аривавшими   друг   у   друга   крохи
принадлежавшей ему власти.
     - Однако вы человек настойчивый, дорогой Фожа. Ну  что  ж,  раз  я  дал
слово, я его сдержу... Должен  признаться,  что  каких-нибудь  полгода  тому
назад я бы боялся, что это восстановит  против  меня  весь  Плассан;  но  вы
сумели заставить полюбить себя, и наши  дамы  отзываются  о  вас  с  большой
похвалой. Отдавая вам приход святого Сатюрнена, я лишь воздаю вам должное за
Приют пресвятой девы.
     К епископу вновь вернулась его игривая любезность, его  изящные  манеры
очаровательного прелата. Но тут  приоткрылась  дверь,  и  в  ней  показалась
красивая голова Сюрена.
     - Нет, дитя мое, - сказал епископ, - я  не  буду  диктовать  вам  этого
письма... Вы мне больше не нужны. Можете удалиться.
     - Пришел аббат Фениль, - тихо произнес молодой священник.
     - Хорошо, пусть подождет.
     Епископ Русело слегка вздрогнул. Однако, сделав выразительный  и  почти
комический жест, он с видом заговорщика посмотрел на аббата Фожа.
     - Вот что, вы выйдете здесь, - сказал он, отворяя скрытую за  портьерой
дверь.
     С минуту он задержал аббата на пороге и, продолжая с усмешкой  смотреть
на него, проговорил:
     - Фениль будет вне себя... Вы обещаете, что заступитесь за  меня,  если
он будет чересчур шуметь? Я отдаю вас ему в когти, предупреждаю вас. Надеюсь
также, что вы не допустите вторичного избрания  маркиза  де  Лагрифуля...  А
теперь, милейший Фожа, уж извольте быть моей опорой.
     И помахав аббату  кончиками  пальцев  своей  белой  руки,  он  беспечно
вернулся в свой жарко натопленный кабинет. Аббат Фожа  от  изумления  так  и
застыл в поклоне, пораженный той чисто женской легкостью, с какой  монсиньор
Русело менял своих хозяев, переходя на сторону более сильного.  И  только  в
эту минуту он почувствовал, что епископ посмеялся над  ним,  точно  так  же,
как, наверное, смеялся и над аббатом Фенилем, сидя в своем мягком  кресле  и
переводя оды Горация.
     В  следующий  четверг,  около  десяти  часов  вечера,  когда  избранное
общество Плассана  толпилось  в  зеленой  гостиной  Ругонов,  на  пороге  ее
показался аббат Фожа. Он был великолепен - горделивый, с румянцем на  щеках,
в тонкой сутане, блестевшей, как  атлас.  Лицо  его  по-прежнему  оставалось
серьезным, но на губах играла приветливая улыбка -  легкая  складка  у  рта,
заметная лишь настолько, чтобы придать некоторый  оттенок  добродушия  этому
столь суровому лицу.
     - А вот и наш милейший кюре! - с живостью воскликнула г-жа де Кондамен.
     Но хозяйка дома уже бросилась навстречу аббату; взяв его обеими  руками
за руку, она увлекла его на середину гостиной, лаская взглядом и нежно качая
головой.
     - Какой сюрприз, какой чудесный сюрприз! - повторяла она. -  Вас  целую
вечность не было видно. Неужели только большая  удача  может  заставить  вас
вспомнить о друзьях?
     Он  непринужденно   раскланивался.   Со   всех   сторон   его   льстиво
приветствовали, всюду слышался восторженный шопот дам. Г-жа Делангр  и  г-жа
Растуаль не стали ждать его поклона; они сами подошли, чтобы поздравить  его
с новым назначением, которое с утра стало официально известным. Мэр, мировой
судья, все, вплоть до г-на де Бурде, крепко пожимали ему руку.
     - Ну и молодчага! - шепнул де Кондамен на  ухо  доктору  Поркье.  -  Он
далеко пойдет. Я его раскусил с первого же дня... Понимаете  ли,  они  хотят
нас обмануть, как ярмарочные шарлатаны своими кривляниями, старуха  Ругон  и
этот  аббат.  Я  много  раз  видел  сам,  как  он  с  наступлением   темноты
прокрадывался сюда. Представляю себе, какие они вместе обделывают делишки!
     Но доктор Поркье, смертельно боявшийся,  как  бы  де  Кондамен  его  не
скомпрометировал, поспешил отойти от него, чтобы, как все остальные,  пожать
руку аббату Фожа, несмотря на то, что до тех пор ни разу не обменялся с  ним
хотя бы двумя словами.
     Триумфальное появление аббата было главным событием вечера. Когда аббат
Фожа сел, тройной ряд юбок окружил  его.  Он  с  очаровательным  добродушием
рассказывал о чем угодно, тщательно избегая, однако, отвечать на намеки.  На
прямой вопрос Фелисите, намерен ли он поселиться в церковном доме,  он  лишь
ответил, что предпочитает остаться в квартире, где ему больше трех  лет  так
спокойно жилось. Марта сидела тут же, в кругу  других  дам,  по  обыкновению
очень молчаливая. Она казалась несколько бледной и имела усталый вид. Увидев
издали аббата Фожа, она просто улыбнулась ему. Но услышав, что он намерен не
покидать улицы Баланд, она сильно покраснела  и,  словно  изнывая  от  жары,
встала и перешла в маленькую гостиную.  Г-жа  Палок,  к  которой  подсел  де
Кондамен, хихикнула и сказала  ему  достаточно  громко,  чтобы  другие  тоже
услышали:
     - Недурно, а?.. Хоть бы здесь не назначала  ему  свиданий.  Неужели  им
мало целыми днями видеться у себя дома?
     Один только де Кондамен рассмеялся. Остальные изобразили на своем  лице
непонимание. Г-жа Палок, поняв, что сделала  оплошность,  пыталась  обратить
свои слова в шутку. Между тем по углам  только  и  было  разговору,  что  об
аббате Фениле. Всех занимал вопрос, придет ли он в этот вечер. Г-н де Бурде,
один из друзей старшего викария, с очень серьезным видом  сообщил,  что  тот
нездоров. Весть об этой болезни была  встречена  сдержанными  улыбками.  Все
знали о перевороте, происшедшем в епископстве. Аббат Сюрен рассказывал дамам
прелюбопытные подробности об ужасной сцене, разыгравшейся между епископом  и
старшим викарием. Последний, потерпев поражение у епископа, распустил  слух,
что приступ подагры приковывает его к постели. Но развязка была еще впереди,
и аббат Сюрен прибавлял, что "не то еще увидят".  Все  это  передавалось  на
ухо, с еле слышными восклицаниями,  с  покачиванием  головой,  с  выражением
изумления и сомнения. Но было ясно, что  на  этот  раз  аббат  Фожа  одержал
победу; и  прекрасные  прихожанки  с  наслаждением  грелись  в  лучах  этого
восходящего светила.
     В середине вечера появился аббат Бурет. Разговоры прекратились,  и  все
взгляды с любопытством устремились на него. Всем было отлично известно,  что
еще накануне он твердо рассчитывал  на  приход  св.  Сатюрнена.  Он  заменял
аббата Компана во время его продолжительной  болезни;  место  это  по  праву
принадлежало ему. Запыхавшись и моргая глазами, он с  минуту  задержался  на
пороге, не замечая волнения, вызванного его приходом. Увидев аббата Фожа, он
бросился к нему и, с жаром пожимая ему обе руки, воскликнул:
     - Позвольте вас поздравить, мой дорогой друг!.. Я только  что  от  вас;
ваша матушка сказала мне, что вы здесь... Как я рад вас видеть!
     Аббат Фожа встал, смущенный, несмотря  на  все  уменье  владеть  собой,
удивляясь этим излияниям, которых он не ожидал.
     - Да, - пробормотал он,  -  я  вынужден  был  согласиться,  хотя  и  не
заслуживаю этого... Сначала я отказался, называл монсиньору более  достойных
священников, прежде всего вас...
     Аббат Бурет, прищурив глаза, отвел его  в  сторону  и  сказал,  понизив
голос:
     - Монсиньор мне все рассказал... Фениль, оказывается, и слышать обо мне
не хотел. Он бы поднял на ноги всю епархию, если бы назначили меня, - таковы
его собственные слова. Все мое преступление состоит  в  том,  что  я  закрыл
глаза бедному Компану... Как вам известно, он требовал, чтобы  был  назначен
аббат  Шардон...  Конечно,  это   человек   благочестивый,   но   совершенно
неспособный... Старший викарий  рассчитывал  от  его  имени  управлять  всем
приходом... И тогда, чтобы досадить ему и выйти из положения, епископ  отдал
эту должность вам. Это месть за меня. Я в восторге, мой  дорогой  друг...  А
вам все это было известно?
     - Нет, во всяком случае, не с такими подробностями.
     - Ну так вот, все происходило  именно  так,  как  я  рассказал,  уверяю
вас... Я это слышал из уст самого епископа... Между нами говоря, он дал  мне
понять, что я могу  надеяться  на  приличное  возмещение...  Второй  старший
викарий, аббат Виаль, уже давно подумывает о том, чтобы перебраться в Рим, и
когда освободится его место, понимаете?.. Только никому об этом не говорите.
Ни на какие деньги не променял бы я такой денек, как сегодняшний.
     Он продолжал пожимать руку аббату Фожа, и его  широкое  лицо  сияло  от
восторга. Находившиеся поблизости дамы с недоумением  и  улыбками  наблюдали
эту сцену. Но радость этого добряка была столь неподдельна, что  мало-помалу
она заразила всю зеленую гостиную, и чествование  нового  кюре  приняло  еще
более задушевный и трогательный  характер.  Юбки  сблизились;  заговорили  о
соборном органе, который нужно  было  починить;  г-жа  де  Кондамен  обещала
принести в дар великолепный переносный алтарь  для  процессии  к  ближайшему
празднику Тела господня.
     Аббат Бурет также разделял всеобщее радостное  возбуждение,  как  вдруг
г-жа Палок, приблизив свое  уродливое  лицо,  дотронулась  до  его  плеча  и
спросила на ухо:
     - Значит, господин аббат,  вы  завтра  уже  не  будете  исповедовать  в
часовне святого Михаила?
     Аббат Бурет, с тех пор как он стал замещать аббата Компана, исповедовал
в часовне св. Михаила, самой большой  и  удобной  из  всех,  предоставленной
именно приходскому священнику. Сначала он не понял и, щуря глаза,  уставился
на г-жу Палок.
     - Я вас спрашиваю, - повторила она, - будете ли вы завтра  исповедовать
в вашей прежней часовне Святых ангелов?
     Он слегка побледнел и помолчал мгновение, устремив  глаза  на  ковер  и
испытывая легкую боль  в  затылке,  как  будто  его  сзади  ударили.  Затем,
чувствуя, что г-жа Палок смотрит на него тем же пронизывающим  взглядом,  он
пролепетал в ответ:
     - Конечно, я перейду в свою прежнюю исповедальню.  Приходите  завтра  в
часовню Святых ангелов, последнюю справа,  со  стороны  монастыря...  В  ней
очень сыро... Оденьтесь потеплее, сударыня, оденьтесь потеплее.
     Слезы заблестели у него на ресницах. Он полюбил  часовню  св.  Михаила,
куда солнышко  проникало  после  полудня,  как  раз  в  те  часы,  когда  он
исповедовал. До этой минуты ему нисколько не было жаль, что соборная церковь
переходит в ведение аббата Фожа; но это незначительное обстоятельство,  этот
переход  из  одной  часовни  в  другую  причинил  ему   острую   боль;   ему
представилось, что  жизнь  его  вдруг  потеряла  всякий  смысл.  Г-жа  Палок
спросила его, почему это он сделался  таким  печальным;  он  стал  отрицать,
попытался выдавить из себя улыбку. Он покинул гостиную очень рано.
     Аббат Фожа засиделся дольше всех. Ругон тоже  подошел  его  поздравить;
сидя рядом на диване, они завели между собой серьезную беседу. Они  говорили
о необходимости религиозного чувства в  хорошо  управляемом  государстве;  и
каждая дама, покидавшая салон, проходя мимо них, делала глубокий реверанс.
     - Господин аббат, - сказала игриво Фелисите,  -  не  забудьте,  что  вы
кавалер моей дочери.
     Он поднялся. Марта ждала его у двери. Ночь была темная. Мрак  на  улице
как бы ослепил их. Они прошли площадь Супрефектуры, не проронив ни слова; но
на улице Баланд, у самого дома, когда он уже собирался вложить ключ в замок,
Марта коснулась его руки.
     - Ваша удача меня радует, - глубоко взволнованным голосом сказала  она.
- Будьте же добры ко мне и  окажите  милость,  в  которой  до  сих  пор  мне
отказывали. Уверяю вас, аббат Бурет меня совсем не понимает. Только вы  один
можете руководить мною и спасти меня.
     Движением руки он отстранил ее. Потом, когда он  отпер  дверь  и  зажег
лампу, которую Роза обычно оставляла внизу, он, уже поднимаясь по  лестнице,
мягко сказал ей:
     - Вы обещали мне быть рассудительной... Я подумаю о вашей  просьбе.  Мы
поговорим об этом потом.
     Марта готова была расцеловать ему руки. Она поднялась к себе в  комнату
лишь  тогда,  когда  услышала,  что  дверь  в  третьем  этаже   затворилась.
Раздеваясь и ложась спать, она не слушала, как Муре сонным голосом  подробно
рассказывал ей всякие городские сплетни. Он этот вечер провел в Коммерческом
клубе, куда обычно заходил редко.
     - Аббат Фожа ловко надул аббата Бурета, - в десятый  раз  повторял  он,
медленно поворачивая голову на подушке. - Какой он все-таки простофиля, этот
Бурет! Что ни говори, а забавно смотреть, как эти попы  грызут  друг  друга.
Помнишь, как они на днях обнимались у нас в саду, точно братья  родные?  Да,
они крадут друг у друга даже прихожанок!.. Отчего ты не отвечаешь,  милая?..
По-твоему, это не так?.. Да ты,  кажется,  спишь?  Ну,  спокойной  ночи,  до
завтра.
     Он заснул, бормоча бессвязные  фразы.  Марта  лежала,  устремив  широко
открытые глаза вверх, на  потолок,  освещенный  ночником,  и  вслушиваясь  в
шарканье туфель собиравшегося лечь в постель аббата Фожа.

XII

     С наступлением лета аббат и его мать стали снова спускаться по  вечерам
на террасу подышать свежим воздухом. Муре с каждым днем становился все более
угрюмым. Он отказывался от партии в пикет, которую  ему  предлагала  старуха
Фожа, и сидел, ничего не делая, раскачиваясь на стуле. Когда он, не стараясь
даже скрыть одолевавшей его скуки, начинал зевать, Марта говорила:
     - Почему бы тебе, милый, не пойти в свой клуб?
     Он ходил туда чаще, чем прежде. Возвращаясь оттуда, он  всегда  находил
свою жену и аббата на том же самом месте, на террасе, между тем как  старуха
Фожа в нескольких шагах от них  по-прежнему  сидела  в  своей  обычной  позе
слепого безмолвного стража.
     Когда кто-нибудь  в  городе  заговаривал  с  Муре  о  новом  приходском
священнике, он, как и раньше, отзывался о нем в  самых  лестных  выражениях.
Поистине это был выдающийся человек. Он, Муре, никогда не сомневался  в  его
прекрасных качествах. Г-же Палок ни разу не удалось вырвать  у  Муре  резкое
слово, несмотря на язвительный тон, с каким она осведомлялась о здоровье его
жены, как только разговор заходил об аббате  Фожа.  Старуха  Ругон  тоже  не
могла уловить на его  лице  следов  горькой  печали,  которую  она  пыталась
угадать под его благодушием. Она с  хитрой  улыбкой  всматривалась  в  него,
ставила ему западни; но этот неисправимый болтун, язык  которого  раньше  не
давал пощады никому в городе, теперь стыдливо умолкал, когда затрагивали его
семейную жизнь.
     - Твой муж как будто образумился? - спросила однажды Фелисите у дочери.
- Он предоставляет тебе свободу!
     Марта удивленно посмотрела на мать.
     - Я всегда пользовалась свободой, - сказала она.
     - Милое дитя, ты просто не  хочешь  его  осуждать...  Ты  же  сама  мне
говорила, что он недолюбливает аббата Фожа.
     - Да нет же, уверяю вас. Вы сами это придумали... Напротив, мой  муж  в
наилучших отношениях с  аббатом  Фожа.  У  них  нет  никакого  повода  дурно
относиться друг к другу.
     Марту удивляло, почему все кругом так упорно  хотят,  чтобы  ее  муж  и
аббат были не в  ладах.  Нередко  в  комитете  Приюта  пресвятой  девы  дамы
задавали ей вопросы, которые сердили ее. В действительности она  чувствовала
себя очень счастливой и умиротворенной; никогда их домик на улице Баланд  не
казался ей таким уютным. После того как аббат Фожа дал  ей  понять,  что  он
возьмет на себя руководство ее совестью, если убедится,  что  аббату  Бурету
это не по силам, она жила этой надеждой с наивной радостью идущей к  первому
причастию девочки, которой  обещали  хорошенький  образок,  если  она  будет
примерно себя вести. Временами Марте казалось, что она снова превратилась  в
ребенка; у нее появились свежесть чувств и детские порывы, приводившие ее  в
умиление. Как-то весной, подрезая кусты буксуса, Муре застал  ее  в  глубине
сада, в душной беседке, среди молодой поросли, с глазами, полными слез.
     - Что с тобой, милая? - спросил он ее с беспокойством.
     - Ничего, уверяю тебя, - улыбаясь, ответила  она.  -  Мне  хорошо,  мне
очень хорошо!
     Он  пожал  плечами,  продолжая  осторожно  работать  ножницами,   чтобы
подровнять ветки; для него было вопросом самолюбия,  чтобы  его  кусты  были
самыми ровными в квартале. Марта вытерла глаза  и  тут  же  снова  заплакала
крупными горячими слезами, сдавившими ей грудь, тронутая до глубины души за-
пахом всей этой срезанной зелени. Ей было тогда сорок лет, и это плакала  ее
уходящая молодость.
     В  наружности  аббата  Фожа  со  времени  его   назначения   приходским
священником  церкви  св.  Сатюрнена   появилась   какая-то   снисходительная
внушительность, придававшая ему еще больше величавости.  Он  с  достоинством
носил свою шляпу и свой требник. В церковных делах  он  проявлял  энергию  и
решительность, завоевав этим уважение соборного духовенства.  Аббат  Фениль,
два-три раза снова побежденный им в нескольких незначительных вопросах,  как
будто отстранился, предоставив своему противнику полную свободу действий.
     Но аббат Фожа  не  был  настолько  глуп,  чтобы  открыто  торжествовать
победу. Он обладал своеобразным чувством гордости в сочетании с изумительной
податливостью, порой переходившей в смирение. Он понимал, что далеко еще  то
время, когда Плассан будет принадлежать ему. И  потому,  если  он  иногда  и
останавливался на улице, чтобы пожать руку г-ну Делангру, то при  встрече  с
господами де Бурде, Мафром  и  другими  друзьями  председателя  Растуаля  он
обменивался с ними лишь коротким  поклоном.  Значительная  часть  городского
общества по-прежнему продолжала относиться к нему с большим недоверием.  Его
обвиняли в том, что у него какие-то подозрительные  политические  убеждения.
Надо было, чтобы он высказался, открыто объявил, какой  политической  партии
он сочувствует. Но он отделывался улыбками  и  говорил,  что  принадлежит  к
партии честных людей, избавляя себя тем самым от  необходимости  дать  ясный
ответ. По правде говоря, он не торопился и продолжал  держаться  в  стороне,
ожидая, когда двери сами распахнутся перед ним.
     - Нет, мой друг, не сейчас,  там  видно  будет,  -  отвечал  он  аббату
Бурету, уговаривавшему его нанести визит Растуалю.
     Стало известно, что он  дважды  отказался  от  приглашения  на  обед  к
супрефекту. Бывал он по-прежнему только у Муре.  Здесь  он  как  бы  занимал
наблюдательный пост между двумя враждебными лагерями.  По  вторникам,  когда
собирались оба кружка, один справа, другой слева, каждый в своем саду, аббат
подходил к окну и смотрел, как вдали, за лесистыми берегами  Сейля,  заходит
солнышко; потом, прежде чем отойти от окна, он опускал глаза,  с  одинаковой
любезностью отвечая как на поклоны друзей Растуаля, так и на поклоны  гостей
супрефекта. Этим до поры  до  времени  ограничивались  все  его  сношения  с
соседями.
     Но в один из вторников он сошел в сад. Теперь сад Муре принадлежал  ему
целиком. Он уже не довольствовался прогулками в  крайней  тенистой  аллее  в
часы,  когда  читал  свой  требник.  Все  дорожки,   все   цветники   теперь
принадлежали ему, и его сутана выделялась  черным  пятном  на  яркой  зелени
сада. В этот вторник он, как обычно, обошел сад, раскланялся с г-ном  Мафром
и г-жой Растуаль, которых он увидел прямо перед собой внизу; потом  прошелся
мимо террасы супрефектуры, где, прислонившись к перилам, стоял де Кондамен в
обществе доктора Поркье. Обменявшись с ними поклоном, аббат пошел дальше  по
аллее, как вдруг услышал за собою голос доктора:
     - Господин аббат, на одно слово, прошу вас.
     Доктор спросил, в котором часу он сможет его завтра видеть. До сих  пор
не было случая, чтобы кто-нибудь из двух кружков заговаривал со  священником
запросто, из сада в сад. Доктор был очень  озабочен:  его  беспутного  сынка
накрыли с компанией таких же шалопаев, как  он,  в  каком-то  подозрительном
доме за тюрьмой. Хуже всего было то,  что  Гильома  считали  коноводом  всей
шайки и обвиняли  в  том,  что  он  совратил  сыновей  Мафра,  которые  были
значительно моложе его.
     - Велика важность! - со своей скептической улыбк