весь дом? Правда, что  он  уже  его
захватил, дом-то! А теперь он желает денег, не  правда  ли?  Он  велел  тебе
попросить у меня денег?.. Страшно подумать, что я живу у себя  дома,  как  в
глухом лесу. Кончится тем, что у  меня  начнут  таскать  носовые  платки  из
кармана. Держу пари, что если бы я пошарил в его комнате, то нашел бы у него
в ящике все мои исчезнувшие вещи. У меня пропали три пары кальсон, семь  пар
носков, четыре или пять сорочек; я вчера подсчитал, у меня уже  ничего  нет,
все исчезает, все идет прахом. Я тебе не дам ни гроша,  слышишь,  ни  одного
гроша!
     - Я хочу пятьсот франков; половина денег принадлежит  мне,  -  спокойно
повторила она.
     В течение целого часа Муре бушевал,  сам  себя  взвинчивая,  выкрикивая
одни и те же упреки: до появления священника она его любила, слушалась  его,
интересовалась домашними делами. Уж конечно, люди, настраивавшие  ее  против
него, должны быть очень дурными людьми. Потом он затих и повалился в кресло,
разбитый, ослабевший, как ребенок.
     - Дай мне ключ от письменного стола, - сказала Марта. Он привстал и  из
последних сил отчаянно закричал:
     - Ты хочешь взять все деньги? Хочешь сделать детей нищими, оставить  их
без кусочка хлеба?.. Ну что ж, бери все, позови Розу, пусть  подставит  свой
фартук. На, бери, вот тебе ключ!
     И он швырнул Марте ключ, который она спрятала  под  свою  подушку.  Она
побледнела как полотно от этой ссоры, первой крупной ее ссоры с  мужем.  Она
легла в постель; он провел ночь в кресле. Под  утро  она  услышала,  что  он
плачет. Она бы отдала ему ключ, если бы он не выбежал,  как  сумасшедший,  в
сад, хотя было еще совсем темно.
     Казалось, вновь наступило спокойствие. Ключ от письменного стола  висел
на гвоздике, возле зеркала.  Марта,  не  привыкшая  иметь  дело  с  крупными
суммами, испытывала своего рода страх перед деньгами. Вначале она  проявляла
большую скромность и, отпирая ящик, в котором Муре держал  всегда  наличными
около десятка тысяч франков на свои закупки вина, она всякий раз  испытывала
стыд. Она брала ровно столько, сколько ей  было  нужно.  Олимпия  давала  ей
превосходные  советы:  раз  ключ  теперь  у  нее,   она   должна   проявлять
бережливость.  И  видя,  как  она  трепетала  перед  "кубышкой",  Олимпия  с
некоторых пор даже перестала говорить о своих безансонских делах.
     Муре снова впал в мрачную молчаливость. Он получил еще новый удар,  еще
более жестокий, чем первый, когда Серж поступил в семинарию. Его приятели  с
бульвара Совер, мелкие рантье, регулярно совершавшие свою прогулку с четырех
до шести пополудни, начинали серьезно тревожиться, видя,  как  он  бредет  с
висящими, как плети, руками,  с  бессмысленным  видом  и  едва  отвечает  на
вопросы, словно пораженный какой-то неизлечимой болезнью.
     - Сдает, сдает, - шептали  они.  -  В  сорок  четыре  года  это  просто
непостижимо. Кончится тем, что он помешается.
     Он, казалось, не слышал намеков, которыми злорадно обменивались  в  его
присутствии. Если его прямо спрашивали об аббате Фожа, он,  слегка  краснея,
отвечал, что священник - хороший жилец и аккуратно платит  за  квартиру.  За
спиной Муре мелкие рантье хихикали, греясь на солнышке, на скамьях бульвара.
     - В сущности, он пожинает то, что посеял,  -  говорил  бывший  торговец
миндалем. - Помните, как он распинался за  этого  священника?  Ведь  это  он
расхваливал его на всех углах и перекрестках Плассана. А теперь, когда с ним
об этом заговаривают, у него делается пресмешная физиономия.
     И вся компания принималась повторять скандальные сплетни, нашептывая их
друг другу на ухо с одного конца скамейки до другого.
     - Что ни говорите, -  вполголоса  заявлял  бывший  владелец  кожевенной
мастерской, - а Муре трус; я на его месте выставил бы  этого  священника  из
дома.
     И все соглашались, что Муре действительно трус. А  раньше,  бывало,  он
сам издевался над мужьями, которых жены водят за нос!
     В городе эти злостные сплетни, несмотря на усердие, с  каким  некоторые
лица старались их распространять, не выходили за пределы  небольшого  кружка
досужих лиц и болтунов. Если аббат не пожелал переселиться в церковный  дом,
а предпочитает оставаться у Муре, то, разумеется, не ради  чего  другого,  а
только, как он сам говорит, из пристрастия к прекрасному саду,  где  он  так
спокойно читает свой требник. Его глубокое благочестие, строгий образ жизни,
презрение к  мелким  грешкам,  которые  разрешали  себе  другие  священники,
ставили его выше всяких подозрений. Члены  Клуба  молодежи  обвиняли  аббата
Фениля в желании погубить Фожа. Весь  новый  город  стоял  за  аббата  Фожа.
Против него  был  только  квартал  св.  Марка,  аристократические  обитатели
которого,  встречая   аббата   в   покоях   монсиньора   Русело,   проявляли
сдержанность. Тем не менее, когда старая г-жа  Ругон  уверяла  его,  что  он
теперь может отважиться на все, аббат с сомнением качал головой.
     - Еще ничто не упрочено,  -  отвечал  он,  -  я  ни  на  кого  не  могу
положиться. Достаточно соломинки, чтобы все здание рухнуло.
     С некоторого времени его очень  тревожила  Марта.  Он  чувствовал  себя
бессильным  успокоить  лихорадочную  набожность,  которая  ее  сжигала.  Она
ускользала  от  него,  не  повиновалась,  уходила  дальше,  чем   ему   было
желательно.  Эта  женщина,  столь  полезная   ему,   всеми   уважаемая   его
покровительница, могла его погубить. Какое-то внутреннее  пламя  сжигало  ей
грудь, бросало сероватую тень на ее лицо, гасило блеск  ее  глаз.  Это  было
нечто вроде развивающейся болезни, какое-то  искажение  всего  ее  существа,
постепенно захватывавшее мозг и сердце. Лицо ее растворялось в экстазе, руки
простирались, охваченные нервной дрожью. Сухой кашель временами потрясал  ее
с головы до ног, но она как будто не чувствовала его раздирающих  приступов.
А аббат Фожа становился все суровее, он отталкивал эту любовь,  которую  она
так самозабвенно  предлагала  ему,  запрещал  ей  приходить  в  церковь  св.
Сатюрнена.
     - В церкви очень холодно, - говорил он, - а у вас такой сильный кашель.
Я не хочу, чтобы вы еще больше расхворались.
     Она  уверяла,  что  это  пустяки,  простое  раздражение  горла;   затем
смирялась, подчинялась  запрету  посещать  церковь,  как  заслуженной  каре,
затворявшей перед ней небесные врата. Она плавала, считала  себя  проклятой,
влачила унылые, бездеятельные дни; и, помимо  своей  воли,  словно  женщина,
влекомая запретным чувством, каждую пятницу смиренно пробиралась  в  часовню
св. Михаила и прижималась пылающим лбом к  деревянной  стенке  исповедальни.
Она не говорила,  а  просто  оставалась  там,  подавленная,  между  тем  как
раздраженный аббат Фожа грубо называл ее недостойной дочерью. Он отсылал  ее
домой. И она уходила счастливая, умиротворенная.
     Аббат Фожа боялся сумерек часовни св. Михаила. Он обратился за  помощью
к доктору Поркье, который уговорил Марту исповедоваться в маленькой молельне
Приюта пресвятой девы, в предместье. Аббат Фожа обещал ожидать ее там раз  в
две недели, по субботам.  Эта  молельня,  устроенная  в  большой  выбеленной
комнате с четырьмя  огромными  окнами,  была  такая  веселая,  что,  по  его
расчетам, должна  была  успокоить  чрезмерно  возбужденное  воображение  его
исповедницы. Там он с нею справится, сделает ее  своей  покорной  рабой,  не
боясь возможного скандала. Кроме  того,  чтобы  сразу  положить  конец  всем
дурным слухам, он поручил своей матери провожать Марту. Пока он  исповедовал
Марту, старуха Фожа оставалась у дверей. Почтенная особа,  не  любившая  зря
терять время, приносила с собой чулок и погружалась в вязанье.
     - Милая моя, - часто говорила она, когда  они  вместе  возвращались  на
улицу Баланд, - я опять сегодня слышала, как Овидий бранил вас.  Неужели  вы
не можете поступать так, как он хочет? Вы, значит, его не любите? Ах, как  я
хотела бы быть на вашем месте; я бы лобызала ему ноги... Кончится тем, что я
вас возненавижу, если вы только и умеете, что огорчать его.
     Марта опускала голову. Ей было очень стыдно перед старухой Фожа. Она ее
не любила, ревновала к ней, так как старуха всегда становилась между  ней  и
аббатом. Кроме того, ее смущали подозрительные взгляды, которые мать  аббата
бросала на нее; в этих взглядах постоянно просвечивали какие-то  странные  и
подозрительные советы.
     Нездоровье Марты служило достаточным оправданием ее свиданий с  аббатом
Фожа в молельне Приюта пресвятой девы. Доктор Поркье уверял, что она  просто
выполняет  одно  из  его  предписаний.  Это   заявление   очень   позабавило
завсегдатаев бульвара Совер.
     - Как хотите, - заявила г-жа Палок мужу, увидев однажды  Марту,  идущую
вместе со старухой Фожа по направлению к улице Баланд, - а я очень хотела бы
забраться в какой-нибудь уголок, чтобы посмотреть, что проделывает аббат  со
своей поклонницей...  Прямо  смех  разбирает,  когда  она  говорит  о  своей
простуде! Как будто простуда может помешать исповедоваться в церкви! Я  тоже
простужалась, но не  ходила  же  я  из-за  этого  прятаться  по  часовням  с
аббатами.
     - Напрасно ты путаешься в дела аббата Фожа, - сказал судья. - Меня  кое
о чем предупреждали. Это человек,  с  которым  надо  быть  поосторожнее;  ты
слишком злопамятна и, пожалуй, испортишь нам карьеру.
     - Еще что скажешь! - язвительно возразила г-жа Палок. - Они  достаточно
испортили мне крови, и я им еще покажу... Твой аббат Фожа порядочный  дурак.
Неужели ты думаешь, что аббат Фениль не отблагодарит меня,  если  я  застану
этого кюре с его возлюбленной за нежной беседой? Поверь, он дорого  заплатил
бы за подобный  скандал...  Не  мешай  мне;  ты  в  таких  делах  ничего  не
понимаешь.
     Две недели спустя, в субботу, г-жа Палок подстерегла  Марту,  когда  та
выходила из дому. Жена судьи  стояла,  совсем  готовая  к  выходу,  у  окна,
спрятав за портьерой свое безобразное лицо, и выглядывала  на  улицу  сквозь
дырочку, проделанную в  кисее  занавески.  Когда  обе  женщины  скрылись  за
поворотом улицы Таравель, г-жа Палок ухмыльнулась во весь рот. Не  торопясь,
она надела перчатки и тихонько пошла по площади Супрефектуры;  она  медленно
обошла ее, задерживая  шаг  на  острых  булыжниках  мостовой.  Проходя  мимо
особняка г-жи де Кондамен, она хотела было зайти за ней  и  захватить  ее  с
собой, но сообразила, что та, пожалуй, еще станет возражать. Вообще  говоря,
такие дела надо обделывать чисто и без свидетелей. "Я дала им время дойти до
тяжких грехов, а теперь, пожалуй, уж можно и  заявиться",  -  подумала  она,
погуляв с четверть часа.
     Г-жа Палок ускорила шаги. Она часто захаживала в Приют пресвятой  девы,
чтобы условиться с Трушем относительно разных бухгалтерских  записей.  Но  в
этот день, вместо того чтобы пройти к нему в контору,  она  прошла  коридор,
спустилась по лестнице и направилась прямо  в  молельню.  У  самой  двери  в
кресле сидела старуха Фожа и спокойно вязала. Жена мирового судьи предвидела
это препятствие; потому она и вошла поспешно, с весьма озабоченным,  деловым
видом. Но не успела она протянуть руку, чтобы отворить  дверь,  как  старуха
Фожа встала и с необычайной силой оттолкнула ее.
     - Куда вы идете? - спросила она своим грубым крестьянским голосом.
     - Я иду туда, куда мне нужно, -  ответила  г-жа  Палок,  побагровев  от
злости и потирая зашибленную руку.  -  Вы  дерзкая  грубиянка...  Пропустите
меня. Я казначей Приюта пресвятой девы и имею право ходить здесь всюду,  где
мне понадобится.
     Старуха Фожа,  заслонив  собой  дверь,  поправила  очки  на  носу  и  с
величайшим хладнокровием снова принялась за вязанье.
     - Нет, - отрезала она, - вы не войдете. - Вот как! А почему,  позвольте
спросить?
     - Потому, что я этого не хочу.
     Жена мирового судьи почувствовала,  что  ее  затея  провалилась;  желчь
душила ее. Она стала страшной; заикаясь и повторяя слова, она зашипела:
     - Я не знаю, кто вы такая и что вы здесь делаете; я могла бы крикнуть и
велеть вас арестовать, потому что вы меня ударили. Наверно, за  этой  дверью
делаются  какие-нибудь  гадости,  раз  вам  не  велено  пускать  туда   лиц,
причастных к  приюту.  Я  принадлежу  к  составу  служащих  здесь,  слышите?
Пропустите меня, или я позову людей!
     - Зовите кого хотите, -  пожав  плечами,  отвечала  старуха.  -  Я  вам
сказала, что вы не войдете; я не желаю, понятно?.. Откуда я знаю,  причастны
ли вы к приюту? А кроме того, будь это даже  так,  мне  это  решительно  все
равно... Никто сюда не войдет... Это уж мое дело.
     Тут г-жа Палок уж совершенно  вышла  из  себя;  она  повысила  голос  и
закричала:
     - Мне даже незачем входить. Того, что я видела,  достаточно.  Для  меня
теперь все ясно. Вы мать аббата Фожа, не правда ли? Нечего сказать, хорошими
делами вы занимаетесь!.. Ну разумеется, я не войду; я не  желаю  вмешиваться
во все эти пакости.
     Старуха Фожа, положив вязанье на стул, загоревшимися  глазами  смотрела
на жену судьи сквозь очки, слегка пригнувшись, вытянув руки, словно  готовая
наброситься на нее, чтобы заставить  ее  замолчать.  Казалось,  она  вот-вот
сорвется с места, но вдруг дверь отворилась, и  на  пороге  показался  аббат
Фожа. Он был в стихаре, суровый, сосредоточенный.
     - Что такое, матушка? - спросил он. - Что здесь происходит?
     Старуха  опустила  голову  и  попятилась,  словно  собака,  старающаяся
спрятаться от своего хозяина, прижимаясь к его ногам.
     - Это вы, дорогая госпожа Палок? - продолжал священник.  -  Вам  угодно
поговорить со мной?
     Жена мирового судьи величайшим усилием воли выдавила  из  себя  улыбку.
Нестерпимо любезным тоном, с едкой насмешкой, она ответила:
     - Как! Вы были здесь, господин кюре? Ах, если бы я знала это, я  бы  не
стала настаивать. Я хотела посмотреть покров на алтаре,  -  он,  кажется,  в
весьма плачевном состоянии. Вы знаете, я ведь здесь за хозяйку  и  слежу  за
всеми мелочами. Но раз  вы  заняты,  то  не  буду  вам  мешать.  Пожалуйста,
занимайтесь своим делом,  весь  дом  в  вашем  распоряжении.  Вашей  матушке
достаточно было сказать одно слово, и  я  бы  ей  не  мешала  охранять  ваше
спокойствие.
     Старуха Фожа проворчала что-то невнятное. Взгляд сына ее усмирил.
     - Войдите, прошу вас, - заговорил он, - вы мне  ничуть  не  мешаете.  Я
исповедовал госпожу Муре,  которая  чувствует  себя  не  совсем  здоровой...
Входите же. Покров на алтаре действительно не мешало бы сменить.
     - Нет, нет, я приду в другой раз, - возразила жена  судьи.  -  Мне  так
неловко, что я вам помешала. Продолжайте, продолжайте, пожалуйста,  господин
кюре.
     Она все же вошла. Пока она осматривала вместе  с  Мартой  напрестольную
пелену, аббат вполголоса пробирал мать:
     - Почему вы ее не впустили, матушка?  Ведь  я  не  велел  вам  охранять
дверь.
     Она с обычным своим упрямым видом неподвижно смотрела в пространство.
     - Она вошла бы, только переступив через мой труп, - пробормотала она.
     - Но почему же?
     - Потому... Послушай, Овидий, не сердись; ты знаешь, что прямо убиваешь
меня, когда сердишься... Ты мне велел провожать сюда хозяйку,  правда  ведь?
Ну вот, я и  подумала,  что,  может  быть,  я  тебе  нужна,  чтобы  отгонять
любопытных. Потому я здесь и села. Повторяю тебе, что вы  могли  там  делать
все что угодно, никто к вам и носа бы не сунул.
     Он понял, схватил ее за руки и, резко встряхнув их, сказал:
     - Как, матушка! Вы могли предположить?..
     -  Да  я  ничего  и  не  предполагала,  -  ответила  она  с   напускным
равнодушием. - Ты волен делать все, что тебе угодно, и все, что ни сделаешь,
будет хорошо, понимаешь? Ты мое дитя... Я готова пойти воровать  ради  тебя,
понял?
     Но он уже не слушал. Выпустив руки матери, он смотрел  на  нее,  словно
погруженный в размышления, от которых лицо его стало еще строже.
     - Никогда, слышите, никогда! - произнес он с непреклонной гордостью.  -
Вы ошибаетесь, матушка... Сильны только целомудренные люди.

XVI

     В семнадцать лет Дезире все еще смеялась, как маленькая  глупышка.  Она
превратилась в высокую красивую девушку, очень полную, с  руками  и  плечами
взрослой женщины. Росла она, как крепкое  растение,  радуясь  своему  росту,
недоступная для горя, опустошавшего и омрачавшего дом.
     - Ты совсем перестал смеяться, - говорила она отцу. - Хочешь,  поиграем
в веревочку? Это ведь интересно.
     Она забрала себе целый участок  сада,  вскапывала  его,  сажала  овощи,
поливала. Она любила тяжелую физическую работу.  Завела  кур,  и  когда  они
клевали ее овощи, она их бранила, словно любящая мать. Вечно копаясь в земле
и  возясь  с  животными,  она  в  результате  этих   забав   ходила   ужасно
перепачканная.
     - Это настоящая половая тряпка! - кричала Роза. - Первым делом я больше
не буду пускать ее на кухню, она всюду разводит грязь... Нет,  сударыня,  вы
слишком добры и зря ее наряжаете; на вашем месте я дала  бы  ей  валяться  в
грязи, сколько душе угодно.
     Марта, всецело поглощенная своими переживаниями, перестала даже следить
за тем, чтобы Дезире меняла белье. Девушка иногда по три недели  не  снимала
рубашки; из спускавшихся на стоптанные шлепанцы чулок торчали  голые  пятки;
замызганные юбки висели на ней,  словно  нищенские  лохмотья.  Однажды  Муре
пришлось самому взяться за иголку;  лопнувшее  сзади  сверху  донизу  платье
обнажало ее спину. Она смеялась, чувствуя себя полуголой; волосы рассыпались
по плечам, руки были все черные от земли, лицо совсем измазано.
     В конце концов Марта стала испытывать к  ней  чуть  ли  не  отвращение.
Возвращаясь от обедни с легким  запахом  ладана  в  волосах,  она  брезгливо
морщилась от острого запаха земли, исходившего от дочери. Она отправляла  ее
в сад сразу же после завтрака; она уже не могла выносить ее возле  себя;  ее
беспокоили это дюжее здоровье, этот звонкий беспричинный смех.
     - Боже  мой,  что  за  несносный  ребенок!  -  говорила  она  иногда  с
раздраженным и усталым видом.
     Слушая ее жалобы, Муре однажды вспылил и сказал ей:
     - Если она тебя стесняет, можно ее выпроводить из  дому,  как  и  наших
двух мальчиков.
     - Право, я бы чувствовала себя гораздо спокойнее, если бы ее не было, -
откровенно ответила Марта.
     В конце лета, как-то днем,  Муре  испугался,  не  слыша  более  Дезире,
которая несколькими минутами  раньше  страшно  шумела  в  глубине  сада.  Он
побежал туда и нашел ее на земле: она свалилась с лестницы,  куда  забралась
нарвать винных ягод; шпалеры буксусов, к счастью, ослабили удар.  Испуганный
Муре поднял девушку на руки и стал звать на помощь. Ему показалось, что  она
расшиблась насмерть, но она быстро оправилась,  стала  уверять,  что  ей  ни
капельки не больно, и готова была вновь забраться на лестницу.
     Марта в это время  спускалась  с  крыльца.  Услышав  смех  Дезире,  она
рассердилась.
     - Эта девчонка в конце концов меня убьет, - сказала она. - Она только и
думает, как бы меня взволновать. Я уверена, что  она  нарочно  свалилась  на
землю. Это просто нестерпимо.  Я  буду  запираться  в  своей  комнате,  буду
уходить с утра и возвращаться только  вечером...  Ну,  ну,  смейся,  большая
дурища! Неужели же я произвела на свет такое чудовище? Да, нелегко мне будет
с тобой!
     - Это уж наверняка, - подхватила Роза, прибежав из кухни. - Большая это
обуза, и нечего надеяться, что когда-нибудь удастся выдать ее замуж.
     Муре смотрел на них и слушал, пораженный в самое сердце. Он  ничего  не
сказал и остался с Дезире в саду. До самой ночи  они  сидели  вдвоем  и  как
будто о чем-то тихо разговаривали. На следующий день Марта и Роза  все  утро
отсутствовали; они отправились к обедне за одно лье от Плассана, в  часовню,
посвященную св. Януарию, куда все городские богомолки стекались в этот день.
Когда они вернулись, кухарка поспешно подала  холодный  завтрак.  Ма