олжно  быть  уехал  в
Марсель, но когда Марта в первый раз спустилась вниз и села  в  столовой  за
стол, она удивилась и стала расспрашивать о муже, проявляя беспокойство.
     - Послушайте, дорогая моя, не волнуйтесь, - сказала старуха Фожа,  -  а
то вы опять сляжете. Необходимо было  что-нибудь  предпринять.  Ваши  друзья
обсудили положение и решили действовать в ваших интересах.
     - Вам нечего его жалеть, - грубо заявила Роза, - после того как он  так
ударил вас по голове палкой. Весь квартал вздохнул свободно с тех  пор,  как
его нет. Боялись, как бы он не учинил поджога или  не  выбежал  с  ножом  на
улицу. Я сама прятала все кухонные ножи, кухарка Растуалей  тоже...  А  ваша
бедная матушка, что с ней делалось... Да и все те, кто приходил навещать вас
во время болезни, и дамы и мужчины, все в один голос говорили мне, когда  я,
бывало, их провожала: "Какое это счастье для Плассана!  Ведь  никто  не  мог
быть спокоен, пока такой человек разгуливал на свободе!"
     Марта слушала этот поток слов с расширенными зрачками, страшно бледная.
Ложка выпала у нее из рук, и она смотрела прямо перед собой в открытое окно,
словно ее ужасал какой-то призрак,  встававший  из-за  плодовых  деревьев  в
саду.
     - Тюлет, Тюлет! - прошептала она, закрывая глаза дрожащими руками.
     Она откинулась  на  спинку  стула  и  уже  начала  метаться  в  нервном
припадке, когда аббат, докончивший свой суп, взял ее за руки и, крепко  сжав
их, тихо заговорил нежным голосом:
     - Вы должны мужественно перенести это испытание, посланное  вам  богом.
Он дарует вам утешение, если вы не  будете  роптать,  он  даст  то  счастье,
которого вы заслуживаете.
     От пожатия  руки  священника  и  от  нежного  звука  его  голоса  Марта
выпрямилась, словно воскресшая, и щеки ее запылали.
     - О да, -  проговорила  она,  заливаясь  слезами,  -  мне  нужно  много
счастья, обещайте мне много счастья.

XIX

     Общие выборы должны были состояться в  октябре.  В  середине  сентября,
после продолжительного разговора с аббатом  Фожа,  епископ  Русело  внезапно
выехал в Париж. Говорили, что у него серьезно  заболела  сестра  в  Версале.
Через пять дней он вернулся; он снова сидел в своем кабинете, и аббат  Сюрен
читал ему вслух. Откинувшись на спинку кресла, закутанный в лиловую шелковую
телогрейку несмотря на то, что на дворе было еще очень тепло, он  с  улыбкой
слушал женственный голос молодого  аббата,  который  с  любовью  скандировал
строфы Анакреона.
     - Хорошо, очень хорошо, - шептал епископ. - Вы передаете  музыку  этого
чудесного языка.
     Потом, посмотрев на стенные часы, он с беспокойством спросил:
     - Приходил сегодня аббат Фожа?.. Ах, дитя мое, сколько хлопот! У меня в
ушах еще до сих пор этот ужасный стук железной дороги... В Париже все  время
шел дождь. Мне пришлось разъезжать по городу, и всюду я видел только грязь.
     Аббат Сюрен положил книгу на консоль.
     - А вы удовлетворены, монсиньор, результатами вашей поездки? -  спросил
он с фамильярностью балованного ребенка.
     - Я узнал то, что хотел, - ответил  епископ  со  своей  обычной  тонкой
улыбкой. - Надо было взять вас с собой. Вы бы узнали вещи,  которые  полезно
знать  человеку  вашего  возраста,  по  своему  происхождению  и  по  связям
предназначенному для сана епископа.
     - Я  вас  слушаю,  монсиньор,  -  умоляющим  тоном  проговорил  молодой
священник.
     Но прелат покачал головой.
     - Нет, нет, такие вещи не говорятся... Подружитесь с аббатом  Фожа,  со
временем он сможет  многое  для  вас  сделать.  Я  получил  очень  подробные
сведения.
     Аббат Сюрен сложил руки с выражением  такого  вкрадчивого  любопытства,
что монсиньор Русело продолжал:
     - У него были неприятности в  Безансоне...  В  Париже  он  жил,  крайне
нуждаясь, в меблированной комнате. Он сам просил назначения. Министр как раз
искал священников, преданных правительству. Я понял так,  что  Фожа  сначала
испугал его своим мрачным видом и потертой  сутаной.  Послал  он  его  сюда,
можно сказать, на всякий случай. Со мной министр был очень любезен.
     Епископ заканчивал свои  фразы  легким  помахиванием  руки,  подыскивая
выражения, словно боясь сказать что-нибудь лишнее. Но привязанность, которую
он питал к своему секретарю, взяла верх, и он быстро добавил:
     - Словом, поверьте мне, постарайтесь быть полезным кюре прихода святого
Сатюрнена; он скоро будет нуждаться в услугах  каждого  из  нас,  и  мне  он
представляется человеком, неспособным забыть ни сделанное ему добро, ни зло.
Но  не  очень-то  сближайтесь  с  ним.  Он  плохо  кончит.  Это  мое  личное
впечатление.
     - Он плохо кончит? - удивленно повторил молодой аббат.
     - О, теперь он в апогее своей славы... Но меня беспокоит выражение  его
лица; у него трагическая физиономия. Этот человек не умрет своей  смертью...
Не выдавайте же меня; я хочу только одного - жить без  волнений  и  нуждаюсь
только в покое.
     Аббат Сюрен снова взялся за книгу,  когда  доложили  о  приходе  аббата
Фожа. Монсиньор Русело, протянув вперед руки, с широкой улыбкой двинулся ему
навстречу, называя его "мой дорогой кюре".
     - Оставьте нас, дитя мое, - сказал  он  секретарю,  который  тотчас  же
удалился.
     Он заговорил о своей поездке. Сестре лучше; ему удалось  повидаться  со
старыми друзьями.
     - А министра вы видели? - спросил аббат Фожа, пристально глядя на него.
     - Да, я счел себя обязанным  нанести  ему  визит,  -  ответил  епископ,
чувствуя, что краснеет. - Он наговорил мне много хорошего о вас.
     - Значит, вы перестали сомневаться и верите мне?
     - Вполне, мой дорогой кюре. Впрочем, я ничего не понимаю в политике, вы
можете действовать здесь свободно.
     Они провели в беседе все утро; аббат  Фожа  убедил  епископа  совершить
объезд епархии; он вызвался сам его сопровождать  и  подсказывать  ему,  что
нужно говорить. Кроме того, необходимо было созвать всех настоятелей,  чтобы
священники самых  маленьких  приходов  могли  получить  инструкции.  Это  не
представляло ни малейшего затруднения, так как духовенство, конечно, выкажет
полное повиновение. Наиболее сложная работа предстояла в самом  Плассане,  в
квартале св. Марка. Дворянство, замуровавшееся в своих особняках, совершенно
ускользало от влияния церкви; пока что ей удалось воздействовать  только  на
честолюбивых  роялистов  -  Растуаля,  Мафра,  де  Бурде.   Епископ   обещал
позондировать почву в некоторых салонах квартала св. Марка, где он бывал.  А
впрочем, если дворянство и будет голосовать не за них, то оно  соберет  лишь
смехотворное меньшинство,  в  случае  если  клерикальная  буржуазия  его  не
поддержит.
     - А теперь, - промолвил монсиньор, вставая, - не мешало бы  мне  узнать
имя вашего кандидата, чтобы я мог прямо рекомендовать его.
     Аббат Фожа улыбнулся.
     - Имя - вещь опасная, - ответил он. - Через неделю от нашего кандидата,
если мы сегодня назовем его, не останется и  следа...  Маркиз  де  Лагрифуль
никуда не годится. Де Бурде, рассчитывающий выставить свою кандидатуру,  еще
менее приемлем. Мы предоставим им уничтожать друг друга,  сами  же  выступим
только в последний момент... Скажите просто, что чисто  политические  выборы
были бы весьма нежелательны, что в интересах Плассана следовало  бы  избрать
человека, стоящего  вне  партий  и  хорошо  знакомого  с  нуждами  города  и
департамента. Намекните даже, что такой человек уже найден; но дальше  этого
не идите.
     Епископ, в свою очередь, улыбнулся. Когда аббат прощался, он на  минуту
задержал его.
     - А аббат Фениль? - спросил он, понизив голос. - Вы не боитесь, что  он
спутает все ваши планы?
     Аббат Фожа пожал плечами.
     - О нем ничего не слышно, - ответил он.
     - Вот именно, - продолжал прелат, - это спокойствие меня и тревожит.  Я
знаю Фениля: это самый зловредный из священников моей епархии. Он, возможно,
отказался от чести побить вас на политической почве; но будьте уверены,  что
он отомстит вам один на один... Он, наверно, подстерегает вас.
     - Не съест же он меня живьем, -  ответил  аббат  Фожа,  показывая  свои
белые зубы.
     Вошел аббат Сюрен. Когда кюре церкви св.  Сатюрнена  удалился,  молодой
аббат очень развеселил монсиньора Русело, тихо сказав:
     - Как хорошо было бы, если бы  они  пожрали  друг  друга,  как  те  две
лисицы, от которых остались одни хвосты.
     Вскоре должна была начаться предвыборная  кампания.  Плассан,  которого
политические вопросы  обычно  беспокоили  очень  мало,  почувствовал  легкие
приступы лихорадки. Казалось, чьи-то невидимые уста протрубили в  рог  войны
на мирных улицах  Плассана.  Маркиз  де  Лагрифуль,  проживавший  в  Палюде,
соседнем местечке, уже две недели как гостил у своего родственника, графа де
Валькейра, особняк которого занимал целый угол квартала  св.  Марка.  Маркиз
всюду показывался, гулял по бульвару Совер, ходил в церковь  св.  Сатюрнена,
раскланивался с влиятельными  особами,  сохраняя,  однако,  все  время  свой
хмурый аристократический вид. Но все эти старания быть любезным, оказавшиеся
достаточными в первый раз,  теперь,  видимо,  не  имели  особенного  успеха.
Раздавались  обвинения,  исходившие   неведомо   из   какого   источника   и
усиливавшиеся с каждым днем: марйиз  -  полнейшее  ничтожество;  при  всяком
другом депутате Плассан уже давно имел  бы  железнодорожную  ветку,  которая
соединяла бы его с дорогой в Ниццу; наконец, когда у кого-нибудь из  местных
жителей являлась надобность повидать маркиза в Париже, нужно было обращаться
к нему по три-четыре раза,  прежде  чем  добиться  самой  маленькой  услуги.
Однако, хотя кандидатура нынешнего  депутата  была  сильно  подорвана  всеми
этими нареканиями, никакой другой кандидатуры  определенно  не  выдвигалось.
Поговаривали  о  де  Бурде,  но  тут  же  добавляли,  что  бывшему  префекту
Луи-Филиппа, нигде не имеющему прочной опоры,  будет  очень  трудно  собрать
большинство. Истина  заключалась  в  том,  что  какое-то  неведомое  влияние
совершенно спутало возможные шансы различных кандидатов, нарушив союз  между
легитимистами  и  республиканцами.  Чувствовалось  всеобщее  замешательство,
самая мучительная растерянность, потребность как можно  скорее  покончить  с
выборами.
     - Центр тяжести переместился, - говорили политики с бульвара  Совер.  -
Весь вопрос в том, куда он переместился.
     Среди этих лихорадочных разногласий,  охвативших  город,  республиканцы
пожелали выставить собственного кандидата. Выбор их остановился  на  шляпном
мастере, некоем Морене, пользовавшемся любовью рабочих. По вечерам, заходя в
разные кафе, Труш встречал этого Морена; он находил его слишком бесцветным и
предлагал одного из декабрьских изгнанников, каретника из  Тюлета,  который,
впрочем, имел благоразумие отказаться. Нужно сказать, что Труш выдавал  себя
за ярого республиканца. Он говорил, что сам бы выступил кандидатом, не  будь
у него шурина в сутане; к великому своему сожалению, он вынужден  есть  хлеб
святош, и это заставляет его держаться в тени.  Он  первый  стал  распускать
дурные  слухи  про  маркиза  де  Лагрифуля;  он  же  дал  совет  порвать   с
легитимистами. Республиканцы  в  Плассане  должны  были  потерпеть  жестокое
поражение, так как их было очень мало. Но главным образом Труш  изощрялся  в
обвинении клики супрефектуры и клики Растуалей  в  том,  что  они  запрятали
бедного Муре с целью лишить демократическую партию одного из самых уважаемых
вождей. В тот вечер, когда  он  впервые  выдвинул  это  обвинение,  в  одном
кабачке  на  улице  Канкуан,  присутствующие  с  недоумением  переглянулись.
Теперь, когда "сумасшедший, истязавший  жену",  был  под  замком,  сплетники
старого квартала прониклись к нему состраданием и  стали  рассказывать,  что
аббату Фожа понадобилось избавиться от стеснительного мужа. И с тех пор Труш
каждый вечер повторял этот вздор, стуча кулаком по  столикам  кафе  с  такой
убежденностью, что в конце  концов  заставил  всех  поверить  в  легенду,  в
которой Пекер-де-Соле играл в высшей  степени  странную  роль.  Общественное
мнение решительно склонилось  теперь  на  сторону  Муре.  Он  превратился  в
политическую жертву, в человека, влияния  которого  боялись  настолько,  что
запрятали его в сумасшедший дом в Тюлете.
     -  Позвольте  мне  только  устроить   свои   дела,   -   говорил   Труш
конфиденциально. - Тогда  я  брошу  этих  проклятых  святош  с  их  гнусными
махинациями и расскажу всем, какие дела творятся в их Приюте пресвятой  девы
- этом миленьком учреждении, где дамы-патронессы  устраивают  свои  любовные
свидания.
     Тем временем аббат Фожа  сделался  вездесущим;  с  некоторого  времени,
казалось, всюду на улицах только его и видели. Он стал больше  заботиться  о
своей внешности и старался сохранять на лице приветливую  улыбку.  Временами
веки его опускались, скрывая мрачный блеск глаз. Часто,  выбившись  из  сил,
утомленный  этой  мелочной  повседневной  борьбой,  он  возвращался  в  свою
пустынную комнату, сжимая кулаки,  изнывая  под  бременем  неизрасходованной
силы, обуреваемый желанием задушить какого-нибудь исполина и  в  этом  найти
успокоение. Старуха Ругон, с которой он продолжал тайком видеться, была  его
добрым гением; она журила  его  за  заносчивость,  заставляла  этого  атлета
сидеть съежившись перед ней на низеньком стульчике,  твердила  ему,  что  он
должен стараться понравиться, что он испортит  все  дело,  если  не  спрячет
своих грозных кулаков. Позже, когда он станет хозяином положения, он  сможет
взять Плассан за  горло  и  задушить  его,  если  это  только  доставит  ему
удовольствие. Да, она не питала особенно нежных чувств к Плассану,  которому
не могла простить, что ей в этом городишке сорок лет пришлось влачить жалкое
существование;  зато  теперь,   после   государственного   переворота,   она
заставляла его лопаться с досады.
     - Это я ношу сутану, - с улыбкой говорила она ему, - а у вас,  любезный
кюре, все повадки жандарма.
     Священник  особенно  усердно  посещал  читальню  Клуба   молодежи.   Он
снисходительно слушал, как молодые люди рассуждали о политике,  и  покачивал
головой, говоря, что достаточно простой честности. Популярность  его  росла.
Однажды вечером  он  согласился  сыграть  партию  на  биллиарде  и  оказался
замечательным игроком; в  дружеской  компании  он  не  отказывался  выкурить
папиросу. Зато и клуб во всем его слушался. Окончательно  утвердило  за  ним
репутацию терпимости то добродушие, с которым он отстаивал принятие в  члены
клуба Гильома Поркье, когда тот снова подал заявление в комитет.
     -  Я  видел  этого  юношу,  -  заявил  кюре:  -  он  приходил  ко   мне
исповедоваться, и, признаюсь, я дал ему отпущение грехов. Нет греха, который
бы не заслуживал милосердия... Нельзя же из-за того, что он сорвал несколько
вывесок в Плассане и наделал в  Париже  долгов,  обращаться  с  ним,  как  с
прокаженным.
     Когда Гильом был принят в члены клуба, он, посмеиваясь, сказал сыновьям
Мафра:
     - Ну, теперь вы должны поставить  мне  две  бутылки  шампанского...  Вы
видите, кюре делает все, что я захочу. Мне известны его слабые места;  стоит
мне затронуть одно из них, и тогда, милые мои, он уже ни в чем не может  мне
отказать.
     - Не видно, однако, чтобы он очень тебя любил, - заметил Альфонс, -  он
очень косо на тебя поглядывает.
     - Должно быть, я слишком сильно задел его  больное  местечко...  Но  вы
увидите, мы скоро будем с ним лучшими друзьями в мире.
     Действительно, аббат  Фожа  как  будто  проникся  горячей  симпатией  к
докторскому сынку; он говорил, что бедный юноша  очень  нуждается  в  мягком
руководстве. Вскоре Гильом стал душой клуба; придумывал игры, сообщил рецепт
приготовления  пунша  с  вишневой  настойкой,  втягивал  в   кутежи   совсем
молоденьких мальчиков, вырвавшихся из коллежа. Эти  милые  грешки  доставили
ему огромное влияние. В то время как над биллиардной рокотал орган,  он  пил
пиво, окруженный  сыновьями  лучших  семейств  Плассана,  и  рассказывал  им
неприличные истории, от которых они покатывались со смеху. Члены  клуба  все
больше  втягивались  в  грязные  похождения,  которые  они  обсуждали,   как
заговорщики, по углам. Но аббат Фожа ничего не слышал.  Гильом  называл  его
"мозговитым малым", который занят грандиозными планами.
     - Аббат будет епископом, когда только захочет, - говорил он. -  Он  уже
отказался от прихода в Париже. Он желает остаться в Плассане, так как  очень
полюбил наш город... Я бы его выбрал в депутаты. Он-то уж сумел бы  устроить
наши дела в Палате! Но он бы не  согласился:  он  слишком  скромен...  Нужно
будет поговорить  с  ним,  когда  подойдут  выборы.  Этот-то  уж  никого  не
подведет!
     Люсьен Делангр был  важной  персоной  в  клубе.  Он  выказывал  большое
уважение аббату Фожа, привлекая на его сторону всю серьезную молодежь. Часто
они вместе отправлялись в клуб, оживленно беседуя между собой, но оба тотчас
же умолкали, как только входили в общий зал.
     Выйдя  из  кафе,  расположенного  в  подвале  бывшего   францисканского
монастыря, аббат регулярно отправлялся в Приют пресвятой девы. Он  появлялся
во время рекреации и с улыбкой показывался  на  крыльце  во  дворе.  Девочки
подбегали к  нему  и  обшаривали  его  карманы,  всегда  набитые  образками,
четками, священными медалями.  Своим  обращением  он  завоевал  сердца  этих
девиц, похлопывая их по щечкам и советуя быть умницами, от чего на их наглых
рожицах появлялись лукавые улыбочки. Монахини часто  жаловались  ему:  дети,
вверенные их попечениям,  плохо  слушались  их,  они  дрались  между  собой,
таскали друг друга за волосы и делали еще худшие вещи. Но он  во  всем  этом
видел только шалости; самых задорных он журил в часовне, откуда они выходили
присмиревшими. Иногда, в более  серьезных  случаях,  он  вызывал  родителей,
которые потом уходили, тронутые его добротой. Девочки  из  Приюта  пресвятой
девы, таким образом, завоевали ему сердца бедных семейств Плассана. Вечером,
придя домой, они рассказывали необыкновенные вещи о господине кюре.  Нередко
можно было встретить в темных закоулках  у  городского  вала  двух  из  этих
воспитанниц, спорящих вплоть до драки о том, которую из  них  господин  кюре
любит больше.
     "Эти маленькие негодницы представляют две-три тысячи голосов", -  думал
Труш, наблюдая из окна своей конторы за любезностями,  расточаемыми  аббатом
Фожа.
     Он предложил свои услуги для привлечения "этих юных сердечек",  как  он
называл  девушек;  но  аббат  Фожа,  встревоженный   его   горящим   взором,
категорически запретил ему выходить во двор. Труш довольствовался тем,  что,
когда монахини отворачивались, бросал  этим  "юным  сердечкам"  какие-нибудь
лакомства, как бросают  хлебные  крошки  воробьям.  Особенно  ему  нравилось
бросать конфеты в передник рослой блондинки, дочери кожевенника, у которой в
тринадцать лет были плечи вполне сформировавшейся женщины.
     Рабочий  день  аббата  Фожа  этим  не  заканчивался:  он  еще   наносил
коротенькие визиты светским дамам. Г-жа  Растуаль,  г-жа  Делангр  встречали
его, расплываясь от восторга; они повторяли каждое его слово, и беседа с ним
давала им пищу  для  разговоров  на  целую  неделю.  Но  самой  большой  его
приятельницей была г-жа де Кондамен. Она сохраняла  с  ним  тон  фамильярной
любезности и превосходства хорошенькой женщины, сознающей  свое  могущество.
По некоторым разговорам вполголоса, по  взглядам,  которые  она  ему  иногда
бросала, по ее  особенной  улыбке  можно  было  заключить,  что  между  ними
существует тайный союз. Когда священник являлся к ней,  она  одним  взглядом
выпроваживала мужа  из  комнаты.  "Заседание  правительства  начинается",  -
говорил  шутя  главный  инспектор  лесного  ведомства,  садясь  в  седло  со
спокойствием истого  философа.  Виновницей  этого  союза  была  г-жа  Ругон,
указавшая аббату Фожа на г-ж