едель подряд будет побивать  ее,
не  давая  ей  выиграть  ни  одной  партии.   Она   сохраняла   удивительное
хладнокровие;  ее  грубое  крестьянское  лицо  оставалось  непроницаемым,  а
большие руки с силой и регулярностью машины  сдавали  карты.  Каждый  вечер,
ровно в восемь часов, они усаживались на своем конце стола и, не двигаясь  с
места, углублялись в игру.
     На другом конце, у печки, Марта и  аббат  оставались  как  бы  наедине.
Аббат Фожа питал к женщинам презрение и как  мужчина  и  как  священник.  Он
отстранял их от себя, словно постыдную помеху,  недостойную  сильных  натур.
Помимо его воли это презрение иногда вдруг прорывалось наружу в каком-нибудь
резком слове. В таких случаях Марта в какой-то непонятной тревоге  поднимала
глаза, охваченная тем внезапным страхом, который заставляет  оглядываться  и
смотреть, не притаился ли за спиной враг, готовый нанести вам  удар.  Порой,
взглянув на его сутану, она внезапно обрывала смех и  умолкала  в  смущении,
сама дивясь тому, что говорила так просто с человеком, столь не  похожим  на
других. Не скоро установилась между ними задушевность отношений.
     Аббат никогда прямо не расспрашивал Марту о ее муже, детях,  доме.  Тем
не менее он постепенно проник в мельчайшие  подробности  ее  прошлого  и  ее
нынешней жизни.
     Каждый вечер, пока между Муре и старухой Фожа  шла  азартная  игра,  он
узнавал что-нибудь новое. Однажды он обратил внимание на то, что Марта и  ее
муж поразительно похожи друг на друга.
     - Да, - с улыбкой ответила Марта, - когда нам было по двадцать лет, нас
принимали за брата и сестру. Это до некоторой степени и было причиной нашего
брака: нас ради шутки всегда сажали рядом и говорили, что из  нас  вышла  бы
прекрасная пара. Сходство  между  нами  настолько  бросалось  в  глаза.  что
достойнейший аббат Компан, который все же хорошо знал нас обоих, не  решался
нас венчать.
     - Но ведь вы двоюродные брат и сестра? - спросил священник.
     - Да, - ответила она, слегка покраснев. - Мой муж из семьи Маккаров,  а
я урожденная Ругон.
     Она смущенно помолчала минутку, догадываясь, что аббат  Фожа,  наверно,
знает историю ее семьи, известную всем в Плассане. Маккары были  незаконными
отпрысками Ругонов.
     - Удивительнее всего, - продолжала она, чтобы скрыть свое  смущение,  -
что мы оба похожи на нашу бабушку. Мой муж унаследовал это сходство прямо от
своей матери, у меня же оно обнаружилось через одно поколение, миновав моего
отца.
     Аббат привел аналогичный пример из своей семьи:  у  него  была  сестра,
которая, по его словам, как две капли воды была похожа на  деда  со  стороны
матери. В данном случае сходство сказалось через два поколения. И сестра эта
во всем напоминала старика - и характером и привычками, вплоть до  голоса  и
движений.
     - Вроде меня, - вставила Марта. - Когда я была маленькой, я то  и  дело
слышала: "вылитая тетя Дида!" Бедная старушка, она теперь в  Тюлете;  у  нее
всегда было неладно с головой... С годами я стала совсем уравновешенной,  да
и здоровье мое окрепло; но  припоминаю,  что  в  двадцать  лет  я  не  могла
похвастаться им: у меня бывали головокружения, появлялись  какие-то  нелепые
мысли. Мне даже смешно делается, когда я вспоминаю, какая  я  была  странная
девчонка.
     - А ваш муж?
     - Ну, он пошел в своего отца, шляпного мастера,  человека  солидного  и
рассудительного... Мы походили друг на друга лицом, но по  душевному  складу
были совсем разные... Со временем характеры наши  сравнялись.  Мы  жили  так
счастливо, когда у нас была торговля в Марселе!  Я  прожила  там  пятнадцать
лет, и эти годы научили меня быть счастливой в своей семье, среди детей.
     Каждый раз как аббат Фожа заговаривал с ней об этом, он чувствовал в ее
словах оттенок горечи. Слов нет, она была счастлива, как сама утверждала; но
в этой впечатлительной натуре, умиротворенной с  приближением  сорокалетнего
возраста, ему чудились следы еще не утихших бурь. И он представлял себе  эту
драму между мужем и женой, настолько схожими  между  собой  лицом,  что  все
близкие считали их созданными друг для друга, между тем  как  в  глубине  их
существа спор двух различных темпераментов все время обострялся неистребимой
враждой близкой и вечно бунтующей  крови,  ферментом  их  кровосмесительного
союза. Потом он представлял себе, как вследствие  правильного  образа  жизни
эта вражда неизбежно ослаблялась,  как  под  влиянием  повседневных  деловых
забот постепенно их характеры сглаживались,  как  в  конце  концов  обе  эти
натуры замкнулись в мирном прозябании тихого  квартала  маленького  городка,
ограничив свои мечты  скромным  благосостоянием,  достигнутым  в  результате
пятнадцатилетней торговли. И сейчас, когда они  оба  были  еще  сравнительно
молоды, от былого огня в них остался  только  пепел.  Аббат  умело  старался
выведать у Марты, покорилась ли она своей участи.  Ее  ответ  показался  ему
вполне благоразумным.
     - О, да, - ответила она, - я люблю свой дом; меня вполне  удовлетворяют
мои дети. Я никогда не была  особенно  веселой.  Мне  просто  бывало  иногда
скучно, вот и все, мне нехватало какого-нибудь умственного занятия, но я так
и не нашла его... Да и к чему? Моя голова, пожалуй, не осилила бы  этого.  Я
не в состоянии была прочесть роман, чтобы у меня  не  разыгралась  отчаянная
мигрень; три ночи подряд его герои не выходили  у  меня  из  головы...  Одно
только шитье не утомляло меня. Я сижу дома, чтобы не слышать уличного  шума,
всех этих сплетен и глупостей, которые меня изводят.
     Время от времени она умолкала и поглядывала на Дезире,  которая  спала,
положив голову на стол, и сквозь сон улыбалась своей глуповатой улыбкой.
     - Бедняжка! - тихо проговорила Марта. - Она даже и шить не  может  -  у
нее сразу же начинает кружиться голова. Единственное, что она любит,  -  это
животные. Когда она уезжает на месяц к своей кормилице, она там не  вылезает
с птичьего двора и возвращается домой с румяными щечками, поздоровевшая.
     Марта часто заговаривала  о  Тюлете,  и  чувствовалось,  что  ее  мучит
смутная  боязнь  сумасшествия.   Аббат   Фожа   уловил   какую-то   странную
растерянность в этом столь мирном с виду  доме.  Марта,  несомненно,  любила
своего мужа спокойной любовью,  но  это  чувство  несколько  расхолаживалось
страхом перед насмешками и вечными придирками с его стороны. Ей был  так  же
тягостен его эгоизм, как  и  его  пренебрежительное  отношение  к  ней;  она
чувствовала к нему какую-то неприязнь за тот покой, которым он ее окружил, и
за то благополучие, которое, по ее словам, делало ее такой счастливой.
     Говоря о муже, она повторяла:
     - Он очень добрый человек... Вы, наверно,  слышите,  как  он  иной  раз
покрикивает на нас. Это оттого, что он до смешного любит  во  всем  порядок;
стоит ему увидеть опрокинутый цветочный горшок в саду или  игрушку,  лежащую
на полу, как он тотчас же выходит из себя... Впрочем,  он  вправе  поступать
по-своему. Я знаю, его недолюбливают за то, что он нажил  кое-какие  деньги,
да и теперь еще время от  времени  заключает  выгодные  сделки,  не  обращая
внимания на болтовню... Над ним насмехаются также из-за меня.  Говорят,  что
он скуп, держит меня взаперти, отказывает мне даже в паре ботинок. Это ложь.
Я совершенно свободна. Конечно, он предпочитает, чтобы я была дома, когда он
возвращается, а не разгуливала бы где попало, не бегала бы вечно  по  улицам
или же по гостям. Впрочем, он знает мои вкусы: что мне делать там, вне дома?
     Когда она начинала защищать Муре от городских сплетен, она вкладывала в
свои слова какую-то особую горячность, словно ей  приходилось  защищать  его
также и от других обвинений - исходивших от нее  самой.  И  она  с  какой-то
повышенной нервностью принималась обсуждать, какою могла бы  быть  ее  жизнь
вне дома. Казалось, что страх перед неизвестностью,  неверие  в  свои  силы,
боязнь какой-то катастрофы заставляли ее искать прибежища в  этой  маленькой
столовой и в саду с высокими буксусами. Но минуту спустя  она  уже  смеялась
над своим ребяческим страхом,  передергивала  плечами  и  снова  неторопливо
принималась за вязанье чулка либо за починку какой-нибудь старой сорочки.  И
аббат снова видел перед  собой  холодную  мещанку  с  бесстрастным  лицом  и
невыразительным взглядом, распространявшую по дому  запах  свежевыстиранного
белья и скромного букета, собранного в уголке сада.
     Так прошло два месяца. Аббат Фожа и  его  мать  стали  частью  домашней
жизни Муре. По вечерам каждый из них занимал за столом свое  обычное  место;
все так же горела лампа, и одни и те же восклицания обоих партнеров все  так
же раздавались среди обычной тишины, по-прежнему врываясь в  одни  и  те  же
приглушенные беседы аббата с Мартой. В те  вечера,  когда  старуха  Фожа  не
слишком его  обыгрывала,  Муре  находил  своих  жильцов  "весьма  приличными
людьми".
     Его любопытство праздного буржуа полностью было  поглощено  заботами  о
вечерней партии в пикет. Он теперь уже не подсматривал за  аббатом,  говоря,
что успел хорошо его узнать и находит порядочным человеком.
     - Да бросьте вы это! - восклицал он, когда в его  присутствии  нападали
на аббата Фожа. - Вы зря болтаете и невесть что придумываете, когда все  так
просто и ясно... Верьте, я изучил его как свои пять пальцев. Мы  с  ним  так
подружились, что он все вечера проводит у нас... Конечно, он не из тех,  что
раскрывают свою душу перед кем угодно: потому-то его и не  любят  и  считают
гордецом.
     Муре доставляло истинное наслаждение, что  он  один  во  всем  Плассане
может похвастать дружбой с аббатом Фожа;  он  даже  несколько  злоупотреблял
этим преимуществом. Каждый раз,  когда  он  встречал  старуху  Ругон,  он  с
торжествующей улыбкой давал ей понять, что  переманил  на  свою  сторону  ее
гостя. Та лишь лукаво усмехалась в ответ. Со своими близкими приятелями Муре
бывал более откровенен: он втихомолку  рассказывал,  что  эти  чортовы  попы
делают все  не  так,  как  другие  люди,  приводил  мельчайшие  подробности,
описывал, как аббат ест, пьет, как разговаривает с женщинами, как он  сидит,
расставив колени, но никогда не кладет ногу на ногу; тут же  отпускал  якобы
невинные  шуточки,  насквозь  пропитанные  смятением  вольнодумца,   впервые
столкнувшегося с доходящей до пят таинственной сутаной священника.
     Вечера проходили один за другим, и наконец наступил  февраль.  В  своих
уединенных  беседах  с  Мартой  аббат  Фожа,  казалось,  тщательно   избегал
заговаривать о религии. Как-то раз она почти шутливым тоном сказала ему:
     - Как хотите, господин аббат, я не из набожных и даже в  церковь  редко
хожу... Да и понятно: в Марселе я всегда была очень  занята,  а  теперь  мне
лень выходить из  дому.  Кроме  того,  должна  вам  признаться,  я  не  была
воспитана в благочестии. Моя мать говорила, что бог - внутри нас.
     Аббат молча опустил голову, давая понять, что предпочел бы  в  подобной
обстановке не касаться этих вопросов. Однако как-то вечером он  красноречиво
описал, какую неожиданную помощь страждущие души находят в религии. Разговор
зашел об одной бедной женщине, которую  несчастья  всякого  рода  довели  до
самоубийства.
     - Она напрасно отчаялась, - произнес аббат своим вдохновенным  голосом.
- Ей, по-видимому, было неведомо утешение,  которое  приносит  молитва.  Мне
довелось  видеть  немало  женщин,  которые  приходили  к  нам  в  слезах   и
сокрушенные, а уходили, унося с собой то, чего они не могли  получить  ни  в
каком другом месте, - покорность судьбе и любовь к жизни.  Это  потому,  что
они преклонили колени и где-нибудь в дальнем углу церкви вкусили  блаженство
смирения. Они снова возвращались и забывали все, предавая себя богу.
     Марта с задумчивым видом слушала его слова, из которых  последние  были
произнесены голосом, сулящим неземное блаженство.
     - Это, наверно, и есть  истинное  счастье,  -  прошептала  она,  словно
говоря сама  с  собой.  -  Иногда  я  подумывала  об  этом,  но  мне  всегда
становилось страшно.
     Аббат очень редко затрагивал подобные темы; зато  он  часто  говорил  о
милосердии. У Марты было очень доброе сердце. Стоило ей услышать о  малейшем
несчастье, как слезы  навертывались  у  нее  на  глаза.  Ему  же,  казалось,
доставляло наслаждение видеть, как она вся трепещет от жалости. Каждый вечер
он рассказывал какую-нибудь новую трогательную историю, обостряя в Марте  до
крайности чувство сострадания, заполнявшее все ее  существо.  Она  оставляла
работу и, сложив руки и не сводя с него  глаз,  с  горестным  лицом  слушала
душераздирающие подробности о  людях,  умирающих  с  голоду,  о  несчастных,
которых  нищета  толкает  на  преступления.  В  такие  минуты  она   всецело
находилась в его власти, и он мог сделать с ней все, что захотел бы. И часто
в это самое время на другом  конце  стола  внезапно  разгорался  спор  между
старухой  Фожа  и  Муре  по  поводу  неправильно  объявленных  "четырнадцати
королей" или карты, взятой из сноса.
     Около  середины  февраля  одно  печальное  событие  взбудоражило   весь
Плассан. Обнаружилось, что целая компания молоденьких девушек, почти  детей,
шатаясь без призора по улицам, предавалась разврату, и участниками оказались
не только мальчики их же возраста: носились слухи, что в этом деле  замешаны
некоторые весьма видные лица.
     Марта целую неделю была под впечатлением этой истории, наделавшей много
шуму в  городе;  она  знала  одну  из  этих  несчастных  девочек,  маленькую
блондинку, племянницу ее кухарки Розы, и нередко ее чем-нибудь баловала.  Ее
мороз подирал по коже, говорила она, при воспоминании об этой бедняжке.
     - Очень жаль, - как-то вечером сказал аббат, - что в Плассане нет  дома
призрения, вроде того, какой существует в Безансоне.
     На настойчивые вопросы Марты он объяснил, что такое этот дом призрения.
Это приют для дочерей рабочих от восьми до пятнадцати лет, родители которых,
уходя на работу, вынуждены оставлять их без надзора.  Днем  девочек  обучают
шитью, а вечером, когда родители возвращаются с работы, их отпускают  домой.
Таким образом, дети бедняков растут вдали  от  порока,  имея  перед  глазами
превосходные примеры. Марта восхитилась благородством этого плана. Мысль эта
мало-помалу так ею овладела, что  она  только  и  говорила  о  необходимости
создать в Плассане такое же учреждение.
     - Его можно было бы посвятить пресвятой  деве,  -  осторожно  предложил
аббат. - Но сколько препятствий придется преодолеть! Вы не  знаете,  сколько
труда стоит малейшее доброе дело. Чтобы довести до конца подобное начинание,
надо иметь горячее, самоотверженное материнское сердце.
     Марта  опускала  голову,  смотрела  на  спавшую  возле  нее  Дезире   и
чувствовала, что слезы навертываются ей на глаза.
     Она спрашивала  аббата,  какие  надо  предпринять  шаги,  каковы  будут
издержки на устройство,  осведомлялась  о  приблизительной  сумме  ежегодных
расходов.
     - Желаете вы помочь  мне?  -  внезапно  спросила  она  однажды  вечером
священника.
     Аббат Фожа торжественно взял ее руку и, на минуту задержав ее в  своей,
прошептал, что у нее прекраснейшая душа, какую он  когда-либо  встречал.  Он
сказал, что согласен, но что рассчитывает исключительно на нее, так как  сам
он мало что может сделать. Она должна привлечь местных дам  для  образования
комитета, организовать подписку пожертвований, короче говоря, взять на  себя
все трудные и неприятные хлопоты, которые сопряжены со всяким  обращением  к
общественной благотворительности. И он назначил  ей  завтра  же  свидание  в
церкви св. Сатюрнена, чтобы  познакомить  ее  с  епархиальным  архитектором,
который гораздо лучше его сможет ее осведомить относительно расходов.
     В этот вечер, ложась спать, Муре был в великолепнейшем  настроении.  Он
не проиграл старухе Фожа ни одной партии.
     - У тебя, моя милая, очень радостный вид, - сказал  он  жене.  -  А  ты
видела, как я посадил ее, хотя у нее было пять карт одной масти?  Она  прямо
не могла опомниться, старушенция!
     Заметив, что Марта достает из шкапа шелковое платье,  он  с  удивлением
спросил, не собирается ли она завтра в гости. Он  ничего  не  слышал  из  ее
разговора с аббатом.
     - Да, - ответила она, - мне нужно кое-куда  сходить;  я  завтра  должна
встретиться в церкви с аббатом Фожа, - я потом тебе расскажу, зачем.
     Он замер на месте, в  изумлении  глядя  на  нее  и  силясь  понять,  не
подшутила ли она  над  ним.  Затем,  нисколько  не  сердясь,  своим  обычным
насмешливым тоном пробормотал:
     - Вот как! Это  что-то  новенькое.  Я  не  знал,  что  ты  стала  такая
богомольная.

VIII

     На следующий день Марта сначала зашла к своей матери. Она рассказала ей
о добром деле, которое задумала. Видя,  что  мать  слушает  ее,  недоверчиво
покачивая головой, она почти рассердилась; она дала понять матери, что у нее
недостает любви к ближнему.
     - Это исходит от аббата Фожа? - вдруг сказала Фелисите.
     - Да, - удивленно пробормотала Марта. - Мы с ним долго  это  обсуждали.
Как вы узнали об этом?
     Г-жа Ругон вместо ответа лишь слегка пожала плечами. Затем  с  живостью
заговорила:
     - Ну что же,  дорогая,  ты  совершенно  права!  Тебе  давно  пора  было
чем-нибудь заняться, и ты это  очень  хорошо  придумала.  Мне,  право,  было
тяжело видеть тебя вечно сидящей взаперти в  этом  унылом,  словно  вымершем
доме. Только не рассчитывай на меня, я и  пальцем  не  шевельну  для  твоего
дела. А то будут  говорить,  что  все  это  придумала  я,  что  мы  с  тобой
сговорились, желая заставить город все делать по-нашему. Я, напротив,  хочу,
чтобы в этом прекрасном начинании вся честь досталась тебе. Если желаешь,  я
буду помогать тебе советами, но не больше.
     - А я надеялась, что вы войдете в  состав  учредительного  комитета,  -
сказала  Марта,  которую  немного  пугала  мысль  оказаться  одной  в  столь
значительном предприятии.
     - Нет, нет, поверь мне, мое участие только испортило бы дело. Напротив,
говори всем, что я не могу войти в состав комитета,  что  я  тебе  отказала,
сославшись на мою занятость. Можешь даже намекнуть на то, что я не  очень-то
верю в успех этого дела... Ты увидишь, что этим ты только  привлечешь  наших
дам... Они будут очень рады принять участие в добром начинании, от  которого
я стою в стороне. Повидай госпожу Растуаль,  госпожу  де  Кондамен,  госпожу
Делангр; не забудь также госпожу Палок, но уже после других;  ей  это  будет
лестно, и тебе от нее будет больше пользы, чем от всех остальных... А если у
тебя встретятся затруднения, приходи ко мне за советом.
     Она проводила дочь до самой лестницы. Прощаясь, она в  упор  посмотрела
на нее и с хитрой старушечьей улыбкой спросила:
     - А как поживает наш милый аббат?
     - Очень хорошо, - спокойно ответила Марта. - Я как раз  иду  в  церковь
святого Сатюрнена, чтобы повидать там епархиального архитектора.
     Марта и аббат решили, что, поскольку ничего еще не было  сделано,  рано
беспокоить архитектора. Они просто рассчитывали с ним встретиться,  так  как
он каждый день бывал в церкви св. Сатюрнена, где  в  это  время  шел  ремонт
одной из часовен. Это дало бы  им  возможность  узнать  его  мнение  как  бы
случайно. Пройдя церковь, Марта увидела аббата  Фожа  и  архитектора  Льето,
которые, стоя на помосте, о чем-то разговаривали; увидев Марту, оба поспешно
сошли. Одно плечо у аббата было  белое  от  штукатурки,  -  они  осматривали
работы.
     В этот час дня в церкви не было  ни  одной  молящейся.  Главный  неф  и
приделы  были  загромождены  стульями,  которые  двое   сторожей   с   шумом
расставляли по местам. Штукатуры, стоя на лесах, перекликались  между  собой
под скрежет лопат, которыми они выравнивали  стены.  Церковь  в  таком  виде
столь мало располагала к молитве, что Марта даже не перекрестилась. Она села
напротив часовни, где