кивали  золотые
дамские часики.
     "Кого же это они ограбили?" - подумал священник. И вдруг вспомнил,  как
Олимпия целовала Марте руки.
     - Несчастные! - вскричал он. - Вы крадете!
     Труш поднялся. Жена с силой толкнула его, и он повалился на диван.
     - Успокойся, - сказала она ему, - ложись скорей, тебе надо выспаться.
     Потом повернулась к брату:
     - Уже час ночи, и ты можешь дать нам поспать, если тебе нечего сказать,
кроме разных гадостей... Моему мужу  не  следовало  напиваться,  в  этом  ты
прав... Но все-таки это не причина, чтобы его оскорблять. У нас уже  было  с
тобой несколько объяснений... Пусть это будет последним. Слышишь, Овидий? Мы
ведь с тобой брат и сестра, правда? Ну так вот, я уже тебе говорила: надо  с
нами делиться... Ты  объедаешься  внизу,  заказываешь  себе  всякие  лакомые
блюда, живешь в свое полное удовольствие под крылышком  хозяйки  и  кухарки!
Это твое дело. Мы не станем ни заглядывать тебе в  тарелку,  ни  вырывать  у
тебя кусок изо рта. Устраивайся, как тебе угодно. Но зато не приставай к нам
и предоставь нам такую же свободу... Мне кажется,  что  я  рассуждаю  вполне
резонно.
     И в ответ на протестующий жест священника она продолжала:
     - Ну да, понимаю, ты постоянно боишься, как бы  мы  не  испортили  тебе
твоих дел... Лучший способ, чтобы мы тебе их не испортили, это - не дразнить
нас, твердя все время: "Ах, если бы я знал, я бы вас ни за что не  выписал!"
Знаешь, ты вовсе уж не  так  умен,  как  хочешь  показать.  У  нас  с  тобой
одинаковые интересы. Мы одна семья и  можем  отлично  обделывать  свои  дела
вместе. И если бы ты  только  захотел,  все  могло  бы  уладиться  наилучшим
образом... Иди ложись. Завтра я проберу Труша и пришлю его к тебе,  ты  дашь
ему наставления.
     - Так, так... - бормотал засыпавший пьяница. - Фожа чудак. Я  вовсе  не
гонюсь за хозяйкой, мне больше нравятся ее денежки.
     Олимпия, посмотрев на брата,  нагло  захохотала.  Она  снова  улеглась,
поудобнее прижавшись спиной к подушке. Священник слегка побледнел; с  минуту
он размышлял, затем вышел, не сказав ни слова. Олимпия взялась опять за свой
роман, между тем как Труш храпел на диване.
     На следующее утро Труш,  протрезвившись,  долго  беседовал  с  аббатом.
Вернувшись к жене, он рассказал, на каких условиях был заключен мир.
     - Послушай, голубчик, - сказала она, - успокой его, сделай то,  что  он
просит; главное, постарайся быть ему полезным, раз он дает тебе  возможность
для этого... При нем я храбрюсь; но, по правде говоря, я отлично  знаю,  что
он выбросит нас на улицу, как собак, если мы доведем его до крайности.  А  я
не хочу уезжать... Ты уверен, что он нас не выгонит?
     - Да не бойся ты ничего, - ответил Труш, - я ему нужен, и он не  станет
мешать нам накапливать денежки.
     С этого времени Труш стал уходить ежедневно около девяти часов  вечера,
когда улицы становились пустынными. Он рассказывал жене, что ходит в  старую
часть города вести пропаганду в пользу аббата. Впрочем, Олимпия не  страдала
ревностью; она  смеялась,  когда  он  передавал  ей  какую-нибудь  пикантную
историю; она предпочитала нежиться  в  одиночестве,  одна  выпить  несколько
рюмочек вина, тайком полакомиться пирожным  и  проводить  длинные  вечера  в
теплой постели, упиваясь старыми романами, выкопанными ею  в  библиотеке  на
улице Канкуан. Возвращался Труш слегка под  хмельком;  чтобы  не  шуметь  на
лестнице, он снимал башмаки в прихожей. Когда ему случалось хватить  лишнего
и от него разило табаком и водкой, жена не позволяла ему  ложиться  рядом  с
ней, а прогоняла на диван. Тогда между ними завязывалась глухая,  безмолвная
борьба. Он без конца возвращался к  ней  с  пьяным  упорством,  цеплялся  за
одеяло, но спотыкался, соскальзывал,  падал  на  четвереньки,  пока  она  не
откидывала его, как куль. Если он поднимал крик, она рукой сжимала ему горло
и, пристально глядя в глаза, шептала:
     - Овидий услышит, Овидий сейчас придет.
     Тогда он пугался, как ребенок, которого стращают волком; потом засыпал,
бормоча какие-то извинения. Но как только светало,  он  тщательно  одевался,
принимал степенный вид, удалял  со  своего  помятого  лица  постыдные  следы
минувшей ночи, надевал особый галстук, придававший ему,  как  он  выражался,
"поповский вид". Мимо кафе он проходил, опустив глаза.  В  Приюте  пресвятой
девы к нему относились с уважением. Иногда, когда девушки играли  во  дворе,
он приподымал уголок шторы и смотрел на них с отеческим видом,  в  то  время
как за полуопущенными веками его вспыхивали беглые огоньки.
     Трушей сдерживала еще старуха Фожа. Мать и  дочь  продолжали  постоянно
ссориться; одна жаловалась, что ее всегда приносили в жертву  брату,  другая
называла ее негодной тварью, которую следовало бы задушить еще  в  колыбели.
Охотясь за одной и той же добычей, они следили друг за другом,  не  выпуская
куска, злясь и в беспокойстве ожидая, которой из них удастся урвать  львиную
долю. Старуха Фожа охотилась за всем домом; она оберегала от загребущих  рук
Олимпии все, вплоть до мусора. Когда она узнала о крупных суммах,  какие  та
выманивала из карманов Марты, она пришла в  страшную  ярость.  Так  как  сын
только пожал плечами с видом человека, презирающего эти гнусности и в то  же
время вынужденного закрывать на них глаза,  она  учинила  дочери  строжайший
допрос и обругала ее воровкой с таким  озлоблением,  как  будто  та  таскала
деньги из ее собственного кармана.
     - Ну, мамаша, довольно, слышите! - с досадой сказала Олимпия.  -  Ведь,
кажется, страдает не ваш кошелек... Я-то хоть занимаю только  деньги,  а  не
заставляю себя кормить.
     -Что ты хочешь сказать, гадюка ты этакая? - прошипела  старуха  Фожа  в
крайнем раздражении. - Разве мы не оплачиваем свою долю? Спроси кухарку, она
тебе покажет нашу расходную книжку.
     Олимпия расхохоталась.
     - Ну и здорово!.. - воскликнула она.  -  Знаю  я  ее,  вашу,  расходную
книжку. Вы  платите  за  редиску  и  за  прованское  масло,  не  правда  ли?
Послушайте, мамаша, хозяйничайте как  хотите  внизу,  я  не  стану  вас  там
беспокоить. Но больше не думайте приставать ко мне, а не то я  подыму  крик.
Вы ведь знаете, что Овидий запретил нам шуметь.
     Старуха спустилась  вниз,  ворча  себе  под  нос.  Угроза  поднять  шум
заставила ее отступить.  Олимпия  издевательски  стала  что-то  напевать  ей
вслед. Зато, когда дочь спускалась в сад, старуха ей мстила - ходила за  ней
по пятам, заглядывала в руки, подстерегала ее. Ни в кухню, ни в столовую она
ее не допускала. Она рассорила  ее  с  Розой  из-за  какой-то  взятой  и  не
возвращенной кастрюльки. Однако старуха Фожа не решалась  подкапываться  под
дружбу дочери с Мартой, опасаясь какого-нибудь скандала, из-за которого  мог
пострадать аббат.
     - Раз ты так мало заботишься о своих интересах, - сказала  она  однажды
сыну, - то уж я сумею защитить их вместо тебя; не бойся, я буду осторожна...
Знаешь, не будь меня, сестра вырвала бы у тебя хлеб из рук.
     Марта не имела понятия о разыгрывавшейся вокруг нее драме.  Дом  просто
казался ей более веселым с тех пор, как все  эти  лица  заполнили  прихожую,
лестницы, коридоры. Так и казалось, будто попал в  меблированные  комнаты  с
приглушенным шумом ссор,  хлопаньем  дверей,  не  знающей  стеснения  личной
жизнью каждого постояльца, с  вечно  пылающей  плитой  на  кухне,  где  Розе
приходилось  готовить  словно  на  целый  ресторан.  Кроме  того,  ежедневно
вереницей тянулись всякие поставщики. Олимпия, заботясь о  своих  руках,  не
хотела больше мыть посуду и все заказывала кухмистеру с улицы Банн,  который
доставлял обеды на дом. А Марта улыбалась и говорила, что рада этой  суетне;
она не  любила  больше  оставаться  одна;  ей  надо  было  чем-то  заглушить
сжигавшую ее лихорадку.
     Муре, словно спасаясь от этого шума, запирался в комнате второго этажа,
которую  он  называл  своим  кабинетом;  он  преодолел  свое  отвращение   к
одиночеству, почти не выходил в сад, часто не показывался с утра до вечера.
     - Хотела бы я знать, что  он  там  делает  взаперти,  -  говорила  Роза
старухе Фожа. - Его совсем не слышно. Словно умер. Уж если он прячется,  то,
наверно, ничем хорошим не занимается там.
     С наступлением лета дом оживился еще более. Аббат Фожа стал принимать в
конце  сада,  в  беседке,  приверженцев  супрефектуры  и  председателя.   По
распоряжению Марты Роза купила дюжину  садовых  стульев,  чтобы  можно  было
сидеть на воздухе, не таская каждый раз  стульев  из  столовой.  Установился
обычай: каждый  вторник,  после  полудня,  калитки  в  тупичок  открывались,
мужчины и дамы заходили навестить господина кюре по-соседски,  в  соломенных
шляпах, в туфлях, расстегнутых сюртуках, в подколотых булавками юбках. Гости
приходили поодиночке; но в конце концов  оба  кружка  оказывались  в  полном
составе и, перемешавшись, слившись, приятно проводили  время,  в  величайшем
согласии перемывая косточки своим ближним.
     - Вы не боитесь, - сказал  однажды  де  Бурде  Растуалю,  -  что  могут
посмотреть  косо  на  наши  встречи  с  кликой  супрефектуры?..   Ведь   уже
приближаются выборы.
     - Почему бы стали на это косо смотреть? - спросил Растуаль. - Мы же  не
ходим в супрефектуру, мы здесь на нейтральной почве... А  потом,  друг  мой,
это ведь запросто, без всяких церемоний.  Я  в  полотняном  пиджаке.  Это  -
частная жизнь, Никто не имеет права вмешиваться в то, что  я  делаю  у  себя
дома. Вне дома - это другое дело; там мы принадлежим публике... На улице  мы
с господином Пекером даже не раскланиваемся.
     - Господин Пекер-де-Соле очень выигрывает при более близком знакомстве,
- помолчав, заметил бывший префект.
     - Совершенно верно, - согласился председатель, - я в  восторге,  что  с
ним  познакомился...  А  какой  достойный  человек  аббат  Фожа!..  Нет,   я
совершенно не боюсь, что про меня будут злословить из-за того, что я посещаю
нашего милейшего соседа.
     По мере приближения  общих  выборов  де  Бурде  стал  беспокоиться;  он
говорил, что наступившая жара его сильно утомляет. Часто  на  него  нападали
сомнения, и он делился ими с Растуалем, ища у него опоры. Вообще же  в  саду
Муре политики никогда не касались. Однажды днем, тщетно поискав, с  чего  бы
начать,  чтобы  навести  разговор  на  интересующую  его  тему,   де   Бурде
воскликнул; обращаясь к доктору Поркье:
     - Скажите, доктор, вы сегодня утром читали "Правительственный вестник"?
Наш маркиз наконец заговорил; он произнес ровно тринадцать слов, - я нарочно
их сосчитал... Бедняга Лагрифуль! Он имел умопомрачительный успех!
     Аббат Фожа с лукавым добродушием поднял палец.
     - Не надо политики, господа, не надо политики! - проговорил он.
     Пекер-де-Соле беседовал с Растуалем; оба притворились,  что  ничего  не
слышали. Г-жа  де  Кондамен  улыбнулась.  Обращаясь  к  аббату  Сюрену,  она
продолжала:
     - Это правда, господин аббат, что ваши стихари крахмалят  очень  слабым
раствором клея?
     - Так  точно,  сударыня,  слабым  раствором  клея,  -  ответил  молодой
священник.  -  Некоторые  прачки  употребляют  заваренный  крахмал,  но  это
переедает кисею и никуда не годится.
     - Вот-вот! - подхватила молодая женщина. - А я никак не  могу  добиться
от своей прачки, чтобы она подкрахмаливала юбки клеем.
     Тогда аббат Сюрен любезно сообщил фамилию и адрес своей прачки, написав
их на обороте визитной карточки. Так-то беседовали  в  саду  о  нарядах,  об
урожае, о погоде, о событиях истекшей недели. Время проходило очень приятно.
Иногда  разговоры  прерывались  партией  в  волан  в  тупичке.  Очень  часто
появлялся  аббат  Бурет  и  восторженно  рассказывал  разные   благочестивые
историйки, которые Мафр выслушивал до конца. Один только  раз  г-жа  Делангр
столкнулась с г-жой  Растуаль;  обе  держались  изысканно  вежливо,  страшно
церемонно, но в  их  потухших  глазах  внезапно  вспыхивали  огоньки  былого
соперничества. Сам Делангр жаловал не часто. Что же касается супругов Палок,
то  они,  хотя  и  продолжали  бывать  в  супрефектуре,  все   же   избегали
показываться в саду в то время, когда Пекерце-Соле по-соседски отправлялся к
аббату Фожа; жена мирового судьи со  времени  своего  неудачного  набега  на
молельню Приюта пресвятой девы чувствовала себя очень неуверенно.  Но  самым
усердным посетителем был, несомненно, де Кондамен; всегда в  безукоризненных
перчатках, он являлся туда, чтобы посмеяться над людьми, лгал, с необычайным
апломбом говорил сальности и целую неделю забавлялся подмеченными интригами.
Этот рослый старик, державшийся необычайно прямо в плотно  облегающем  талию
сюртуке, питал  пристрастие  к  молодежи;  он  издевался  над  "старичками",
уединялся с барышнями своей клики и весело хохотал с ними по углам.
     - Пойдемте сюда, ребятки! - восклицал он, улыбаясь.  -  Пусть  старички
побудут одни.
     Однажды он чуть не побил аббата Сюрена в поистине героической партии  в
волан. По правде сказать, ему нравилось подшучивать над всей этой молодежью.
Излюбленной его жертвой был сын Растуаля,  простодушный  юнец,  которому  он
рассказывал чудовищные вещи, В конце концов он обвинил юношу в том, что  тот
будто бы ухаживает за его женой, и так страшно выкатывал при этом глаза, что
несчастного Северена прошиб пот от страха. Хуже всего было то,  что  мальчик
действительно вообразил, что влюблен в г-жу де Кондамен; он стоял перед  ней
столбом, корча умильные и испуганные рожи, чрезвычайно забавлявшие мужа.
     Барышни Растуаль, по отношению к которым  инспектор  лесного  ведомства
проявлял галантность  молодого  вдовца,  тоне  были  объектом  его  жестоких
насмешек. Хотя обеим уже было лет под тридцать, он затевал  с  ними  детские
игры,  разговаривал,  как  с  институтками.  С  особенным  удовольствием  он
наблюдал за ними, когда появлялся Люсьен Делангр, сын  мэра.  Он  отводил  в
сторону доктора Поркье, с которым можно было не церемониться, и  шептал  ему
на ухо, намекая на былую связь Делангра с г-жой Растуаль:
     -  Смотрите,  пожалуйста,  Поркье,  вот  молодой  человек   в   большом
затруднении... Которая из них от Делангра, Анжелина  или  Аврелия?  Отгадай,
если сможешь, и выбирай, если посмеешь.
     Аббат Фожа был одинаково любезен со всеми своими гостями, даже  с  этим
ужасным и несносным Кондаменом. Он старался, как  только  мог,  стушеваться,
говорил мало, предоставлял обоим кружкам сливаться  и  перемешиваться  между
собой, а сам как будто удовлетворялся  скромной  ролью  хозяина,  довольного
тем, что  он  может  служить  связующим  звеном  между  порядочными  людьми,
созданными для взаимопонимания. Марта раза два сочла нужным показаться среди
гостей, чтобы они чувствовали себя свободнее. Но она страдала,  видя  аббата
среди всех этих людей;  она  ждала,  когда  он  останется  один;  он  больше
нравился ей серьезным, медленно шагающим по дорожкам или под мирными сводами
беседки. По вторникам Труши снова завистливо подсматривали из-за  занавесок,
между тем как старуха Фожа и Роза вытягивали  шеи  из  прихожей,  восхищенно
любуясь  светской  любезностью,  с  какой  господин  кюре   принимал   самых
высокопоставленных лиц Плассана.
     - Уж как хотите, сударыня, - говорила кухарка, - а порядочного человека
сразу узнаешь. Посмотрите-ка вон он здоровается с  супрефектом.  А  мне  так
больше нравится господин кюре, хотя супрефект и красивый  мужчина...  Почему
бы и вам не сойти в сад? Будь я на вашем месте, я бы надела шелковое  платье
и пошла бы туда. Ведь вы же, как-никак, его мать.
     Но старая крестьянка только пожимала плечами.
     - Хоть он меня и не стыдится, - отвечала она, - но  я  бы  боялась  его
стеснить... Я лучше погляжу отсюда. Так мне гораздо приятнее.
     - Понимаю! Вам есть чем гордиться!.. Это  не  то,  что  господин  Муре,
который заколотил калитку, чтобы никто сюда не  входил.  Никогда  ни  одного
гостя, ни одного званого обеда, а в  саду  такая  пустота,  что  по  вечерам
просто страх берет. Мы жили волками. Правда и то, что  господин  Муре  и  не
сумел бы принять людей; если кто-нибудь  ненароком  заглядывал  к  нам,  он,
бывало, скорчит такую рожу... Я вас спрашиваю, почему бы ему не взять пример
с господина кюре? Вместо того чтобы запираться у себя, я  бы  пошла  в  сад,
повеселилась бы вместе со всеми, одним словом, держалась  бы,  как  подобает
хозяину. Так нет, торчит себе наверху, прячется, словно боится, что  схватит
какую-нибудь заразу... Вот что, не подняться ли нам наверх  посмотреть,  что
он там делает у себя?
     В один из вторников они действительно поднялись наверх. В этот день оба
кружка очень расшумелись; в открытые окна доносились раскаты смеха. А в  это
время рассыльный, принесший Трушам корзину вина,  гремел  на  верхнем  этаже
будто битой  посудой,  забирая  пустые  бутылки.  Муре  запрятался  в  своем
кабинете, заперев дверь на ключ.
     - Ничего не видно,  мешает  ключ,  -  заявила  Роза,  приложив  глаз  к
замочной скважине.
     - Подождите-ка, - сказала старуха Фожа.
     Она тихонько повернула  чуть  выступающую  бородку  ключа.  Муре  сидел
посреди комнаты, перед большим пустым столом, покрытым  густым  слоем  пыли;
перед ним не было ни книги, ни  листка  бумаги;  он  сидел,  откинувшись  на
спинку стула, свесив руки, с бледным, застывшим лицом и невидящим  взглядом.
Он не шевелился.
     Обе женщины, одна за другой, молча разглядывали его.
     - У меня даже сердце захолонуло, -  сказала  Роза,  спускаясь  вниз.  -
Обратили вы внимание на его глаза? А грязь-то какая! Я думаю, что он  месяца
два и строчки не написал на этом  столе.  А  я-то  воображала,  что  он  там
работает!.. Подумать только,  в  доме  такое  веселье,  а  он  прикидывается
мертвым и сидит один-одинешенек!

XVII

     Здоровье  Марты  внушало  тревогу  доктору  Поркье.  Он  сохранял  свою
приветливую улыбку, обращался с ней как истинно светский врач, для  которого
болезни  не  существуют,  и  на  приеме  держал  себя  почти  как  портниха,
примеривающая платье; но особое выражение его рта говорило, что у  "милейшей
госпожи Муре" не просто легкий грудной кашель, как он уверял.  Он  советовал
ей в хорошую погоду развлекаться, ездить кататься, но только  не  утомляясь.
Тогда Марта, все более охватываемая какой-то смутной тревогой,  потребностью
чем-нибудь заглушить свои нервические порывы, затеяла поездки  по  окрестным
деревням. Два раза в неделю, после завтрака, она выезжала в  старой,  заново
окрашенной коляске, которую  она  нанимала  у  плассанского  каретника;  она
уезжала за два-три лье, с тем чтобы вернуться к шести часам вечера. Заветной
ее мечтой было как-нибудь увезти с собой на прогулку аббата Фожа; она даже и
предписание врача согласилась исполнить только в надежде на это;  но  аббат,
не  отказываясь  прямо,  всегда  бывал  слишком  занят.  И  ей   приходилось
пользоваться обществом Олимпии или старухи Фожа.
     Однажды, когда она проезжала  с  Олимпией  через  деревню  Тюлет,  мимо
именьица дядюшки Маккара,  тот,  увидев  ее  со  своей  террасы,  обсаженной
тутовыми деревьями, крикнул:
     - А Муре? Почему же не приехал Муре?
     Ей пришлось на минутку зайти к дяде, которому она долго объясняла,  что
хворает и не может остаться с ним пообедать. Он  непременно  хотел  зарезать
для нее курицу.
     - Как хочешь, - сказал он наконец, - а  я  все-таки  ее  зарежу;  и  ты
заберешь ее с собой.
     Он тотчас же отправился резать курицу. Вернувшись с нею, он разложил ее
на каменном столе перед домом, с восхищением бормоча:
     - Смотри-ка, до чего она жирненькая, эта мошенница! Как раз в момент их
приезда дядюшка распивал бутылку
     вина под своими тутовыми деревьями в компании высокого, худого  малого,
одетого во все  серое.  Маккар  уговорил  обеих  женщин  присесть,  притащил
стулья, весело смеясь, как гостеприимный хозяин.
     - Мне здесь неплохо, не правда ли?