Деревья у меня прямо чудесные. Летом
я курю здесь свою трубочку на воле. Зимой сижу здесь у стенки на солнышке...
Видишь, какие у меня овощи? Курятник там, подальше. У меня есть  еще  клочок
земли, за домом, там у меня картошка и люцерна... Ну что ж, я старею, и пора
немного пожить в свое удовольствие.
     Он потирал руки,  слегка  покачивая  головой,  и  разнеженным  взглядом
озирал свои владения. Но вдруг какая-то мысль омрачила его.
     - Ты давно не видала отца? - спросил он. - Ругон  плохо  себя  ведет...
Вон там, налево, продается ржаное поле. Если бы он захотел, мы могли бы  его
купить. Для человека, который спит на пятифранковиках, что  это  составляет?
Какие-нибудь несчастные три тысячи франков... Он не дал мне их. В  последний
раз он даже велел твоей матери сказать мне, что его нет дома.  Увидишь,  это
не принесет им счастья.
     И он повторил несколько раз, тряся головой, с прежним  своим  злорадным
смешком:
     - Нет, нет, это не принесет им счастья.
     Потом пошел за стаканами и стал требовать, чтобы обе  женщины  отведали
его вина. То было легкое вино из Сент-Этропа, на которое он случайно  напал;
он пил его с благоговением. Марта едва пригубила, Олимпия допила бутылку,  а
потом выпила еще стаканчик воды с сиропом. Вино, по ее  словам,  было  очень
крепкое.
     - А что твой  кюре,  куда  ты  его  девала?  -  спросил  вдруг  дядюшка
племянницу.
     Марта, изумленная, задетая, молча смотрела на него, не отвечая.
     - Мне говорили, что  он  здорово  увивается  за  тобой,  -  громогласно
продолжал дядюшка. - Эти попы только тем и заняты, что развратничают.  Когда
мне об этом рассказали,  я  ответил,  что  так  и  надо  Муре.  Я  ведь  его
предупреждал... На его месте я бы вышвырнул этого попа из дома.  Пусть  Муре
спросит у меня совета, я даже готов ему  помочь,  если  он  пожелает.  Я  их
никогда терпеть не мог, этих скотов. Я знаю одного, аббата Фениля, - у  него
есть домик, от меня  через  дорогу.  Он  не  лучше  других,  но  хитер,  как
обезьяна, - забавный тип. Он как будто не очень-то ладит с твоим кюре?
     Марта смертельно побледнела.
     - Это сестра аббата Фожа, - пояснила она, указывая на Олимпию,  которая
с любопытством его слушала.
     - То, что я говорю, ее  не  касается,  -  нимало  не  смутясь,  ответил
дядюшка. - Надеюсь, сударыня, вы не сердитесь?.. Не угодно ли еще  стаканчик
воды с сиропом?
     Олимпия позволила налить ей стаканчик. Но Марта встала  и  заторопилась
уезжать.  Дядя  заставил  ее  осмотреть  свое  именьице.  В  конце  сада  он
остановился, глядя на большой белый  дом  на  косогоре,  в  нескольких  стах
метрах от деревни Тюлет. Внутренние площадки напоминали тюремные дворики для
прогулок;  узкие  правильные  окна,  прорезавшие   фасады   своими   черными
переплетами, придавали главному зданию унылую наготу больницы.
     - Это сумасшедший дом, - вполголоса сказал дядя, следивший за  взглядом
Марты. - Этот малый, что у меня сидит, один из его надзирателей.  Мы  с  ним
приятели, он иногда заходит ко мне распить бутылочку.
     И обернувшись к одетому в серое человеку, допивавшему под деревом  свой
стакан, он крикнул:
     - Эй, Александр, поди-ка покажи моей  племяннице  окошко  нашей  бедной
старушки.
     Александр вежливо подошел.
     - Видите вот эти три дерева? - сказал он, вытянув палец, словно  чертил
в воздухе план. - Так вот, немножко повыше того, что слева,  где  фонтан,  в
углу двора... Считайте окна нижнего этажа направо; это будет пятое окно.
     Марта стояла молча, с побелевшими губами, помимо своей воли не  отрывая
глаз от окошка, на  которое  ей  указывал  Александр.  Дядюшка  Маккар  тоже
смотрел туда, но с веселым видом, щуря глаза.
     - Я иногда ее вижу, - заговорил он, - по  утрам,  когда  солнце  с  той
стороны. Она совершенно здорова, правда ведь, Александр?  Я  им  это  всегда
говорю, когда бываю в Плассане. Дом мой так расположен, что мне очень удобно
за ней наблюдать. Лучшего места и не придумать.
     И он удовлетворенно хихикнул.
     - Видишь, моя милая, у Ругонов голова не крепче, чем у Маккаров.  Когда
я сижу на этом месте, напротив  этого  проклятого  большого  дома,  я  часто
говорю себе, что, может быть, и вся наша братия когда-нибудь  туда  попадет,
раз уже мамаша там... За себя-то я, слава  богу,  не  боюсь,  у  меня  башка
крепкая. Но я знаю таких, у которых там не все на месте... Ну что  ж,  я  их
здесь и встречу, буду видеть их из моей норы,  попрошу  Александра  поберечь
их, хотя в семье со мной не всегда хорошо обращались.
     И он добавил со страшной улыбкой, похожей на оскал прирученного волка:
     - Вам всем здорово повезло, что я живу в Тюлете.
     Марту охватила дрожь. Хотя  ей  было  известно  пристрастие  дядюшки  к
жестоким шуткам и  то  удовольствие,  какое  ему  доставляло  мучить  людей,
которым он преподносил кроликов, ей вдруг показалось, что он не заблуждался,
говоря, что вся семья переселится туда, в эти серые тюремные каморки. Она не
в силах была пробыть здесь больше ни минуты, невзирая  на  уговоры  Маккара,
предлагавшего откупорить еще бутылочку.
     - Ну, а курочка-то? - крикнул он, когда она садилась в коляску.
     И сбегав за курицей, он положил ее племяннице на колени.
     - Это для Муре, слышишь? - повторил он с ехидной настойчивостью. -  Для
Муре, а не для кого другого, понимаешь? Впрочем, когда я  к  вам  приеду,  я
спрошу его, как она ему понравилась.
     Он прищурился, глядя на Олимпию. Кучер уже собирался стегнуть  лошадей,
когда Маккар снова уцепился за коляску.
     - Побывай у отца, - сказал он, - поговори с ним  насчет  этого  ржаного
поля...  Посмотри,  вон  оно  как  раз  перед  нами...  Ругон  напрасно  так
поступает. Мы с ним слишком старые приятели, чтобы ссориться. Да  он  бы  на
этом только проиграл, он это отлично знает... Растолкуй ему, что он неправ.
     Коляска покатила. Обернувшись, Олимпия увидела, как Маккар  под  своими
тутовыми деревьями пересмеивается с Александром, откупоривая вторую бутылку,
о которой он говорил.
     Марта приказала кучеру никогда больше не заезжать в Тюлет. Да и  вообще
она уставала от этих прогулок; она предпринимала их все реже  и  реже,  пока
наконец совсем не прекратила их, поняв, что аббат Фожа никогда не согласится
сопровождать ее.
     Совсем новая женщина  вырастала  в  Марте.  Она  сделалась  нравственно
тоньше под влиянием нервной жизни, которою жила. Ее мещанская  тупость,  это
равнодушное спокойствие, выработанное в ней пятнадцатью  годами  дремоты  за
конторкой, словно расплавились  в  огне  ее  благочестия.  Она  стала  лучше
одеваться, на четвергах у Ругонов вступала в разговоры.
     - Госпожа Муре опять превращается в молодую  девушку,  -  с  изумлением
говорила г-жа де Крндамен.
     - Да, - согласился  доктор  Поркье  покачав  головой,  -  конец  своего
жизненного пути она совершает попятным ходом.
     Похудевшая, с  румянцем  на  щеках,  с  великолепными  жгучими  черными
глазами, Марта в последнее время сияла какой-то странной красотой.  Лицо  ее
светилось;  все  ее  существо  было  охвачено  каким-то  горячим   трепетом,
говорившим об огромном расходовании жизненных сил. Казалось, что в сорок лет
в ней диким  пожаром  запылала  ее  позабытая  юность.  Теперь,  без  удержу
отдаваясь молитве,  увлекаемая  ежечасной  потребностью,  она  не  слушалась
больше аббата Фожа. Она стирала себе  до  крови  колени,  стоя  на  каменных
плитах церкви св. Сатюрнена, жила в церковных песнопениях,  в  преклонениях,
блаженствовала при виде сияющих дароносиц, залитых огнями часовен, алтарей и
священнослужителей, блистающих среди темного храма сиянием небесных  светил.
У нее появилась какая-то физическая жажда всего  этого  великолепия,  жажда,
мучившая ее, сушившая ей грудь, опустошавшая ее голову, если это чувство  не
получало удовлетворения. Она слишком страдала, она умирала, и для нее  стало
необходимостью, съеживаясь в комочек среди  шопота  исповедален,  пригибаясь
под мощным гудением органов, растворяясь в самозабвенном восторге причастия,
искать в церкви все новой пищи для страсти. Тогда она  переставала  что-либо
чувствовать, тело  ей  не  мешало.  Она  уносилась  от  земли,  замирая  без
страданий, превращалась в чистый пламень, сгоравший от любви.
     Аббат Фожа  удвоил  свою  суровость,  и  ему  еще  удавалось  несколько
сдерживать ее своим резким  обращением.  Она  изумляла  его  этим  страстным
пробуждением, этим пламенным влечением к любви и смерти.  Несколько  раз  он
принимался снова ее расспрашивать о ее  детстве;  обращался  к  г-же  Ругон;
некоторое время пребывал в замешательстве, недовольный собой.
     - Хозяйка на тебя жалуется,  -  говорила  ему  мать.  -  Почему  ты  не
позволяешь ей ходить в церковь, раз ей хочется?.. Ты напрасно  ей  перечишь,
она к нам очень добра.
     - Она себя губит, - глухо отвечал  священник.  Старуха  Фожа  привычным
жестом передернула плечами.
     - Это ее дело.  Всякий  веселится  по-своему.  Уж  лучше  погибнуть  от
молитв, чем от обжорства, как эта негодяйка Олимпия... Не будь таким строгим
с госпожой Муре. А то в доме совсем житья не станет.
     Однажды, когда она ему преподавала эти советы, он мрачно сказал ей:
     - Матушка, эта женщина будет препятствием на моем пути.
     - Она! -  вскричала  старая  крестьянка.  -  Да  она  тебя  боготворит,
Овидий!..  Ты  можешь  сделать  из  нее  все,  что  захочешь,  если   только
перестанешь ее бранить. В дождливую погоду она понесет тебя на руках  отсюда
до собора, чтобы ты не замочил себе ног.
     Аббат Фожа и сам понял необходимость не прибегать больше  к  строгости.
Он опасался катастрофы. Постепенно  он  предоставил  Марте  больше  свободы,
позволил ей уединяться, разрешил долгие моления по четкам, повторение молитв
при каждой остановке  крестного  хода;  разрешил  даже  два  раза  в  неделю
приходить в его исповедальню в церкви св. Сатюрнена. Марта, не  слыша  более
этого грозного  голоса,  осуждавшего  ее  за  набожность,  как  за  какой-то
постыдно удовлетворяемый порок, подумала, что  бог  простил  ее.  Наконец-то
перед  ней  раскрылось  райское  блаженство!  Ее  охватывало  умиление,  она
проливала обильные, неуемные слезы, даже не чувствуя  их;  с  ней  случались
нервные припадки, после которых она чувствовала себя опустошенной, как будто
вся жизнь ушла из нее вместе со струившимися по щекам слезами.
     Роза помогала ей дотащиться до кровати, где она потом часами  лежала  с
побелевшими губами и полузакрытыми, как у мертвеца, глазами.
     Однажды  кухарка,  испуганная  ее  неподвижностью,  подумала,  что  она
кончается. Но ей и в голову не пришло постучаться в комнату, где, запершись,
сидел Муре; она поднялась на третий этаж и упросила аббата Фожа пройти к  ее
хозяйке. Когда он вошел в спальню,  она  побежала  за  эфиром,  оставив  его
одного  перед  этой  женщиной,  лежавшей  без  чувств  поперек  кровати.  Он
ограничился тем, что взял руки Марты и накрыл их своей  ладонью.  Тогда  она
зашевелилась, повторяя бессвязные слова. Затем, когда она поняла, что  у  ее
постели стоит аббат Фожа, кровь прихлынула к ее лицу, она опустила голову на
подушку и сделала такое движение, как будто хотела натянуть на себя одеяло.
     - Вам лучше, мое дорогое  дитя?  -  спросил  аббат.  -  Вы  меня  очень
встревожили.
     У нее  перехватило  в  горле,  и,  не  будучи  в  силах  ответить,  она
разрыдалась, уткнувшись головой в руку священника.
     - Я не страдаю, я слишком счастлива, - прошептала она голосом,  слабым,
как дуновение. - Позвольте мне поплакать, слезы - моя радость. Ах, какой  вы
добрый, что пришли! Я так давно вас жду, так давно призываю вас.
     Голос ее слабел все больше и больше и наконец перешел в лепет страстной
молитвы.
     - Кто даст мне крылья, чтобы полететь к вам? Моя  душа  вдали  от  вас,
жаждущая быть наполненной вами, томится без  вас,  пламенно  призывает  вас,
тоскует по вас, божество мое, единственное благо,  мое  сокровище,  счастье,
моя отрада и жизнь, божество мое, все, все...
     Улыбаясь, она лепетала эти призывы плотского  желания.  Она  молитвенно
складывала руки, как будто видя суровый облик аббата в ореоле.  До  сих  пор
ему всегда удавалось обрывать на устах Марты признание; на одну  минуту  ему
сделалось страшно, он быстро высвободил свои руки и, стоя перед ней, властно
проговорил:
     - Будьте благоразумны, я вам приказываю. Бог не примет  ваших  молений,
если вы произносите их не в спокойствии вашего разума...  Сейчас  вы  должны
позаботиться о своем здоровье.
     Роза прибежала, огорченная тем, что не нашла эфира.  Он  посадил  ее  у
кровати, кротким голосом повторяя Марте:
     - Не мучьте себя. Господь будет тронут вашей любовью. Когда придет час,
он снизойдет на вас и преисполнит вас вечным блаженством.
     Выходя из комнаты, он оставил Марту сияющей, словно воскресшей. С этого
дня он руководил ею как хотел; она была податлива, как воск.  Она  была  ему
полезна в некоторых деликатных поручениях, касавшихся г-жи де Кондамен;  она
стала часто бывать у г-жи Растуаль, потому что он пожелал  этого.  Она  была
бесконечно послушна, не стараясь даже понимать и лишь повторяя  то,  что  он
просил ее сказать. Он совершенно перестал  стесняться  с  ней,  бесцеремонно
давал ей поручения, пользовался  ею,  как  машиной.  Она  стала  бы  просить
милостыню на улицах, если бы он приказал. А когда она приходила в  волнение,
простирала руки к нему, с растерзанным  сердцем,  с  распухшими  от  страсти
губами, - он одним только словом повергал ее на землю, подавлял ее, ссылаясь
на волю неба. Никогда  она  не  осмеливалась  говорить.  Между  нею  и  этим
человеком стояла стена гнева и отвращения. Возвращаясь к себе после короткой
борьбы с нею, он пожимал плечами, исполненный презрения атлета, на  которого
напал ребенок. Он мылся и обчищался, словно нечаянно прикоснулся к нечистому
животному. 0
     - Почему ты не пользуешься носовыми  платками,  которые  тебе  подарила
госпожа Муре? - спрашивала мать. - Бедняжка была бы так счастлива,  если  бы
увидела их в твоих руках. Она целый месяц вышивала на них твои инициалы.
     Сердито отмахнувшись, он ответил:
     - Возьмите их себе, матушка. Это женские платки. Я не выношу их запаха.
     Преклоняясь перед священником, сделавшись его вещью,  Марта  в  мелочах
обыденной жизни становилась  с  каждым  днем  все  более  раздражительной  и
сварливой. Роза говорила, что никогда еще она не была такой "придирой". Но в
особенности усилилась ее ненависть к  мужу.  В  ней  ожила  старая  закваска
вражды Ругонов к этому отпрыску Маккара,  к  этому  человеку,  которого  она
винила в том, что он  превратил  ее  жизнь  в  сплошное  мучение.  Внизу,  в
столовой, когда к Марте приходили посидеть старуха Фожа либо  Олимпия,  она,
уже не стесняясь, осыпала его обвинениями:
     - Подумать только, что он продержал меня двадцать лет, как  приказчика,
с пером за ухом, между бидонами масла и  мешками  миндаля!  Никогда  никаких
развлечений, никаких подарков... Он отнял у меня детей. Он способен  убежать
в один прекрасный день, чтобы люди подумали, что я не даю  ему  жить.  Какое
счастье, что вы здесь! Вы всем расскажете правду.
     Часто она набрасывалась на Муре без всякого повода. Все, что он  делал,
все его взгляды, жесты, даже немногие произносимые им слова - выводили ее из
себя. Она уже не могла даже взглянуть на него,  чтобы  в  ней  не  поднялось
какое-то бессознательное бешенство. Споры вспыхивали чаще всего в конце обе-
да, когда Муре, не  дожидаясь  десерта,  складывал  свою  салфетку  и  молча
вставал из-за стола.
     - Вы могли бы встать из-за стола вместе  с  другими,  -  едко  замечала
Марта. - Вы невежливы.
     - Я кончил и ухожу, - отвечал он своим вялым голосом.
     Но она видела в этом ежедневном вставании из-за стола  особую  тактику,
изобретенную ее мужем, чтобы досаждать аббату Фожа. Тогда  она  окончательно
выходила из себя:
     - Вы дурно воспитаны, я краснею за вас!.. Нечего сказать, хорошо  бы  я
себя чувствовала, живя с вами, если бы не встретила друзей, которые  утешают
меня после ваших грубостей! Вы даже не умеете держать себя за столом; вы  ни
разу не дали! мне спокойно пообедать. Останьтесь, слышите! Если вы не хотите
есть, можете смотреть на нас.
     Он преспокойно кончал складывать салфетку, как будто все это к нему  не
относилось, и затем мелкими шагами удалялся. Слышно было, как  он  подымался
по лестнице и запирался на ключ в  своей  комнате,  щелкнув  дважды  замком.
Тогда она, задыхаясь, бормотала:
     - О чудовище!.. Он меня убивает!
     Старуха Фожа должна была ее успокаивать. Роза подбегала  к  лестнице  и
кричала изо всех сил, так, чтобы Муре мог услышать ее через дверь:
     - Вы чудовище, сударь! Барыня правду говорит, что вы: чудовище!
     Иногда  ссоры  бывали  особенно  бурными.  Марта,  ум  которой  начинал
мутиться, вообразила, будто муж  собирается  ее  избить:  это  стало  у  нее
навязчивой идеей. Она уверяла, что он ее подстерегает, ждет только  удобного
случая. Он не решается, говорила она, потому что она никогда не бывает одна;
а ночью он боится, что она поднимет  крик,  станет  звать  на  помощь.  Роза
клялась, что видела, как Муре спрятал  у  себя  в  кабинете  толстую  палку.
Старуха Фожа и Олимпия без труда поверили этим россказням; они очень  жалели
свою  хозяйку,  старались  отбить  ее  одна  у  другой,  хотели   стать   ее
телохранительницами. "Этот дикарь", как  они  теперь  называли  Муре,  в  их
присутствии, пожалуй, не  посмеет  поднять  на  нее  руку.  По  вечерам  они
настойчиво уговаривали Марту бежать к ним, чуть только он  шевельнется.  Дом
жил теперь в постоянной тревоге.
     - Он способен на злодейство, - утверждала кухарка.
     В этом  году  на  страстной  неделе  Марта  посещала  церковные  службы
особенно  усердно.  В  пятницу  в  темной  церкви  она  дошла   до   полного
изнеможения. Когда свечи одна за другой стали гаснуть среди  бури  заунывных
голосов, проносившихся в глубоком сумраке между колоннами, Марте показалось,
что дыхание ее кончается вместе с этими огоньками. Когда  погасла  последняя
свеча и перед  нею  беспощадно  выступила  непроницаемая  стена  мрака,  она
почувствовала, что ей сдавило грудь, точно тисками; сердце у нее обмерло,  и
она лишилась чувств. - Целый час пробыла она) так на своем стуле, согнувшись
в молитвенной позе, и стоявшие на коленях вокруг  нее  женщины  не  заметили
этого припадка. Когда она очнулась, церковь была пуста. Ей казалось, что  ее
подвергали бичеванию, что кровь текла из всех ее членов; голова  болела  так
нестерпимо, что она подносила! к ней руки, словно стараясь  вырвать  терния,
вонзившиеся в самый мозг. Вечером, за обедом, она вела себя как-то  странно.
Нервное потрясение еще не  прошло;  закрыв  глаза,  она  снова  видела,  как
умирающие души свечей уносятся в тьму; она машинально осматривала свои руки,
ища на них раны, из которых вытекала ее  кровь.  Всем  своим  существом  она
переживала страсти господни.
     Старуха Фожа, видя, что Марта нездорова, стала уговаривать ее  пораньше
лечь спать. Она проводила ее и уложила в постель. Муре, у которого был  ключ
от спальни, ушел в  свой  кабинет.  Когда  Марта,  укрывшись  до  подбородка
одеялом, сказала,  что  согрелась  и  чувствует  себя  лучше,  старуха  Фожа
предложила погасить свечку, чтоб было спокойнее спать, но больная  испуганно
приподнялась.
     -Нет, нет, не гасите свечу, - попросила она. - Поставьте ее  на  комод,
чтобы мне было ее видно... Если будет темно, я умру в этих потемках.
     И широко раскрыв глаза, содрогаясь от воспоминаний  о  какой-то  драме,
она прошептала с выражением ужаса и жалости:
     - Это ужасно, ужасно!
     Она опустилась на подушки и как будто  задремала;  тогда  старуха  Фожа
тихонько вышла из комнаты. В этот вечер весь  дом  улегся  в  десять  часов.
Роза, поднимаясь к себе