к  ее  осенила
счастливая мысль охранить от порока столько несчастных детей; на деле же она
ограничилась тем, что поручила аббату Бурету похлопотать у сестер общины св.
Иосифа, чтобы те выделили из своей среды персонал для  будущего  учреждения.
Между  тем  г-жа  Делангр  по  секрету  рассказывала  в   маленьком   кружке
чиновников, что город будет  обязан  этим  учреждением  ее  мужу,  благодаря
любезности которого в распоряжение  комитета  была  уже  предоставлена  зала
ратуши, где дамы-патронессы могли собираться и с  удобством  обсуждать  свои
дела. Весь Плассан был взбудоражен этой  благотворительной  шумихой.  Вскоре
только и разговору было, что о Приюте пресвятой девы.  Одобрения  посыпались
со всех сторон, так как близкие друзья каждой из дам-патронесс принялись  за
работу, и все эти кружки усердствовали  на  пользу  дела.  Подписные  листы,
обошедшие  все  три  квартала,  в  какую-нибудь  неделю  оказались   целиком
заполненными. Публикование "Плассанским листком" этих  списков  с  указанием
суммы взносов пробудило соревнование самолюбий, и семейства, стоявшие  более
других на виду, состязались между собой в щедрости.
     Среди всего этого шума нередко упоминалось имя аббата Фожа. Невзирая на
то, что каждая из дам-патронесс приписывала именно себе эту блестящую мысль,
ни для кого не было секретом, что ее привез из Безансона аббат Фожа. Делангр
открыто заявил об этом на заседании муниципального совета, где  было  решено
купить  дом,  который,  по  мнению  епархиального  архитектора,  был  весьма
подходящим для помещения в нем Приюта пресвятой девы. Накануне  мэр  имел  с
аббатом  очень  продолжительную  беседу,  после  которой   они   расстались,
обменявшись крепким  рукопожатием.  Секретарь  мэра  даже  слышал,  как  они
называли друг друга "мой дорогой". После  этого  общественное  мнение  резко
изменилось  в  пользу  аббата.  У  него  сразу  же  появились   приверженцы,
защищавшие его от нападок со стороны недоброжелателей.
     Семья Муре также немало содействовала поднятию  престижа  аббата  Фожа.
Покровительствуемый  Мартою,  открыто  признанный  инициатором  богоугодного
дела, - хотя из скромности он и отклонял от себя эту честь, - аббат Фожа уже
не имел на улице того приниженного вида,  с  каким  он,  бывало,  пробирался
вдоль стен. Он шел теперь посреди улицы, на  солнце,  освещавшем  его  новую
сутану. По дороге с улицы Баланд в церковь  св.  Сатюрнена  ему  то  и  дело
приходилось отвечать на поклоны.  В  одно  из  воскресений,  после  вечерней
службы, г-жа де Кондамен остановила его  на  Епархиальной  площади  и  более
получаса с ним разговаривала.
     - Итак, господин аббат, - как-то, смеясь, сказал ему Муре, - - вот вы и
попали в милость... Подумать только, что  каких-нибудь  полгода  тому  назад
только я один и стоял за вас!.. Однако я на  вашем  месте  все  еще  был  бы
настороже. Не забывайте, что епархиальное начальство  по-прежнему  настроено
против вас.
     Аббат слегка пожал плечами. Ему было хорошо  известно,  что  враждебное
отношение, на которое он наталкивался,  исходило  от  местного  духовенства.
Аббат Фениль по-прежнему держал в  руках  епископа  Русело,  который  сильно
побаивался его крутого характера.  В  конце  марта,  когда  старший  викарий
отлучился из города, аббат Фожа, воспользовавшись его отсутствием, несколько
раз посетил епископа. Аббат Сюрен, личный секретарь  последнего,  передавал,
что этот "ловкач" по нескольку  часов  просиживал,  запершись  с  епископом,
который после этих длительных бесед бывал в отвратительнейшем настроении.
     Но когда аббат Фениль вернулся, аббат Фожа  тотчас  же  прекратил  свои
посещения и стал стушевываться перед ним. Однако епископ не успокоился. Было
ясно, что какая-то  катастрофа  потрясла  безмятежное  существование  доселе
столь  беззаботного  прелата.  За  одним  обедом,  устроенным  им  в   честь
духовенства, он был особенно любезен с аббатом Фожа, который  как-никак  все
еще пребывал в скромной должности викария церкви св. Сатюрнена. Тонкие  губы
аббата Фениля сжимались все более и более; он с трудом сдерживал свой  гнев,
когда его исповедницы участливо справлялись о его здоровье.
     Тогда-то аббат Фожа совсем просиял. Хотя  он  по-прежнему  вел  суровый
образ жизни, в его манере держать себя появилась приятная самоуверенность. В
один вторник, вечером, ему удалось одержать решительную победу. Он  стоял  у
окна  своей  комнаты,  наслаждаясь  первым  весенним  теплом,  когда   гости
Пекера-де-Соле сошли  в  сад  и  раскланялись  издали  с  ним.  В  числе  их
находилась и г-жа де Кондамен,  которая,  в  знак  своего  дружелюбия,  даже
помахала ему платочком. В это же самое время, по другую сторону, гости  г-на
Растуаля усаживались на плетеных стульях вокруг каскада. Благодаря тому  что
участки были расположены уступами, г-н Делангр, опершись на  перила  террасы
супрефектуры, мог видеть, что происходит за садом Муре, у судьи.
     - Вот увидите, что они даже не удостоят его взглядом, - пробормотал он.
     Но он ошибся. Аббат Фениль,  как  бы  случайно  повернув  голову,  снял
шляпу. Тогда все священники, присутствовавшие при этом, сделали то же самое,
и аббат Фожа ответил на их поклон. Затем, медленно обведя взглядом направо и
налево тот и другой кружок, он отошел от окна  и  с  какой-то  благочестивой
скромностью задернул белые занавески.

IX

     Апрель выдался очень теплый. По вечерам дети после  обеда  отправлялись
играть в сад. Так как в маленькой  столовой  было  ужасно  душно,  Марта  со
священником тоже стали выходить на террасу.  Они  усаживались  в  нескольких
шагах от настежь раскрытого окна, в стороне от яркого света лампы, падавшего
полосами на высокие кусты буксуса. Здесь, в вечернем сумраке, они  обсуждали
множество  всяких  подробностей,  касавшихся  Приюта  пресвятой  девы.   Эта
постоянная озабоченность  делами  благотворительности  придавала  их  беседе
особенную задушевность. Прямо против них, между высокими грушевыми деревьями
Растуалей и черными каштанами супрефектуры, виднелась широкая  полоса  неба.
Дети резвились под тенистыми сводами  аллей,  в  другом  конце  сада;  а  из
столовой время от времени доносились раздраженные возгласы Муре и г-жи Фожа,
которые, оставшись одни, яростно сражались в пикет.
     Иногда Марта, расчувствовавшись и охваченная  истомой,  так  что  слова
замирали у нее на устах, внезапно замолкала, увидев  золотой  след  падающей
звезды. Она улыбалась, слегка откинув голову назад, и смотрела на небо. -
     - Еще одна душа из чистилища возносится в рай, -  еле  слышно  говорила
она.
     И так как аббат хранил молчание, она прибавляла:
     - Сколько  прелести  в  этих  наивных  верованиях...  Хорошо  было  бы,
господин аббат, навсегда остаться ребенком.
     Теперь по вечерам Марта уже не занималась  починкой  белья.  Для  этого
нужно было бы зажигать лампу на террасе, а она  предпочитала  сумрак  теплой
ночи, когда она чувствовала себя так хорошо. К тому же  у  нее  каждый  день
были какие-нибудь дела в городе, и это очень ее утомляло. После обеда у  нее
прямо не хватало сил взять в руки иголку. Пришлось  Розе  заняться  починкой
белья, так как Муре жаловался, что у него нет ни одной пары целых носков.
     Марта в самом деле была очень занята.  Помимо  заседаний  комитета,  на
которых она председательствовала, у нее была еще масса разных хлопот -  надо
было разъезжать с деловыми визитами, присматривать за всем,  где  требовался
хозяйский глаз. Правда, всю письменную часть  и  разные  мелкие  заботы  она
передала г-же Палок; но она испытывала такое лихорадочное нетерпение  видеть
наконец свое предприятие осуществленным, что по три раза в неделю  бывала  в
предместье, чтобы удостовериться, усердно ли трудятся рабочие.  Так  как  ей
постоянно казалось, что дело подвигается  слишком  медленно,  она  бежала  в
церковь св. Сатюрнена, разыскивала там архитектора  и  то  укоряла  его,  то
умоляла не оставлять без надзора ее рабочих; она ревновала  его  к  работам,
производимым в часовне, находя,  что  здесь  ремонт  идет  гораздо  быстрее.
Архитектор Льето, улыбаясь, уверял ее, что все будет готово  к  назначенному
времени.
     Аббат Фожа тоже заявлял, что дело нисколько не подвигается. Он побуждал
Марту не давать архитектору ни минуты  покоя.  Тогда  Марта  стала  заходить
каждый  день  в  церковь  св.  Сатюрнена.  Она  приходила  туда  с  головой,
переполненной цифрами и расчетами - какие стены нужно еще  сломать  и  какие
возвести. Холод церкви несколько успокаивал ее. Она  окропляла  себя  святой
водой, машинально крестилась, словом, делала  то,  что  делали  все  другие.
Церковные сторожа уже  знали  ее  и  кланялись  ей;  да  и  она  уже  хорошо
ознакомилась с разными часовнями, с ризницей, куда часто заходила повидаться
с аббатом Фожа, с длинными галереями и церковными двориками, по  которым  ей
случалось пробираться. Через месяц в церкви св. Сатюрнена  не  было  уголка,
которого бы она не знала.  Иногда  ей  приходилось  дожидаться  архитектора;
тогда ода присаживалась в какой-нибудь уединенной часовне и там, отдыхая  от
быстрой ходьбы, перебирала в уме разные указания,  которые  собиралась  дать
г-ну Льето. Но вскоре глубокое и трепетное безмолвие церкви, ее  окружавшее,
эти таинственные тени от  разноцветных  витражей  погружали  ее  в  какую-то
смутную  и  сладостную   мечтательность.   Она   полюбила   высокие   своды,
торжественную наготу стен, покрытые чехлами алтари, уставленные  правильными
рядами стулья. Когда, при  входе  в  церковь,  двустворчатая  дверь,  обитая
войлоком, бесшумно затворялась  за  ней,  ее  охватывало  чувство  неземного
покоя, она забывала  все  житейские  тревоги,  и  все  ее  существо  как  бы
растворялось в мире, воцарившемся на земле.
     - Как хорошо в церкви святого Сатюрнена! - как-то  вырвалось  у  нее  в
присутствии Муре после знойного грозового дня.
     - Не пойти ли нам туда ночевать? - с усмешкой спросил Муре.
     Марту покоробило от этих слов. Мысль о том, что она испытывает в церкви
чисто физическое наслаждение, оскорбила ее как нечто  непристойное.  С  этих
пор она переступала порог церкви св. Сатюрнена всегда с некоторым смущением,
делала над собой усилие, чтобы сохранять спокойствие и входить туда  так  же
просто, как она входила в огромные залы ратуши; но, помимо  ее  воли,  дрожь
каждый раз охватывала все ее существо. Она от этого  страдала,  но  вновь  и
вновь шла навстречу этому страданию.
     Аббат Фожа, казалось, не  замечал  медленного  пробуждения,  которое  с
каждым днем усиливало в ней душевный подъем. Он  по-прежнему  оставался  для
нее деловым человеком, весьма обязательным, вполне земным. Никогда в нем  не
проглядывал священник.  Иногда,  правда,  она  отрывала  его  от  похоронной
службы; он появлялся тогда в стихаре, принося с собой легкий запах ладана  и
воска, и беседовал с  ней  минутку,  прислонившись  к  колонне.  Это  бывало
нередко из-за какого-нибудь счета каменщика или требования  столяра.  Указав
точную цифру, аббат возвращался к своему покойнику, а она продолжала  стоять
в опустевшем храме, пока сторож не начинал гасить свечи. Так как аббат Фожа,
проходя вместе с ней по церкви, склонялся перед главным алтарем,  то  и  она
усвоила привычку делать то же самое - сначала из чувства простого  приличия,
а потом поклон этот стал машинальным, и она преклоняла  колени  даже,  когда
бывала одна. Пока вся ее набожность ограничивалась  этим  поклоном.  Два-три
раза она случайно пришла в церковь  в  дни  торжественных  богослужений;  но
услышав звуки органа и увидев, что церковь полна народа, она  в  страхе,  не
осмеливаясь переступить порог, быстро уходила домой.
     - Ну что, - часто спрашивал Муре, по обыкновению подтрунивая над ней, -
когда ты пойдешь к первому причастию?
     Он продолжал осыпать ее своими насмешками. Она никогда не отвечала;  но
когда он заходил уже слишком далеко,  она  устремляла  на  него  пристальный
взгляд, в котором вспыхивал недобрый огонек. Однако постепенно он стал с нею
более резок, не находя уже удовольствия в насмешках. Затем, спустя месяц, он
стал серьезно сердиться.
     - Ну на кой чорт дались тебе эти попы? - ворчал он в те дни, когда обед
не был готов вовремя. - Ты вечно где-то в бегах, ни часа не посидишь дома...
Мне до этого дела мало, но только все в доме пришло в беспорядок. У меня нет
ни одной рубашки целой, в семь часов стол еще не накрыт. Роза совсем от  рук
отбилась, кругом - полнейший развал...
     Он поднимал валявшуюся на полу тряпку, хватал неубранную бутылку из-под
вина, кончиками пальцев вытирал пыль с мебели, все более и более раздражаясь
и яростно крича:
     - Мне только и остается,  что  взять  самому  метлу  в  руки  и  надеть
кухонный фартук... Я уверен, что ты возражать не станешь.  Предоставишь  мне
заниматься хозяйством и, пожалуй, даже  этого  не  заметишь...  Известно  ли
тебе, что я сегодня утром битых два часа наводил порядок в шкафу? Нет, милая
моя, так дальше продолжаться не может.
     Иногда ссора разгоралась из-за детей. Как-то раз, возвратившись  домой,
Муре нашел Дезире "вымазанной, как поросенок"; она была  совершенно  одна  в
саду и, лежа на животе перед муравейником, смотрела, как муравьи копошатся в
земле.
     - Слава богу, что ты хоть ночуешь дома, - закричал он жене, как  только
завидел ее. - Посмотри-ка на свою дочку! Я нарочно  запретил  ей  переменить
платье, чтобы ты полюбовалась на нее в таком виде.
     Девочка плакала горькими слезами, в то время как отец поворачивал ее во
все стороны.
     - Что,  хороша?..  Вот  как  выглядят  дети,  когда  их  оставляют  без
присмотра. Она, бедняжка, не виновата. Раньше ты на пять минут не  оставляла
ее одну, боялась, как бы она не наделала пожара... Помяни мое слово, она еще
тебе устроит пожар, и все сгорит дотла. Ну и пусть, я буду очень рад.
     Когда Роза увела Дезире, он продолжал еще целый час пилить жену:
     - Ты теперь живешь для чужих детей. До своих тебе и дела  нет.  Что  ж,
понятно... И до чего же ты глупа! Выбиваться из сил ради каких-то  потаскух,
которые над тобою смеются и  шляются  с  кем  попало  по  темным  закоулкам!
Прогуляйся-ка вечерком по внешнему бульвару, и ты увидишь, как  они  бегают,
задрав кверху свои юбчонки, эти негодницы, которых ты  вздумала  отдать  под
покровительство пресвятой девы... Он перевел дух и продолжал:
     - Чем подбирать из грязи уличных девчонок, ты  бы  лучше  заботилась  о
Дезире.  У  нее  на  платье  дырки  величиной  с  кулак.  Подожди,  мы   еще
когда-нибудь найдем ее в саду со сломанной рукой или ногой... Я уж не говорю
о Серже и Октаве, хотя мне было бы очень желательно,  чтобы  ты  была  дома,
когда они возвращаются из школы. Они бог  знает  что  вытворяют.  Вчера  они
разбили две плиты на террасе, бросая петарды. Говорю тебе, если ты не будешь
сидеть дома, у нас не сегодня-завтра весь дом обрушится.
     Марта немногословно оправдывалась. Ей необходимо было выйти из дому.  В
словах Муре, несмотря на его придирчивость, было много правды: дома все  шло
вкривь и вкось. В этом спокойном уголке, где в предвечерние часы некогда так
веяло счастьем, становилось шумно, неуютно от суматохи, производимой детьми,
от вечного брюзжания отца и равнодушия усталой матери. Вечером за обедом все
ели без аппетита, перебраниваясь между собой, а  Роза  делала  все,  что  ей
приходило в голову. Впрочем, кухарка держала сторону своей хозяйки.
     Дело дошло до того, что Муре, встретив как-то свою  тещу,  стал  горько
жаловаться на Марту, хотя и чувствовал, какое удовольствие он ей доставляет,
рассказывая о своих семейных неприятностях.
     -Это меня чрезвычайно удивляет, - с усмешкой ответила Фелисите. - Марта
как будто всегда боялась вас; я даже находила, что  она  слишком  безвольна,
слишком покорна. Жена не должна трепетать перед своим мужем.
     - В том-то и дело! - в  отчаянии  вскричал  Муре.  -  Она  готова  была
провалиться сквозь землю,  только  бы  избегнуть  ссоры...  Достаточно  было
одного моего взгляда, и она все делала, как я хотел... А  теперь  совсем  не
то: сколько ни кричи на нее, она все по-своему. Правда, она не возражает, не
спорит, но скоро будет и это...
     Фелисите лицемерно ответила:
     - Если хотите, я поговорю с  Мартой.  Только  она,  пожалуй,  обидится.
Такие вещи должны улаживаться самими же мужем и женой. Я и не беспокоюсь: вы
сумеете восстановить в доме мир, которым так гордились.
     Муре, уставившись глазами в землю, недоверчиво покачал головой.
     - Нет, нет, - возразил он, - я себя знаю; я покричу, но толку от  этого
никакого. В сущности, я слаб, как ребенок... Напрасно  думают,  что  жена  у
меня ходила по струнке. Если  она  часто  и  делала  по-моему,  то  сама  же
смеялась над этим, потому что ей было совершенно безразлично, поступать  так
или иначе. Несмотря на свою кажущуюся мягкость, она очень упряма...  Ну  что
же, попробую на нее подействовать.
     Затем, подняв голову, он добавил:
     - Лучше было бы мне вам всего этого не говорить; надеюсь, вы никому  об
этом не расскажете?
     Когда Марта на следующий день зашла к  матери,  та,  напустив  на  себя
строгий вид, деланным тоном сказала:
     - Напрасно, милая моя, ты так плохо обращаешься со своим мужем... Вчера
я видела его, он просто сам не свой. Я знаю, что он часто бывает смешон,  но
это же не причина, чтобы забросить свою семью и хозяйство.
     Марта пристально посмотрела на мать.
     - Ах, он жаловался на меня! - резко  промолвила  она.  -  Он  лучше  бы
сделал, если бы помолчал; ведь я на него не жалуюсь.
     И она заговорила о другом. Однако г-жа Ругон снова перевела разговор на
ее мужа, спросив, как поживает аббат Фожа.
     - Скажи, пожалуйста, может быть, Муре невзлюбил  аббата  Фожа  и  из-за
него сердится на тебя?
     Марту крайне удивили слова матери.
     - Что за ерунда! - пробормотала она. - С чего бы моему мужу  не  любить
аббата Фожа? Я, по крайней мере, никогда не слышала от него  ничего  такого,
что могло бы дать повод к такому предположению. Ведь и  вам  он  не  говорил
ничего подобного, не правда ли? Нет, вы ошибаетесь. Да он сам  пошел  бы  за
ними наверх, если бы мать аббата хоть раз не явилась играть с ним в карты.
     В самом деле, Муре ни словом не намекал на аббата. Он иногда  грубовато
над ним подтрунивал. Ему случалось примешивать имя аббата к шуткам, которыми
он донизал жену по поводу ее набожности. Но и только.
     Однажды утром, бреясь, он вдруг крикнул Марте:
     - Слушай, милая моя, если  ты  когда-нибудь  вздумаешь  исповедоваться,
возьми себе в духовники аббата. По крайней мере, тогда твои грехи не  выйдут
за пределы дома.
     Аббат Фожа исповедовал  по  вторникам  и  пятницам.  В  эти  дни  Марта
избегала ходить в церковь св. Сатюрнена; по ее словам, ей было неудобно  его
беспокоить.  Но  еще  больше  мешала   ей   какая-то   робкая   стыдливость,
заставлявшая ее смущаться, когда он выходил к ней в стихаре, принося с собой
на его муслине  еле  уловимый  запах  исповедальни.  Как-то  в  пятницу  она
отправилась с г-жой де Кондамен посмотреть, как далеко подвинулись работы по
постройке Приюта пресвятой девы. Рабочие заканчивали фасад. Г-жа де Кондамен
громко высказала свое недовольство его отделкой, найдя  ее  очень  мизерной,
лишенной всякого стиля. По ее мнению, у входа следовало поставить две легкие
колонны со стрельчатой аркой, нечто  оригинальное  и  вместе  с  тем  строго
благочестивое,  такое  сооружение,  которое  сделало   бы   честь   комитету
дам-патронесс. Марта сначала не соглашалась с ней, но постепенно, убежденная
ее доводами, признала, что фасад на самом деле выйдет  очень  невзрачным.  И
так как г-жа де Кондамен очень на этом настаивала, Марта обещала  в  тот  же
день переговорить с г-ном  Льето.  По  дороге  домой,  чтобы  сдержать  свое
обещание, она зашла в церковь. Было четыре часа дня, и архитектор