла  более  ста фунтов) ювелиру, которого звали сэр Джон Суитэпл, что
большого  шума  из-за  своей  потери  не  поднимал;  как выяснилось, он лишь
предупредил  своего  ученика  впредь быть поосторожнее и не ходить подобными
дворами,  когда  стемнеет.  И  все-таки  истинную  причину  своего  спасения
молодой  человек  угадать  не  мог,  ибо не знал, что мы-то положили на него
глаз  еще  раньше, когда все деньги были при нем, однако для нашей работы то
было неподходящее время суток, и потому он оказался вне опасности.
     Добыча  наша  составляла  двадцать девять фунтов шестнадцать шиллингов,
то  есть  по  четырнадцать  фунтов  восемнадцать  шиллингов  на  брата,  что
значительно  увеличивало  мои  сбережения,  которые становились уже чересчур
солидными,  чтоб  таскать  их  все  с  собой,  так  что  теперь  мне  только
прибавилось  забот,  как  бы их сберечь. Я нуждался в верном друге, которому
мог  бы  доверить  их, но откуда у бедняги, выросшего среди воров, возьмется
такой  друг?  Стоило  бы  мне  признаться  честным людям, что я владею таким
богатством,  они  бы  перво-наперво  спросили,  откуда  оно  у  меня,  да  и
побоялись  бы  взять  его  на  сохранение - а что, ежели меня за мои делишки
рано  или  поздно  сцапают,  ведь  тогда и их обвинят в утайке краденого и в
поощрении воровства.
     А  покуда  суд  да дело, мы еще много удачных вылазок совершили, самого
разного  свойства,  и все же ни разу не попались; однако мой напарник Уилл -
к  тому  времени он уж стал взрослым мужчиной, - окрыленный нашими успехами,
ступил  на  совсем  иную  стезю  преступлений и свел дружбу с шайкой отпетых
негодяев, которые готовы были взяться за любое грязное дело.
     Уилл  был  парень  что  надо,  здоровяк да к тому же отчаянный храбрец,
спуску  никому  не  давал  и  готов был на все; я заметил, что он уже ставит
себя  выше нашего брата, ничтожных карманных воришек, и появляется среди нас
все  реже. Но вот как-то он приходит ко мне и заводит дружескую беседу, как,
мол,  идут  у  меня  дела, я отвечаю, что по-прежнему занимаюсь нашим старым
ремеслом,  что  было у меня два-три удачных дельца, одно с молодой женщиной,
чей  карман  я  облегчил  на  одиннадцать гиней, другое - с крестьянкой: она
только  успела сойти с дилижанса, и я видел, как она вытащила кошелек, чтобы
расплатиться  с  кучером,  и последовал за ней, пока не представился удобный
случай  стянуть  его,  да  так чисто, что, хотя в нем хранилось целых восемь
фунтов  семнадцать  шиллингов, она и не заметила, как их не стало; рассказал
я  ему  про  несколько дел, принесших мне славную добычу. "Я всегда говорил,
что  ты  счастливчик, Полковник Джек, - сказал Уилл. - Послушай, ты ведь уже
не  мальчик, не собираешься же ты весь век играть в бирюльки. Я тут втянулся
в  одно  стоящее  дело,  ей-ей,  стоящее,  тебя  тоже  можно  взять на него.
Введу-ка  я  тебя  в  нашу  компанию,  Джек,  -  ребята  там  все отважные и
настоящие джентльмены, вот увидишь".
     И   он  вкратце  описал  мне,  чем  они  занимались;  оказывается,  эти
молодчики  набили  себе  руку  на двух самых отчаянных в воровском искусстве
специальностях,  а  именно: когда стемнеет - грабеж на дорогах, а по ночам -
кража  со  взломом.  Уилл  рассказал мне столько заманчивых историй, о таких
великих  делах  поведал  мне,  что я, и так привыкший его во всем слушаться,
без колебаний решил последовать за ним.
     Ясно  одно,  что  из-за  полного  моего  невежества,  так как детство я
провел  без  учителей,  о чем я уже не раз упоминал, а в какой-то мере также
из-за  грубости  и безнравственности компании, какую я водил, да прибавить к
этому,  что  только  к  их ремеслу я имел склонность, повторяю, по всем этим
причинам  мне  до  сих пор не приходилось даже задумываться, добро или зло я
творю,  а  следственно, меня не тревожили ни угрызения совести, ни сожаления
из-за совершенных мною дурных поступков.
     И  тем  не  менее оставалась во мне какая-то неведомая сила, которая не
давала   мне  окончательно  погрязть  в  беспутстве  и  пороке  и  разделить
ничтожный  удел  моих  товарищей.  Никогда,  к  примеру,  не имел я привычки
употреблять  бранные  слова;  хоть кто-нибудь когда слышал, как я ругаюсь? И
пить  не пил, не пристрастился к крепким напиткам. Не могу тут не рассказать
вам,  какой  случай  уберег  меня  от этого. Была у меня, как я уже говорил,
некая  убежденность  в  моем  благородном  происхождении;  целый  ряд  самых
неожиданных  событий  укрепили  во мне эту своего рода фантазию, и случилось
однажды  так,  что, когда я находился во дворе стекольного завода, что между
Розмэри-Лейн  и Рэтклиф-Хайуэй, туда зашел один богато одетый господин, свою
карету  он  оставил на улице; зашел, я полагаю, чтобы купить бутылки или еще
что  из  тамошних  товаров;  и вот, договариваясь о покупке, он через каждое
слово вставлял самые грязные ругательства, какие знал.
     Наконец  хозяин  стекольного завода, серьезный, преклонных лет человек,
осмелился  сделать  ему  замечание,  на  которое  тот  ответил  руганью  еще
похлеще;  понемногу, однако, господин этот поостыл, хотя долго еще продолжал
сквернословить,  разве  что  не так бойко; в конце концов хозяин стекольного
завода  не  выдержал  и  повернулся,  чтобы  уйти. "Ну и ругатель вы, сэр, -
сказал  честный  старик, - бога вы не боитесь, поминая имя господне всуе. Не
могу  я  больше  с вами тут разговаривать, уж будьте добры, оставьте в покое
мои  бутылки  и  прочее и ступайте за ними в какое-нибудь другое место, не в
обиду  будь вам сказано, не хочу я иметь дело с таким хулителем божиим, а то
как бы мой стекольный завод не обрушился тут вам на голову".
     Господин  принял  сей  выговор  весьма добродушно и сказал: "Стойте, не
уходите,  обещаю  больше не ругаться, - сказал он. - Если, конечно, утерплю,
-  добавил  он,  - во всяком случае, постараюсь, потому, что ни говори, а вы
правы".
     Тут  старик  хозяин  глянул  на  него  и, воротившись, сказал: "Честное
слово,   сэр,   -   сказал  он,  -  просто  горько  наблюдать,  когда  такой
благородный,   хорошо   воспитанный  господин,  и  к  тому  же  добродушный,
подвержен  столь  ужасной  привычке; ну разве пристало джентльмену ругаться,
вы  же  не  из  этих  чумазых, что работают у печи, или вон тех голодранцев,
разбойников  малолетних,  - сказал он, указывая на меня и на прочих из нашей
грязной  команды,  спавшей в золе. - Даже для них это стыд и срам, - говорит
он,  -  их  бы  тоже стоило за это проучить. А уж для воспитанного человека,
сэр,  -  сказал  он, - для дворянина! Это ставит вас ниже их, а дворяне ведь
люди  образованные  и ученые, не как прочие, сразу вот видно, что вы человек
ученый.  Заклинаю  вас,  сэр,  когда  вы  испытываете  искушение  употребить
крепкое  словцо,  спросите  себя,  достоин  ли  будет сей поступок истинного
джентльмена?  К  лицу  ли  он  дворянину? Задайте себе только один вопрос, и
разум ваш восторжествует, и вы бросите сие недостойное занятие!"
     От  этих  слов,  из коих я не пропустил ни одного, кровь застыла в моих
жилах,  особливо  когда  он  сказал, что ругаться пристало только таким, как
мы;  словом,  на  меня все это произвело такое же сильное впечатление, как и
на   самого   господина,   который   принял   стариковское  внушение  вполне
благосклонно  и  поблагодарил  старика  за  совет.  Именно с тех пор я навек
утратил  всякую  склонность  к  брани и к крепким выражениям и совершенно не
терпел,  когда  их употреблял кто-нибудь из наших; что же до выпивки, то мне
и  случая-то  не  представлялось, поскольку пил я только воду или слабенькое
пиво,  когда угощали, а крепким кто угостит? И даже после того, как завелись
у  меня  деньги, я все равно обходился без крепкого пива, и желания не было,
да и денег тратить на него не хотелось.
     А  в общем-то, спору нет, никаких принципов, какие внушает образование,
у  меня  не  было,  и,  будучи  с  малолетства  увлечен судьбою моею на путь
порока,  я  совершенно  не  отдавал  себе отчета, сколь губительный след это
оставляет  в  моей  душе.  Когда  же  я  стал  приближаться  к сознательному
возрасту  и  уразумел,  что я вор, выросший среди всякого рода гнусностей, и
мне  уготована  дорога  на  виселицу, меня стала часто посещать мысль, что я
неверно  живу,  что  я  прямиком  качусь  в  ад,  и  я  не раз задумывался и
спрашивал сам себя: разве это жизнь, достойная дворянина?
     Однако   легкие   укоры   совести  улетучивались  так  же  быстро,  как
возникали,  и  я  продолжал  заниматься  своим ремеслом, в особенности когда
меня  поощрял  к  этому  Уилл,  о  чем я уже рассказывал вам, ибо в подобных
делах  он  был  для  меня  своего  рода  наставником,  и  я, следуя привычке
подражать  ему,  достиг в нашей работе такой же ловкости, какою славился мой
учитель.
     Итак,  возвращаюсь  к  тому, на чем я остановился: ко мне пришел Уилл и
рассказал,  каким  стоящим  делом  он  теперь  занимается,  и  предложил мне
присоединиться  к  нему,  пообещав,  что  тогда  наконец и я почувствую себя
джентльменом.  Только  Уилл это слово понимал иначе, чем я, его "джентльмен"
означал  всего-навсего  - джентльмен среди воров или мошенник более высокого
пошиба,  чем  карманный  воришка,  словом  -  всякий, кто способен на темные
дела,  за которые грозит виселица, не чета нам. А мой "джентльмен", которого
я  вынашивал  в  своем сердце, означал совсем другое, хотя в точности я и не
мог бы объяснить вам, что именно.
     Слово  это, однако, на меня подействовало, и я отправился за Уиллом; мы
оба  были  еще  молоды: Уиллу стукнуло двадцать четыре, а мне к тому времени
почти  исполнилось  восемнадцать,  но для своего возраста я был уже довольно
рослым малым.
     Для  начала  он  познакомил  меня  с  двумя молодцами; мы встретились в
нижней  части  Грейс-Инн-Лейн  примерно  за час до захода солнца и двинулись
оттуда  на Пустошь, к тому месту, которое называется Пиндар-оф-Уэйкфилд, где
стоит  множество  печей  для  обжига  кирпича.  Отсюда  решено  было разными
тропинками  выйти  к большой дороге и следовать по ней дальше к Панкрас-Черч
в   поисках   случайной  дичи,  которую  они  могли  бы,  по  их  выражению,
подстрелить   на   лету.  Там,  где  от  большой  дороги  отходит  тропа  на
Кентиш-Таун,  дв