, заметила, что Муре сидит все еще  в  кабинете.  Она
заглянула в замочную скважину и увидела, что  он  спит,  положив  голову  на
стол, возле сальной кухонной свечки, тусклый фитиль которой сильно чадил.
     - Ну и чорт с ним! Не стану его будить, - проговорила  она,  поднимаясь
наверх. - Пусть хоть вывихнет себе шею, если ему это нравится.
     Около  полуночи  все  в  доме  крепко  спали,  когда  во  втором  этаже
послышались крики.  Сначала  это  были  глухие  стоны,  перешедшие  скоро  в
настоящие вопли, хриплый и приглушенный зов  жертвы,  которую  режут.  Аббат
Фожа, внезапно разбуженный, позвал мать. Та, наскоро надев юбку, постучалась
в дверь к Розе, говоря:
     - Идите скорее вниз! Кажется, убивают госпожу Муре.
     Между тем крики усиливались. Вскоре весь дом был на  ногах.  Показалась
Олимпия в накинутом на плечи платке, за ней  Труш,  только  что  вернувшийся
домой немного навеселе. Роза, в сопровождении остальных жильцов,  спустилась
во второй этаж.
     - Отворите, отворите, сударыня! - кричала она вне себя, стуча  кулаками
в дверь.
     В ответ послышались только глубокие вздохи, потом падение  тела,  и  на
полу как будто завязалась борьба  среди  опрокинутой  мебели.  Глухие  удары
потрясали стены; из-за двери неслось такое жуткое хрипение, что аббат Фожа с
матерью и Труши переглянулись, бледнея от ужаса.
     - Это муж убивает ее, - прошептала Олимпия.
     - Наверно; ведь он настоящий дикарь, - поддержала ее кухарка. - Когда я
поднималась к себе, я видела, как он притворялся,  будто  спит.  Он  готовил
расправу.
     И снова забарабанив изо всех сил обоими кулаками в дверь, она крикнула:
     - Отворите, сударь! А то позовем полицию, если вы  не  откроете...  Ах,
мерзавец, он кончит на эшафоте!
     Вопли возобновились. Труш  уверял,  что  негодяй  режет  бедняжку,  как
цыпленка.
     - Тут стуком ничего не добьешься, - сказал аббат Фожа, подойдя ближе  к
двери. - Пустите-ка.
     Он уперся своим могучим плечом в дверь и медленно, непрерывным  усилием
выломал  ее.  Женщины  ворвались  в  комнату;  глазам  всех   присутствующих
представилось необычайное зрелище.
     Посреди комнаты, на полу, лежала  Марта,  задыхающаяся,  в  разорванной
рубашке, вся в царапинах и синяках. Распустившиеся волосы ее обвились вокруг
ножки стула; руки, как видно, с  такой  силой  вцепились  в  комод,  что  он
очутился возле самой двери. В углу стоял Муре, держа в руке подсвечник, и  с
бессмысленным видом смотрел, как Марта извивалась на полу.
     Аббату Фожа пришлось отодвинуть комод.
     - Вы зверь! - закричала Роза, грозя кулаком Муре. - Так надругаться над
женщиной!.. Он бы ее прикончил, если бы мы не подоспели вовремя.
     Старуха Фожа и Олимпия засуетились возле Марты.
     - Бедняжка, - прошептала  первая.  -  У  нее  было  предчувствие  нынче
вечером; она так боялась.
     - Где вам больно? - спрашивала другая. - У  вас  ничего  не  сломано?..
Плечо совсем синее, и огромная ссадина на колене. Успокойтесь, мы с вами, мы
вас защитим.
     Марта  теперь  только  всхлипывала,  как  ребенок.  Пока  обе   женщины
осматривали ее,  забыв  о  присутствии  мужчин,  Труш  вытянул  шею,  искоса
поглядывая на аббата, который совершенно спокойно приводил в порядок мебель.
Роза помогла уложить Марту в  постель.  Когда  ее  уложили  и  расчесали  ей
волосы, все постояли еще минутку, с любопытством оглядывая комнату и  ожидая
разъяснений. Муре продолжал стоять все в том же углу,  не  выпуская  из  рук
подсвечника, словно окаменев от этого зрелища.
     - Уверяю вас, - пролепетал он, - я ничего ей не сделал, я ее и  пальцем
не тронул.
     - Ну да! Вы уже целый месяц только и  дожидались  случая,  -  вне  себя
крикнула Роза. - Мы это отлично знаем, мы за вами следили.  Бедняжка  чуяла,
что вы ее поймаете. Лучше уж не лгите, не доводите меня до крайности.
     Две другие женщины, не считая себя вправе говорить с ним  таким  тоном,
бросали на него угрожающие взгляды.
     - Уверяю вас, - повторил Муре кротким голосом, - я не бил ее.  Я  хотел
лечь спать и уже повязал фуляром голову. Но когда я  дотронулся  до  свечки,
стоявшей на комоде,  она  проснулась  и  вскочила,  вытянула  руки  и  стала
кричать, колотить себя кулаками по голове, царапать себе тело ногтями.
     Кухарка с грозным видом тряхнула головой.
     - Почему же вы  не  отпирали  дверь?  -  спросила  она.  -  Мы  стучали
достаточно громко.
     - Уверяю вас, я тут ни при чем, - снова повторил Муре еще более кротко.
- Я не понимал, что такое с ней сделалось,  она  бросилась  на  пол,  кусала
себя, металась так, что опрокидывала мебель. Я боялся  пройти  мимо  нее;  я
совсем одурел. Два раза я вам кричал, чтобы вы вошли, но  вы,  должно  быть,
меня не слышали, потому что она кричала очень громко. Я страшно перепугался.
Я тут ни при чем, уверяю вас.
     - Ну конечно, она сама себя исколотила,  не  правда  ли?  -  язвительно
проговорила Роза.
     И добавила, обращаясь к старухе Фожа:
     - Он, наверно, бросил свою палку в окно, когда  услышал,  что  мы  сюда
идем.
     Муре поставил наконец подсвечник  на  комод  и  сел,  положив  руки  на
колени. Он больше не защищался и тупо смотрел на этих  полураздетых  женщин,
размахивавших своими тощими  руками  перед  кроватью.  Труш  переглянулся  с
аббатом Фожа. Без пиджака, с желтым фуляром  на  начинавшей  лысеть  голове,
несчастный Муре казался им совсем не свирепым.  Они  подошли  и  внимательно
посмотрели на Марту, которая лежала с судорожно сведенным лицом и как  будто
начала пробуждаться после кошмара.
     - Что тут такое, Роза? - спросила она. - Зачем все эти  люди  здесь?  Я
себя чувствую совсем разбитой. Пожалуйста, попроси, чтобы  меня  оставили  в
покое.
     Роза с минуту колебалась.
     - Ваш муж здесь в комнате, сударыня, - вполголоса ответила она. - Вы не
боитесь остаться с ним одна?
     Марта посмотрела на нее с удивлением.
     - Нет, нет, - ответила она. - Уйдите,  пожалуйста,  мне  очень  хочется
спать.
     После этого все ушли, и остался только  один  Муре,  который  продолжал
сидеть, растерянно глядя на альков.
     -  Он  теперь  уже  не  решится  запереть  дверь,  -  сказала  кухарка,
поднимаясь по лестнице. - При первом же крике я скачусь вниз  и  вцеплюсь  в
него. Я не буду раздеваться... Вы слышали, как она, добрая душа, лгала  нам,
чтобы не навлечь на этого дикаря неприятностей?  Она  позволит  себя  скорее
убить, а только не станет винить  его  в  чем-нибудь.  А  видали,  какую  он
состроил невинную рожу?
     Три женщины еще немного поговорили на площадке третьего этажа, держа  в
руках подсвечники и выставляя напоказ свои костлявые плечи, плохо  прикрытые
шалями, и все они решили, что нет наказания, достаточно сурового для  такого
человека. Труш, поднимавшийся последним, пробормотал  со  смехом  за  спиной
аббата Фожа:
     - А она еще пухленькая, наша хозяйка; только  не  очень  приятно  иметь
жену, которая извивается на полу, как червяк.
     Все разошлись. Дом погрузился в глубокую  тишину,  и  ночь  закончилась
мирно.  Когда  на  следующий  день  три  женщины   заговорили   об   ужасном
происшествии, Марта слушала их с изумлением, сконфуженная и растерянная; она
не отвечала, стараясь поскорее оборвать разговор. Дождавшись, пока все ушли,
она послала за столяром, чтобы он починил  дверь.  Старуха  Фожа  и  Олимпия
заключили из этого, что Марта молчит, чтобы избежать скандала.
     Еще через день, в праздник пасхи, Марта в церкви св.  Сатюрнена,  среди
общей ликующей радости по случаю воскресения, испытала пылкий подъем чувств.
Мрак страстной пятницы сменился новой зарей; церковь,  белая,  благоухающая,
освещенная, как  для  божественного  венчания,  словно  расширилась;  голоса
певчих звенели, как серебристые звуки флейты; и Марта,  вслушиваясь  в  этот
радостный гимн, чувствовала,  как  ее  преисполняет  наслаждение  еще  более
острое, чем мучительные переживания крестных  мук.  Домой  она  вернулась  с
горящими глазами  и  пересохшим  горлом.  Вечером  она  долго  не  ложилась,
разговаривая с необычной для нее веселостью. Когда  она  пришла  в  спальню,
Муре уже лежал в постели. И около полуночи ужасные крики  снова  подняли  на
ноги весь дом.
     Повторилась сцена позапрошлой ночи; только при  первом  же  стуке  Муре
отворил дверь, в рубашке, с искаженным  от  волнения  лицом.  Марта,  совсем
одетая, громко рыдала,  вытянувшись  ничком  и  колотясь  головой  об  ножку
кровати. Корсаж ее платья был разорван,  на  обнаженной  шее  виднелись  два
синяка.
     - На этот раз он хотел ее  задушить,  -  прошептала  Роза.  Женщины  ее
раздели. Муре, отворив дверь, лег снова в постель;  он  весь  дрожал  и  был
бледен как полотно. Он не защищался и,  казалось,  даже  не  слышал  бранных
слов, а только съежился и прижался к стене.
     С этого времени подобные сцены стали повторяться довольно  часто.  Весь
дом жил в тревожном ожидании какого-нибудь преступления; при  машейшем  шуме
жильцы третьего этажа поднимались на ноги. Марта по-прежнему избегала всяких
намеков; она ни за что не  соглашалась,  чтобы  Роза  поставила  в  кабинете
складную кровать для Муре. Казалось, что наступавший рассвет изгонял  из  ее
сознания даже воспоминание о ночной драме.
     Между тем в их квартале мало-помалу распространились слухи, что в  доме
Муре творятся странные вещи. Рассказывали, что каждую ночь муж колотит  жену
дубинкой. Роза заставила старуху Фожа и Олимпию поклясться,  что  они  будут
молчать, так как хозяйка явно не желала  никаких  разговоров;  но  сама  она
своими вздохами,  намеками,  недомолвками  способствовала  тому,  что  среди
лавочников, у которых они покупали провизию, возникла целая легенда. Мясник,
большой любитель шуток, уверял, что Муре колотит жену потому, что застал  ее
с аббатом; но зеленщица защищала "бедную даму", сущую овечку, неспособную на
такие проделки; а булочница полагала, что Муре  "из  тех  мужчин,  что  бьют
своих жен просто ради удовольствия". На рынке о  Марте  теперь  говорили  не
иначе, как возведя глаза к небу, с  таким  же  сочувствием,  как  говорят  о
больных детях.  Когда  Олимпия  приходила  купить  фунт  вишен  или  баночку
земляничного варенья, разговор неукоснительно заходил о  семействе  Муре.  И
целые четверть часа лились слова сострадания.
     - Ну, как у вас?
     - Ах, не говорите! Она вся изошла слезами... Такая жалость. Лучше бы ей
умереть!
     - Третьего дня она у меня покупала артишоки; у нее была расцарапана вся
щека.
     - Еще бы! Он страшно бьет ее... Если  вы  бы  видели  ее  тело,  как  я
видела!..  Сплошная  рана...  Когда  она  падает,  он  пинает  и  топчет  ее
каблуками. Я всегда боюсь, когда ночью мы к ним спускаемся, что найдем ее  с
пробитой головой.
     - Должно быть, вам  не  очень-то  приятно  жить  в  таком  доме.  Я  бы
непременно переехала, а то, чего доброго, еще заболеешь от этих ужасов.
     - А что бы сталось с этой несчастной? Она такая милая,  такая  кроткая!
Мы остаемся только ради нее... Пять су за вишни, не правда ли?
     - Да, пять су... Что ни говори, а вы,  верно,  настоящий  друг,  у  вас
добрая душа.
     Эта басня о муже, дожидающемся полуночи, чтобы наброситься  на  жену  с
палкой, была предназначена  главным  образом  для  того,  чтобы  раззадорить
рыночных  торговок.  День  ото  дня  она  дополнялась  все  более  страшными
подробностями. Одна богомолка уверяла, что  в  Муре  вселился  бес,  что  он
впивается жене зубами в шею, и так сильно, что аббату Фожа приходится делать
большим пальцем левой руки троекратное крестное знамение  в  воздухе,  чтобы
заставить его разжать зубы. После этого, добавляла богомолка, Муре падал  на
пол, как мешок, и изо рта у него выскакивала большая черная  крыса,  которая
затем бесследно исчезала, хотя в полу нельзя было найти  ни  малейшей  щели.
Торговец требухой с угла  улицы  Таравель  навел  панику  на  весь  квартал,
высказав предположение, что, "может  быть,  этого  злодея  покусала  бешеная
собака".
     Но среди солидных обитателей  Плассана  нашлись  и  такие,  которые  не
верили этой басне.  Когда  она  докатилась  до  бульвара  Совер,  то  сильно
позабавила мелких рантье, посиживавших рядышком на скамейке и  гревшихся  на
солнце.
     - Муре неспособен бить жену,  -  говорили  ушедшие  на  покой  торговцы
миндалем. - У него у самого-то такой вид, как будто его отколотили; он  даже
перестал выходить на прогулку... Должно быть, жена держит его на хлебе и  на
воде.
     - Неизвестно, - возразил отставной капитан. - У нас в полку был офицер,
которому жена закатывала пощечины ни за что ни про что. И  это  продолжалось
целые десять лет. Но в один прекрасный день она вздумала  бить  его  ногами;
тут уж он взбесился и чуть ее не задушил... Может быть, Муре тоже не  любит,
чтобы его пинали ногами?
     - Меньше всего он, надо думать,  любит  попов,  -  язвительно  прибавил
чей-то голос.
     Г-жа Ругон некоторое время ничего не знала о сплетнях, занимавших  весь
город. Она по-прежнему улыбалась,  стараясь  не  понимать  намеков,  которые
делались в  ее  присутствии.  Но  однажды,  после  продолжительного  визита,
нанесенного ей Делангром, она явилась к дочери, расстроенная, со слезами  на
глазах.
     - Ах, мое милое дитя! - заговорила она, обнимая Марту. - Что  я  сейчас
узнала! Будто бы твой муж до того забылся, что подымает на тебя руку!.. Ведь
это ложь, не правда ли?.. Я самым решительным  образом  опровергала  это.  Я
знаю Муре. Он дурно воспитан, но не злой человек.
     Марта  покраснела;  ее  охватили  замешательство,  стыд,  которые   она
испытывала всякий раз, когда в ее присутствии заговаривали на эту тему.
     - Уж будьте уверены, наша хозяюшка не пожалуется! - воскликнула Роза  с
обычной своей развязностью. - Я уже давно бы  вам  рассказала,  если  бы  не
боялась, что она меня разбранит.
     Старая дама в горестном изумлении опустила руки.
     - Значит, это правда? - прошептала она. - Он  тебя  бьет?..  Ах,  какой
подлец!
     И она заплакала.
     - Дожить до моих лет, чтобы видеть такие вещи!.. Человек,  которого  мы
осыпали благодеяниями после смерти его отца,  когда  он  был  у  нас  просто
мелким служащим! Это Ругон вздумал поженить вас. Я ему всегда говорила,  что
у Муре фальшивый взгляд. Да он никогда и не относился к нам как  следует;  и
поселился-то он в Плассане только для того, чтобы пускать нам пыль  в  глаза
своими накопленными грошами. Слава богу, мы в  нем  не  нуждались;  мы  были
побогаче его, и это-то  его  злило.  У  него  мелкая  душонка;  он  до  того
завистлив, что, как неотесанный грубиян, всегда отказывался бывать у меня  в
гостиной; он бы лопнул там от зависти...  Но  я  тебя  не  оставлю  с  таким
чудовищем. К счастью, дитя мое, у нас есть законы.
     - Успокойтесь, все это преувеличено, уверяю вас, -  проговорила  Марта,
все больше смущаясь.
     - Вот увидите, она еще будет его защищать! - воскликнула кухарка.
     В это время аббат Фожа и  Труш,  занятые  какой-то  серьезной  беседой,
подошли, привлеченные разговором.
     - Господин кюре, вы видите  перед  собой  глубоко  несчастную  мать,  -
продолжала г-жа Ругон, повысив голос. - При мне осталась только одна дочь, и
вот я узнаю, что она выплакала себе все  глаза...  Умоляю  вас,  -  вы  ведь
живете в одном доме с ней, - утешьте ее, будьте ее защитником.
     Аббат Фожа смотрел на нее, как бы стараясь  понять,  что  означает  эта
внезапная горесть.
     - Я только что видела одного человека, - не хочу называть его имени,  -
продолжала старуха Ругон, в свою очередь  устремляя  пристальный  взгляд  на
священника. - Этот человек меня напугал. Видит бог,  я  не  хочу  понапрасну
обвинять моего зятя! Но обязана же я защищать интересы своей  дочери!..  Так
вот, мой зять - негодяй; он дурно обращается с женой, вызывая негодование  у
всех в городе, он вмешивается во все  грязные  дела.  Вот  увидите,  он  еще
скомпрометирует себя и в политическом отношении, когда  настанут  выборы.  В
прошлый раз ведь именно он руководил всем  этим  сбродом  из  предместья.  Я
этого не переживу, господин кюре.
     - Господин Муре не допустит, чтобы ему кто-нибудь  делал  замечания,  -
попробовав было возразить аббат.
     - Но не могу же я оставить свою  дочь  во  власти  такого  человека!  -
воскликнула г-жа Ругон. -  Я  не  допущу,  чтобы  он  нас  опозорил...  Ведь
существует же правосудие.
     Труш переминался с ноги на ногу. Воспользовавшись  минутным  молчанием,
он вдруг брякнул:
     - Муре - сумасшедший!
     Слова эти прозвучали, как удар грома; все переглянулись.
     - Я хочу сказать, что у него голова не из крепких, - продолжал Труш.  -
Стоит только посмотреть на его  глаза...  Признаюсь  вам,  я  не  могу  быть
спокоен. В Безансоне жил человек, который обожал свою дочь; но однажды ночью
он ее убил, совершенно не отдавая себе отчета в том, что делает.
     - Да, хозяин давно уж свихнулся, - пробормотала Роза.
     - Но ведь это ужасно! - промолвила  г-жа  Ругон.  -  Да,  вы  правы,  в
последний раз, что я его видела, он показался мне каким-то странным. Правда,
он никогда не отличался большим умом... Ах, дорогое мое дитя, обещай, что ты
ничего не будешь скрывать от меня. Теперь я не засну спокойно. Слышишь,  при
первой же выходке  мужа  решайся,  не  подвергай  себя  больше  опасности...
Сумасшедшим не позволяют гулять на свободе.
     С этими словами она удалилась. Оставшись наедине с аббатом  Фожа,  Труш
злорадно осклабился, обнажив свои черные зубы.
     - Вот уж кто мне должен поставить свечку, так это хозяйка, - сказал он.
- Теперь она сможет дрыгать по ночам ногами, сколько ей вздумается.
     Аббат с потемневшим лицом, с опущенными  глазами,  ничего  не  ответил.
Потом, пожав плечами, отправился читать свой требник в крайнюю аллею сада.

XVIII

     По  воскресеньям,  верный  своей  привычке  бывшего  коммерсанта,  Муре
выходил прогуляться по  городу.  Только  в  этот  день  он  нарушал  строгое
одиночество, в котором замыкался как бы со стыда. Это  делалось  машинально.
Утром он брился, надевал белую рубашку, чистил сюртук и шляпу. Потом,  после
завтрака, - сам не зная, каким образом, оказывался на улице  и  шел  мелкими
шажками, подтянутый, заложив руки за спину.
     Однажды в воскресенье, выйдя из дому,  он  заметил  на  тротуаре  улицы
Баланд Розу, оживленно  разговаривавшую  со  служанкой  Растуалей.  При  его
появлении обе кухарки замолчали. Они  рассматривали  его  с  таким  странным
видом, что он подумал, не торчит ли у него кончик носового платка из заднего
кармана. Дойдя до площади Супрефектуры, он обернулся и увидел, что  они  все
еще стоят на прежнем месте: Роза изображала шатающегося пьяного,  а  кухарка
председателя покатывалась со смеху.
     "Я иду слишком быстро, они смеются надо мной", - подумал Муре. И он еще
замедлил шаг. На улице Банн, по  мере  того  как  он  приближался  к  рынку,
лавочники выбегали из-за прилавка и с любопытством смотрели  ему  вслед.  Он
кивнул мяснику, который продолжал таращить на  него  глаза,  не  отвечая  на
поклон. Булочница, с которой он раскланялся, сняв шляпу, так испугалась, что
отпрянула от него назад. Фруктовщица,  бакалейщик,  кондитер  показывали  на
него пальцами. Позади  него  поднималась  суматоха;  образовывались  группы;
слышался шум голосов вперемежку со смехом:
     - Видели вы, как он идет, вытянувшись, точно палка?
     - Да... А когда переходил через ручей, вдруг прыгнул, как козел.
     - Говорят, они все такие.
     - Как хотите, а мне страшно... Как это им позволяют ходить  по  улицам?
Следовало бы запретить.
     Муре, смущенный, не смел  оглянуться;  его  охватила  какая-то  смутная
тревога, хотя он еще не совсем понимал, что говорят о нем. Он пошел быстрее,
свободнее размахивая руками.  Он  пожалел,  что  надел  свой  старый  сюртук
орехового цвета, уже  вышедшего  из  моды.  Дойдя  до  рынка,  он  с  минуту