ения  и, увидев, что я готовлюсь к отъезду, спросила: "Вы уезжаете?" -
"Да,  сударыня,  -  ответил  я,  -  и  даю вам возможность оплакивать вашего
друга,  маркиза".  При  этих  словах  она вздрогнула и проявила все признаки
страшного  испуга.  Бесконечно  крестясь  и  взывая  к деве Марии и к святым
своей  родины,  она наконец воскликнула: "Возможно ли? Неужели маркиза убили
вы? Тогда мы оба погибли!"
     "Вам,  сударыня,  смерть  маркиза,  надеюсь, принесет большее горе, чем
мне  - разрыв с вами. С меня достаточно того, что маркиз честно признал вашу
вину;  между  нами  все кончено". Она бросилась ко мне, крича, что поедет со
мной,  уверяя  меня  в  своей невиновности, но приводя такие доказательства,
которые  не  могли  убедить  меня.  Я  в бешенстве оттолкнул ее, воскликнув:
"Allez,  infame!"*,  то  есть "Прочь, бесстыжая, не заставляйте меня сделать
то,  что  мне  повелевает  долг,  если  я останусь с вами, - отправить вас к
вашему  милому  другу, маркизу". Я отшвырнул ее с такой силой, что она упала
навзничь,  издав  при этом душераздирающий вопль, и не зря, так как ушиблась
она очень сильно.
     ______________
     * "Прочь, бесстыжая!" (франц.)

     Я  пожалел, конечно, что так толкнул ее, но следует учесть, что я был в
состоянии  крайней  ярости, беспредельного гнева и безумия, - как говорится,
вне  себя.  Все  же  я  помог  ей  подняться,  уложил  ее в постель и позвал
служанку,  приказав  ей позаботиться о своей госпоже. Затем я вышел из дому,
сел  на  лошадь  и  отправился  в  путь,  но не в сторону Кале, Дюнкерка или
Фландрии,  так  как  можно было догадаться, что я ускользну именно туда, - и
действительно  в  тот  же  вечер  за  мной была послана погоня как раз в том
направлении,  - а поехал в сторону Лотарингии, скакал всю ночь, на следующий
день  переехал  Марну  и  к  вечеру  оказался  в  Шалоне, а на третий день в
целости  и сохранности прибыл во владения герцога Лотарингского, где остался
на  один  день,  чтобы  обдумать,  куда  двинуться дальше, ибо для меня было
одинаково  опасно  как  оставаться  в пределах владений французского короля,
так  и  быть  захваченным  в  качестве  подданного  Франции ее союзниками. К
счастью,  в  Бар-ле-Дюке я получил добрый совет от священника, который, хотя
я  не раскрыл ему подробностей моего положения, понял, в чем дело, и сказал,
что  многие  джентльмены  в подобных случаях отправляются по дороге, которую
он  хочет  мне  предложить.  Этот  добросердечный  padre*  достал  для  меня
документ,  удостоверяющий,  что  я  поставщик  аббатства  ***, и пропуск для
проезда  в  Цвейбрюккен - город, принадлежавший шведскому королю. Располагая
такими  полномочиями  и  рекомендательным письмом священника к его тамошнему
коллеге,  я  получил  в Цвейбрюккене от имени короля Швеции пропуск в Кельн,
откуда,  находясь  уже  в  полной безопасности, отправился в Нидерланды, где
без  всякого  труда  прибыл в Гаагу. Затем весьма секретно, сменив несколько
фамилий,  я  добрался  до Англии. Так я избавился от своей итальянской жены,
вернее  было  бы  сказать  шлюхи,  ибо  раз  я сам совратил ее, то что же ей
оставалось, как не распутничать?
     ______________
     * Отец (итал.).

     Прибыв  в  Лондон, я написал моему другу в Париж, но местом отправления
своего  письма  пометил  Гаагу,  куда  и  просил  его  направить ответ. Меня
интересовало,  получил  ли  он  уже  деньги  по  моему  векселю,  ведется ли
какое-нибудь  расследование  моего  дела,  какими  сведениями обо мне и моей
жене он располагает и, главное, какова судьба маркиза.


     Через  несколько  дней пришел ответ, из которого я узнал, что деньги по
моему   векселю   он  получил  и  готов  отправить  их  мне,  как  только  я
распоряжусь.  Далее  сообщалось, что маркиз жив. "Но, - писал он, - жизни вы
его,  однако же, лишили, ибо он потерял чин офицера гвардии, приносивший ему
двадцать  тысяч  ливров дохода, и все еще находится в заточении в Бастилии".
За  мной, как он сообщал, была послана погоня, и преследователи, сообразно с
их  подозрениями,  гнались  по  дороге  на  Дюнкерк до Амьена и по дороге во
Фландрию  до  Камбре,  но, не обнаружив меня, повернули назад. Маркиз же был
достаточно  благоразумен,  чтобы  не выдать тайны нашей дуэли, и сказал, что
подвергся  нападению  на  дороге. Он рассчитывал, что, если меня не схватят,
он  будет  оправдан  из-за  отсутствия  улик,  и  хотя  мой  побег  является
обстоятельством,  отягчающим  подозрения против него, так как в тот день нас
видели  вместе  и  было  известно,  что  между  нами произошла ссора, все же
доказать  ничего  нельзя,  и  он  отделается  потерей офицерского чина, что,
учитывая его богатство, он сможет перенести довольно легко.
     Что  касается моей жены, то, как писал мой друг, она безутешна и довела
себя  слезами до полного изнеможения; правда, добавил он не без ехидства, он
не  может определить, кого она оплакивает - меня или маркиза. Он сообщил мне
также,  что  она  испытывает  денежные  трудности,  которые  ее  чрезвычайно
тяготят,  и  что,  если  я  не  позабочусь  о  ней, она окажется в отчаянном
положении.
     Конец  письма  меня глубоко взволновал, ибо я считал, что как бы там ни
было,  но  я  не  должен допустить, чтобы она голодала. Кроме того, нищета -
это  испытание,  которое  женщине  трудно  перенести,  и  я  не  имею  права
способствовать   тому,   чтобы   она  была  низвергнута  в  страшную  пучину
преступлений, если могу этому помешать.
     Приняв  такое решение, я вновь написал ему письмо, в котором просил его
навестить  ее  и  разузнать, насколько возможно, об ее обстоятельствах. Если
же  он удостоверится, что она действительно испытывает нужду и, что особенно
важно,  не ведет бесчестной жизни, пусть даст ей двадцать пистолей и скажет,
что  при  условии,  если  она будет жить уединенно и честно, я ежегодно буду
посылать ей такую же сумму, чем и обеспечу ее существование.
     Она  взяла  двадцать  пистолей,  но  попросила  его передать мне, что я
нанес  ей  обиду  незаслуженными  обвинениями  и  теперь должен восстановить
справедливость;  я  погубил  ее,  сказала  она,  тем, что обошелся с ней так
жестоко,  не  располагая  ни  доказательствами  ее  вины, ни основаниями для
подозрений;  что  же  касается  двадцати  пистолей  в  год,  то это - жалкое
пособие  для  супруги, которая, как она, следовала за мужем по всему свету и
тому  подобное. Она уговорила моего друга добиться от меня сорока пистолей в
год,  и  я  дал  на это свое согласие. Однако мне пришлось отсчитать их лишь
однажды,  потому  что  через  год  маркиз,  проникшись  к ней вновь глубоким
чувством,  взял  ее к себе и, как сообщил мне мой друг, установил ей пособие
в четыреста крон в год, а я больше о ней никогда ничего не слышал.
     Итак,  я  находился в Лондоне, но был вынужден вести уединенную жизнь и
скрываться  под  чужим  именем,  чтобы  никто в стране не знал, кто я такой,
кроме  негоцианта,  через которого я вел переписку с моими людьми в Виргинии
и,  главное, с моим наставником, который теперь стал управляющим всеми моими
делами  и  достиг с моей помощью полного благополучия; правда, он заслуживал
всего,  что  я  сделал  или  мог  сделать  для  него,  так как был мне самым
преданным другом и слугой из всех, во всяком случае, в тех краях.
     Я  переносил  столь одинокую, затворническую жизнь с большим трудом. На
собственном  примере  я убедился в справедливости слов из Писания: не хорошо
быть  человеку  одному;  меня  одолевала  тоска, на сердце было тяжело, я не
знал,  куда  девать  себя,  особенно  потому,  что  страх  удерживал меня от
отъезда  за  границу.  Наконец  я  решился  все бросить, отправиться опять в
Виргинию и жить там совершенно уединенно.
     Но  когда  я  поразмыслил над своими намерениями более обстоятельно, то
понял,  что не могу ограничиться только частной жизнью. Меня одолевала жажда
все   испробовать,   изведать  и  познать,  что  было  для  меня  источником
величайшего  наслаждения.  Хотя  я  теперь  не  имел  отношения  к армии, не
принимал  участия  в  военных действиях и не собирался к ним возвращаться, я
не  мог оставаться равнодушным к тому, что делается на белом свете, и жить в
Виргинии,  где  мне  предстояло  получать почту лишь два раза в год и читать
сообщения, относящиеся к давно минувшим временам.
     Я  пришел  к выводу, что обретаюсь у себя на родине в неплохих денежных
обстоятельствах  и  что,  хотя за границей мне не повезло и с собой я привез
мало  средств,  я смогу жить в достатке, если поведу дела осторожно и умело.
Мне  некого  было  содержать,  кроме самого себя, а мои плантации в Виргинии
давали  обычно  доход  от  четырехсот  до  шестисот  фунтов, а один год даже
больше  семисот фунтов, ехать же туда - значит похоронить себя заживо. Таким
образом,  я  отбросил  все  мысли  об отъезде в Виргинию, решил обосноваться
где-нибудь  в Англии и устроиться так, чтобы знать обо всех, а обо мне чтобы
не  знал  никто.  Место  жительства  я  выбирал  недолго,  ибо,  поскольку я
прекрасно  говорил  по-французски,  прожив  среди французов столько лет, мне
было  легко  сойти  за  одного  из  них.  Я  поехал  в Кентербери, где среди
англичан  выдавал себя за француза, а среди французов - за англичанина; моей
маскировке  способствовало  еще  то,  что для французов я был мосье Шарно, а
для англичан мистер Чарнок.
     Здесь  я  жил  совершенным  инкогнито. Ни с кем близко я не сошелся, но
при  этом  со  всеми водил знакомство. Я участвовал в общих беседах, говорил
по-французски  с  валлонами  и  по-английски  с англичанами, вел замкнутую и
умеренную   жизнь,   ко  мне  относились  достаточно  любезно  люди  разного
положения;  поскольку  я  не вмешивался ни в чьи дела, никто не вмешивался в
мои, и мне казалось, что я живу совсем недурно.
     Но  я  не чувствовал полного удовлетворения, так как питал склонность к
мирной  семейной  жизни,  и  хотя,  как вам известно, две попытки, которые я
сделал,  окончились неудачно, это невезение не расхолодило меня. Напротив, я
твердо  решил  жениться  и занялся поисками как можно более подходящей жены,
но  каждый  раз  что-нибудь  приходилось  мне  не  по  вкусу. Лишь однажды я
встретил  весьма  благовоспитанную дочь одного джентльмена, но получил такое
множество  отказов,  обоснованных самыми разными причинами, что вынужден был
отступить.  И  хотя мои ухаживания, несомненно, принимались благосклонно и я
сумел  так  расположить  юную  леди к себе, что оставалось лишь окончательно
уладить  все  дело,  с  ее  отцом  было  трудно  договориться:  он все время
прекословил,  сегодня  был  недоволен  одним,  завтра  другим,  отрекался от
собственных  слов,  бесконечно  менял  свои  решения, так что в конце концов
юная  леди  и  я  вынуждены  были  отказаться  от своего замысла, ибо она не
хотела  выходить  замуж без согласия отца, а я не собирался похищать ее; так
и закончилась вся эта история.
     Разочарование  заставило  меня  покинуть  Кентербери  и  отправиться  в
Лондон дилижансом.
     Здесь и произошел со мной в своем роде необыкновенный случай.
     В  дилижансе ехала молодая женщина со служанкой. Она сидела передо мной
в  позе,  выражающей  глубокую  скорбь, все время горько вздыхала, а когда к
ней  обращалась  служанка,  заливалась  слезами.  Хотя  мы  провели еще мало
времени  вместе,  я, заметив ее печаль, решил немного утешить ее и спросил о
причинах  ее  горя,  но  она не ответила ни слова, а служанка, еле сдерживая
слезы,   сказала,   что  умер  ее  господин.  При  этих  словах  дама  вновь
разрыдалась,  и  в течение всего утра я больше ничего не смог добиться ни от
госпожи,  ни  от ее служанки. Когда приспело время обеда, я сказал даме, что
она,  понятно, не захочет обедать вместе со всеми пассажирами и что я был бы
рад  предложить  ей отобедать со мной в отдельной комнате, тем более что все
остальные  пассажиры  -  иностранцы.  Служанка  поблагодарила  меня от имени
госпожи,  но  сказала, что госпожа ее не в состоянии есть и хочет остаться в
одиночестве.
     Мне  удалось, однако, побеседовать немного со служанкой, узнать, что ее
госпожа  -  жена капитана корабля, который направлялся за границу, куда-то в
Проливы,  я  думаю,  к острову Занте и в Венецию; но, доплыв только до рейда
Даунс,  капитан  занемог  и,  проболев  десять  дней, умер в Диле. Его жена,
проведав,  что  он  болен,  отправилась  в Дил и застала его при смерти. Она
похоронила его и теперь едет в Лондон, охваченная неутешным горем.
     Я  искренне  сочувствовал  юной  вдове  и попытался в нескольких словах
выразить  ей  свое  соболезнование,  но она не отвечала мне, лишь изредка, в
знак  вежливости, кивала головой, не давая мне никакой возможности не только
взглянуть  ей  в  лицо,  но  даже  убедиться,  что оно вообще существует, не
говоря  уж  о  том, чтобы представить себе, каково оно. Стояла зима, поэтому
дилижанс  делал  остановку  в  Рочестере,  не  успевая пройти весь путь, как
летом,  за  один  день. Незадолго до прибытия в Рочестер я сказал даме, что,
как  я  догадываюсь,  она  весь  день  ничего  не  ела  и  может из-за этого
разболеться,  а  ее  покойному  мужу  легче  от  этого не станет. Я старался
убедить  ее,  что,  поскольку  я  человек посторонний и просто выполняю долг
вежливости  и  желаю  умерить  ее  страдания,  она не нарушит приличий, если
отужинает  со  мной  как с попутчиком; что же касается остальных пассажиров,
то они, видимо, не знают этого обычая, да и не стремятся ему следовать.
     Она  кивнула  головой,  но ничего не ответила, и лишь после того, как я
привел  ряд убедительных доводов, облеченных, чего она не могла не заметить,
в  самую  вежливую и любезную форму, она сказала, что благодарит меня, но не
может  проглотить ни крошки. "Сударыня, - настаивал я, - попробуйте сесть за
стол,  может  быть, вы найдете в себе силы подкрепиться, хоть вам и кажется,
что  вы  есть  не  в состоянии. Это вам совершенно необходимо. Вы погибнете,
если  будете  так вести себя, да еще в дороге. Вы можете серьезно заболеть",
-  уговаривал я ее, а служанка добавила: "Сударыня, умоляю вас, постарайтесь
немного  отвлечься  от  своих  мыслей".  Я  стал  опять упрашивать ее, и она
учтиво  склонила  голову,  но  вновь  повторила, что есть не может. Служанка
продолжала  настойчиво  убеждать  ее,  говоря:  "Милая госпожа, послушайтесь
этого  любезного  джентльмена,  умоляю  вас",  -  а затем, обращаясь ко мне,
сказала:  "Сэр, мне кажется, что моя госпожа последует вашему совету", - и в
ее тоне послышалась радость.
     Тем  временем  я  не  прекращал  своих уговоров и, оставив без внимания
слова  служанки  о  том, что я любезный джентльмен, сказал: "Сударыня, я для
вас  человек  посторонний,  и если вы полагаете для себя неприличным ужинать
со  мной,  я могу остаться здесь внизу и послать ужин в вашу комнату". Тогда
она  отрицательно  покачала  головой, в первый раз за все время взглянула на
меня  и сказала, что не испытывает никаких опасений по этому поводу, что мое
предложение  весьма  любезно  и  что ей так же неприятно отвергнуть его, как
было  бы  неловко  принять,  находись  она  там,  где  ее  знают.  Далее она
добавила,  что  не  считает  меня посторонним, так как видела меня раньше, и
готова  посидеть  со  мной  за  столом,  потому что мне этого хочется, но не
может  дать  обещания отужинать и надеется, что я этого от нее и не потребую
даже в благодарность за мое доброе к ней отношение.
     Меня  напугали ее слова о том, что она встречала меня раньше, так как я
ее  совершенно  не  знал,  и  фамилия  ее,  которую  мне  удалось выведать у
служанки,  была  мне  незнакома;  я  почти  раскаивался  в своей любезности,
поскольку  для  меня  было очень важно остаться неизвестным. Однако я не мог
уже  ничего  поделать,  и,  кроме  того,  раз  меня  знали,  было необходимо
разведать,  кто  же эта дама и при каких обстоятельствах она меня встречала;
поэтому я не изменил своего любезного тона.
     Уже  темнело,  когда  мы  подъехали  к  постоялому двору. Я помог вдове
выйти  из  дилижанса,  протянув ей руку, и она не отвергла моей услуги. Хотя
она  немного  приподняла  капюшон,  мне  не  удалось в темноте разглядеть ее
лица.  Затем  я подвел ее к двери и проводил вверх по лестнице до залы, куда
хозяин  гостиницы  предложил  всем  пассажирам пройти для отдыха. Однако она
отказалась  войти  туда,  заявив, что предпочитает удалиться прямо к себе, и
велела  служанке  сказать  хозяину,  чтобы он провел их в предназначенную ей
комнату.  Я проводил ее до двери и ушел, не преминув напомнить, что жду ее к
ужину.
     Для  того чтобы принять ее любезно, но сдержанно и без расточительства,
ибо   я   не   заходил  в  своих  намерениях  дальше  проявлений  учтивости,
проистекавшей  из  простого чувства сострадания к горю истинно и беспримерно
несчастной  женщины,  -  итак,  повторяю,  чтобы  принять  ее  достойно,  но
скромно,  я  приготовил  все,  что  можно  было  достать  в  трактире:  пару
куропаток  и  прекрасное блюдо устриц под соусом. Потом нам принесли говяжий
язык  и  окорок,  почти  весь нарезанный, но мы этого уже не ели, потому что
были сыты и оставили столько устриц, что их хватило на ужин служанке.
     Я  хочу  подчеркнуть,  что  не  собирался  за  ней  ухаживать, ни о чем
подобном  я  тогда  и  не  помышлял,  а  просто  питал  жалость к несчастной
женщине, пребывавшей в крайне горестных обстоятельствах.
     Я  уведомил  служанку,  что  ужин  готов,  и  она, освещая путь свечой,
привела  свою  госпожу; наконец-то на ней не было плаща, голову не прикрывал
черный  шарф,  а  на  глаза  не свешивался капюшон, и я увидел ее лицо и был
поражен  его  необычайной красотой. Я учтиво поклонился ей и провел ее сразу
к  камину, так как стол, хотя уже и накрытый, стоял далеко от огня, а погода
была холодная.
     Она  несколько  оживилась,  но  все  же  была  еще  печальной  и  часто
вздыхала,  вспоминая  о  своем  горе.  Но  она  так  искусно владела собой и
чувство  грусти столь тонко проступало в ее речах, что ее благородные манеры
приобретали  особую  прелесть.  Мы  долго  беседовали  о  разных  предметах,
постепенно  мне  удалось  узнать  ее имя от нее самой, - раньше мне сообщила
его  служанка,  -  а  также  выяснить,  что  она  живет около Рэтклифа, или,
точнее,  Степни; я попросил разрешения навестить ее там, когда она посчитает
это уместным, и она дала мне понять, что ждать этого придется недолго.
     Нелепо   занимать   внимание   читателей  описанием  красоты  человека,
которого  они  никогда  не  увидят,  достаточно  сказать, что она была самой
прелестной  женщиной из всех, каких мне довелось видеть до или после встречи
с  нею.  Не  удивительно,  что  едва  только  я  взглянул ей в лицо, как был
пленен, а уж ее манеры были столь благородны, что не берусь описать их.
     На   следующий   день   она  держалась  гораздо  непринужденнее,  и  мы
беседовали  так  долго,  что  многое  узнали  друг  о  друге;  она  дала мне
разрешение  заехать  к  ней  и осмотреть ее дом, что я сделал, впрочем, лишь
через  две  недели, так как не знал, сколь долго она будет соблюдать обычаи,
приличествующие началу траура.
     Все   же   я  получил  возможность  посетить  ее  под  предлогом  дела,
связанного  с  кораблем,  с  которого  сняли ее умирающего мужа, и когда я в
первый  раз  приехал  к ней, то был любезно принят и сразу же признался ей в
любви.  Она  отнеслась  к  моему  объяснению  неодобрительно,  и  хоть  и не
позволила  себе резкостей, но твердо заявила, что мое предложение привело ее
в ужас и она впредь не желает слышать ничего подобного.
     Я  сам  тогда  не  понимал,  откуда  у меня взялась смелость сделать ей
предложение, хотя намерение это зародилось у меня с первой же встречи.
     Тем  временем  я  навел справки о ее денежных делах и нраве - и получил
самые  благоприятные  сведения  и  о том и о другом. Но всего важней то, что
она  по