м прищелкнул языком, и они двинулись.
     - Мне-то нетрудно прокатиться сегодня вечером в Плассан, - сказал он. -
Даже наоборот!.. В Плассане бывает весело.
     Было около  десяти  часов  вечера.  Небо,  покрытое  дождевыми  тучами,
бросало красноватый отблеск на дорогу, слабо освещая ее.
     Маккар все  время  нагибался,  всматривался  в  канавы,  заглядывал  за
изгороди. Когда Роза спросила его, чего он ищет,  он  ответил,  что  слышал,
будто бы из ущелий Сейля спустились волки.  К  нему  вернулось  его  хорошее
настроение. Им оставалось одно лье до Плассана,  как  вдруг  пошел  холодный
проливной дождь. Тогда дядюшка стал ругаться. Роза готова была  побить  свою
госпожу, которая, еле живая, лежала под дядюшкиным плащом. Когда они наконец
добрались до Плассана, небо снова прояснилось.
     - Вы поедете на улицу Баланд? - спросил Маккар.
     - Конечно, - с удивлением ответила Роза.
     Тогда дядюшка Эсташ объяснять ей, что Марте, видимо, очень плохо и что,
пожалуй, лучше отвезти ее к  матери.  После  долгих  колебаний  он,  однако,
согласился остановить лошадь перед домом Муре. Марта даже не взяла  с  собой
ключа от входной двери. По счастью, Роза нашла свой ключ в кармане; но когда
они захотели отпереть дверь, она не подалась: Труши  заперли  ее  на  засов.
Роза постучала кулаком, но в ответ только глухое эхо прозвучало в просторных
сенях.
     - Вы напрасно стараетесь, - сказал дядюшка,  скаля  зубы.  -  Труши  не
спустятся: к чему им тревожить себя?.. Вот  они  вас  и  выжили,  детки,  из
вашего собственного дома. Как видите, я был  прав.  Надо  везти  бедняжку  к
Ругонам; ей там будет лучше, чем в собственной комнате, уверяю вас.
     Фелисите пришла в бурное отчаяние, увидев дочь  в  такой  поздний  час,
промокшую от дождя и почти  умирающую.  Она  уложила  ее  в  третьем  этаже,
взбудоражила весь дом, подняла на ноги всю прислугу. Немного успокоившись  и
усевшись у изголовья дочери, она потребовала объяснений.
     - Но что же случилось? Как это произошло, что вы привезли  ее  в  таком
состоянии?
     Маккар самым добродушным тоном рассказал  о  путешествии  "нашей  милой
Марты". Он оправдывался и уверял, что сделал все, чтобы помешать ее свиданию
с Франсуа. Он даже призвал  в  свидетельницы  Розу,  заметив,  что  Фелисите
подозрительно на него поглядывает.
     - Все это крайне подозрительно! - пробормотала  старуха  Ругон.  -  Тут
есть что-то такое, чего я не понимаю.
     Она знала Маккара и чуяла с его стороны какое-то плутовство, видя,  как
слегка дрожат его веки: обыкновенно это выражало у него тайную радость.
     - Странная вы особа! - сказал  он,  рассердившись  и  же*  лая  наконец
избавиться от ее пытливого взгляда. - Вечно выдумываете бог  весть  что.  Не
могу же я вам сказать того, чего сам не знаю... Я люблю Марту больше  вас  и
всегда заботился об ее интересах. Если хотите, я могу сбегать за доктором.
     Старуха  Ругон  проводила  его   внимательным   взглядом.   Она   долго
расспрашивала Розу, но ничего не узнала. Впрочем, она была очень рада  тому,
что дочь находится у  нее;  она  с  горечью  отзывалась,  о  людях,  которые
способны дать вам умереть у порота вашего же собственного дома,  не  отворив
вам даже двери.
     Марта, запрокинув голову на подушку, медленно угасала.

XXII

     В каморке Муре было совсем темно. Холодный  ветер  вывел  безумного  из
состояния каталепсического оцепенения, в которое  он  впал  после  припадка.
Прижавшись к  стене,  он  некоторое  время  сидел  неподвижно,  с  открытыми
глазами, потирая затылок о холодные камни и тихонько хныкая, как только  что
проснувшийся ребенок. Но чувствуя ломоту в ногах  от  сырого  сквозняка,  он
встал и огляделся. Прямо перед собой он увидел широко раскрытую дверь.
     - Она оставила дверь открытой, - громко сказал  сумасшедший.  -  Должно
быть, она ждет меня; надо отправляться.
     Он вышел, но тотчас же вернулся, ощупывая  свою  одежду  с  озабоченным
видом аккуратного человека, приводящего себя в порядок; затем  снова  вышел,
тщательно  затворив  за   собой   дверь.   Мелкими   и   спокойными   шагами
прогуливающегося буржуа он прошел первый двор. Войдя во  второй,  он  увидел
сторожа,  который  словно  поджидал  его.  Муре  остановился   на   минутку,
раздумывая. Но сторож скрылся. Муре очутился на другом  конце  двора,  около
открытой дверцы, выходившей в поле. Он закрыл  ее  за  собой,  нисколько  не
удивляясь и не спеша.
     - Все-таки она добрая женщина, - пробормотал он, - она услыхала, что  я
звал ее... Наверно,  уже  поздно.  Надо  скорей  идти  домой,  а  то  станут
беспокоиться обо мне.
     Он пошел по дороге. Ему казалось вполне естественным, что он  находится
среди полей. Пройдя сто шагов, он  совершенно  забыл  об  оставшемся  позади
Тюлете; он вообразил, что возвращается от винодела, у которого купил большой
запас вина. Дойдя  до  перекрестка,  где  сходилось  пять  дорог,  он  узнал
местность. Тогда он засмеялся и сказал себе:
     - Как я глуп! Хотел подняться на холм со стороны  Сент-Этропа;  а  надо
взять левее... Часа через полтора, не раньше, я буду в Плассане.
     И он бодро зашагал  по  большой  дороге,  поглядывая,  как  на  старого
приятеля, на каждый километровый столб. У некоторых участков  и  деревенских
домиков  он  останавливался,  рассматривая  их  с  любопытством.  Небо  было
пепельного цвета, с широкими розоватыми полосами, озарявшими  мрак  бледными
отсветами угасающего костра. Упали первые крупные капли дождя; подул влажный
восточный ветер.
     - Чорт побери, надо поторапливаться! - промолвил Муре, с  беспокойством
поглядывая на небо. - Ветер с востока,  уж  он  нагонит  водицы.  Видно,  не
добраться мне в Плассан до дождя. А я к тому же и одет плохо.
     И он запахнул на груди куртку из грубой шерстяной материи, которую  всю
изорвал в Тюлете. На подбородке у него была глубокая  ссадина,  и  он  часто
прикладывал к ней руку, не отдавая  себе  отчета  в  сильной  боли,  которую
ощущал в этом месте. По дороге никого не было видно; он встретил только одну
тележку, лениво спускавшуюся с косогора. Возница спал и не  ответил  на  его
дружелюбное приветствие. Дождь  настиг  Муре  у  моста  через  Виорну.  Вода
вызвала в нем неприятное ощущение, и он спустился под мост,  чтобы  укрыться
от нее, ворча, что это невыносимо, что ничто так не портит одежду, что  если
бы он только знал, то захватил бы с собой  зонт.  Он  ждал  добрых  полчаса,
развлекаясь тем, что прислушивался к  журчанию  воды;  потом,  когда  ливень
прекратился, он снова вышел на дорогу и  наконец  добрался  до  Плассана,  с
величайшей осторожностью обходя грязные лужи.
     Было около полуночи. По расчетам же Муре, не было еще и  восьми  часов.
Он шел по безлюдным улицам, досадуя, что заставляет жену  так  долго  ждать.
"Наверно, она теряется в догадках, - соображал он.  -  И  обед  простынет...
То-то попадет мне от Розы!"
     Он пришел на улицу Баланд и остановился у двери своего дома.
     - Вот так штука! - проговорил он. - У меня нет ключа,  Он,  однако,  не
постучался. В кухне было темно, в остальных окнах фасада тоже не видно  было
света.  Страшное  подозрение  охватило  сумасшедшего;   с   чисто   животным
инстинктом он почуял опасность. Он отошел в  тень,  отбрасываемую  соседними
домами, и еще раз  осмотрел  фасад;  потом,  приняв  окончательное  решение,
обошел дом со стороны тупика Шевильот. Но калитка  в  сад  была  заперта  на
засов. Тогда со страшной силой, в припадке внезапной ярости,  он  набросился
на калитку, и она, совершенно прогнившая  от  сырости,  раскололась  надвое.
Сила удара оглушила его, и он забыл,  для  чего  разломал  калитку,  которую
теперь начал поправлять, стараясь соединить ее половинки.
     - И к чему это, - пробормотал он с внезапным сожалением, - когда  можно
было просто постучаться? Новая калитка обойдется мне,  по  крайней  мере,  в
тридцать франков.
     Он вошел в сад. Подняв голову и заметив во втором этаже ярко освещенную
спальню, он подумал, что жена ложится спать. Это  его  чрезвычайно  удивило.
Наверно, он заснул под мостом, пережидая ливень. Должно быть, очень  поздно.
Действительно, в соседних окнах, у Растуалей и в супрефектуре,  было  темно.
Он опять перевел глаза на свой дом и  вдруг  увидел  свет  лампы  в  третьем
этаже, за плотными занавесками аббата Фожа. Этот свет, похожий  на  пылающий
глаз среди фасада дома, жег Муре. Он сжал себе виски горячими руками,  теряя
голову от нахлынувших на него ужасных воспоминаний, от какого-то  пережитого
кошмара. Во всем  этом  не  было  ничего  определенного,  но  Муре  чудилась
давнишняя опасность, грозившая ему самому и его семье, опасность, постепенно
усилившаяся  и  принявшая  страшные  размеры,  опасность,  от  которой   мог
погибнуть весь дом, если он его не спасет.
     - Марта, Марта, где ты? - пробормотал он вполголоса. -  Иди  же,  уведи
детей.
     Муре стал искать Марту в саду. Но он не узнавал своего сада. Он казался
ему теперь более просторным, но пустым и серым, похожим на кладбище. Буксусы
исчезли, грядок с салатом не  было,  фруктовые  деревья  словно  перешли  на
другие  места.  Муре  вернулся  обратно,  опустился   на   колени   и   стал
рассматривать, не сожрали ли улитки все его овощи. В  особенности  сжималось
его сердце при мысли об исчезновении буксусов; гибель  этих  высоких  кустов
заставляла его страдать, точно смерть близкого человека. Кто же их истребил?
Какая коса прошла  здесь  и  все  срезала,  скосила,  даже  кустики  фиалок,
посаженные им около террасы? Глухой ропот поднялся  в  его  груди  при  виде
этого разрушения.
     - Марта, Марта, где ты? - позвал он снова.
     Он поискал ее в маленькой оранжерее справа от террасы.  Оранжерея  была
завалена сухими трупами высоких буксусов, лежавших  кучами  между  обрубками
фруктовых деревьев, разбросанных, словно отрезанные руки и ноги. В  углу  на
гвозде висела клетка, в которой Дезире держала своих  птичек;  с  изломанной
дверцей, с торчащими во все стороны концами проволоки, она  имела  печальный
вид. Сумасшедший попятился назад, охваченный страхом, как будто бы он открыл
дверь склепа. Заикаясь, чувствуя  прилив  крови  к  горлу,  он  поднялся  на
террасу и стал бродить около закрытых окон и дверей. Гнев, который в нем все
усиливался, придавал его членам чисто звериную гибкость;  он  съеживался  и,
пробираясь бесшумно, искал  какой-нибудь  щели.  Для  него  было  достаточно
отдушины в погребе. Он съежился и проскользнул  в  нее  с  ловкостью  кошки,
цепляясь ногтями за стену. Наконец-то он попал в дом!
     Подвал запирался только щеколдой.  Ощупывая  стены,  Муре  двигался  во
мраке сеней и наконец толкнул дверь в кухню. Спички лежали всегда слева,  на
полке.  Он  направился  прямо  к  этой  полке,  чиркнул  спичку  и,  осветив
помещение, взял лампу, стоявшую на камине,  ничего  не  разбив.  Потом  стал
осматриваться кругом. Должно быть, вечером у них  была  большая  пирушка.  В
кухне царил страшнейший кавардак: грязные тарелки,  блюда,  немытые  стаканы
загромождали стол; еще не остывшие кастрюли в беспорядке валялись в раковине
для мытья посуды, на  стульях,  на  полу;  кофейник,  забытый  на  краю  еще
топившейся плиты, кипел, свалившись на бок, словно  пьяница.  Муре  поправил
кофейник и поставил на место кастрюли; он  понюхал  их,  попробовал  остатки
напитков в стаканах и рюмках, пересчитал  блюда  и  тарелки,  все  больше  и
больше ворча. Это была не его кухня, чистая и холодная,  кухня  удалившегося
от дел коммерсанта; провизии здесь  потратили  на  целый  трактир;  от  этой
прожорливой нечистоплотности отдавало несварением желудка.
     - Марта! Марта! - снова позвал он, выходя в сени с лампой  в  руках.  -
Ответь мне, скажи, куда они тебя заперли? Надо уехать, уехать сейчас же!
     Муре стал искать ее в столовой. Оба шкапа, справа  и  слева  от  печки,
были открыты; из прорвавшегося серого бумажного кулечка, лежавшего  на  краю
полки, сыпались на пол кусочки сахара. Наверху он заметил бутылку коньяку  с
отбитым  горлышком,  заткнутую  тряпкой.  Тогда  он  встал  на  стул,  чтобы
хорошенько осмотреть шкапы. Они были наполовину пусты; бутылки с  фруктовыми
наливками были все без исключения раскупорены, банки с вареньем не  завязаны
и початы, фрукты надкусаны;  всевозможные  припасы  валялись  изгрызенные  и
испачканные, словно прошли целые полчища крыс. Не найдя Марту в шкапах, Муре
стал заглядывать повсюду - за портьеры, под стол; там среди кусков  грязного
хлеба валялись кости; на  клеенке  от  донышек  стаканов  и  рюмок  остались
круглые липкие следы. Тогда Муре прошел в коридор, решив  поискать  Марту  в
гостиной.  Но  на  пороге  он  остановился:  он  не  узнавал  своего   дома.
Светлолиловые обои гостиной, ковер с красными цветами, новые кресла,  обитые
шелковым  узорчатым  штофом  вишневого  цвета,  -   глубоко   изумили   его.
Испугавшись, не попал ли он в чужой дом, он снова затворил дверь.
     - Марта! Марта! - в отчаянии позвал он опять.
     Он вернулся в сени,  раздумывая,  не  имея  силы  удерживать  хрипение,
давившее ему горло. Куда же он попал, если не может узнать ни одной комнаты?
Кто же так изменил все в его доме? И воспоминания его путались. Он вспоминал
только какие-то тени, скользившие по  коридору:  сначала  две  черные  тени,
скромные,  бедные,  старавшиеся   стушеваться;   потом   две   серые   тени,
подозрительные и насмешливо скалившие зубы. Муре поднял лампу, пламя которой
взметнулось;  тени  выросли  и  вытянулись  вдоль  стены,  до  самого  свода
лестницы; они наполняли собой, поглощали весь дом. Какая-то  нечистая  сила,
какой-то фермент разложения, попавший  сюда,  подточил  балки  и  деревянные
перегородки,  покрыл  ржавчиной  железо,  искрошил  стены.  И   Муре   вдруг
почудилось, что весь дом рассыпается, словно  отсыревшая  штукатурка,  тает,
как кусок соли, брошенный в теплую воду.
     Наверху послышался громкий смех,  от  которого  у  Муре  волосы  встали
дыбом. Поставив лампу на пол, он пошел наверх искать Марту; он взбирался  на
четвереньках легко и бесшумно, как  волк.  Добравшись  до  площадки  второго
этажа, он присел на корточки перед дверью спальни. Из-под  двери  проступала
полоска света. Марта, должно быть, собиралась лечь спать.
     - Ого! - послышался голос Олимпии. -  Какая  чудесная  у  них  кровать!
Посмотри-ка, Оноре, прямо утопаешь в ней; я нырнула в перину до самых глаз.
     Она смеялась, потягивалась, подпрыгивала под одеялом.
     - Знаешь, что я тебе скажу? - продолжала она. - С тех пор как я  попала
сюда, я все мечтала понежиться в этой кроватке... У  меня  это  стало  вроде
болезни, право! Я прямо не могла видеть, как эта кобыла-хозяйка  разляжется,
бывало, здесь: всякий раз мне хотелось сбросить ее на пол и самой улечься на
ее место... Как здесь скоро согреваешься! Я точно обернута ватой.
     Труш, еще не ложившийся, перебирал флаконы на туалете.
     - У нее пропасть всяких духов, - сказал он.
     - Слушай! - продолжала Олимпия. - Раз ее нет, мы отлично можем пожить в
этой чудесной комнате. Нечего бояться, что  она  потревожит  нас:  я  крепко
задвинула засов... Ты простудишься, Оноре.
     Он открывал ящики комода и рылся в белье.
     - Надень-ка вот это, - сказал он, бросая Олимпии ночную рубашку, -  она
вся в кружевах. Я всегда мечтал поспать с женщиной в  кружевном  белье...  Я
повяжу себе голову вот этим красным фуляром... А простыни ты сменила?
     - Нет, - ответила она. - Я и  не  подумала  об  этом;  они  еще  совсем
чистые... Она очень чистоплотна, и я не брезгаю.
     Когда Труш наконец собрался лечь, Олимпия ему крикнула:
     - Поставь грог сюда на ночной столик! Не вставать же  нам  каждый  раз,
когда захочется выпить... Ну вот, милый  муженек,  мы  с  тобой  теперь  как
настоящие хозяева.
     Они улеглись рядом,  укрывшись  до  подбородка  одеялом  и  наслаждаясь
приятной теплотой.
     - Сегодня я хорошо поел, - проговорил Труш после небольшого молчания.
     - И изрядно выпил! - смеясь, добавила Олимпия. - Я тоже не дала маху; у
меня все кружится перед глазами... Противно только, что мамаша  вечно  стоит
над душой; сегодня она прямо извела меня. Я не могу и шагу ступить в доме...
Хозяйке не к чему было  уезжать,  если  мамаша  остается  здесь  в  качестве
жандарма. Она мне испортила сегодня весь день.
     - А аббат не подумывает о том, чтобы убраться отсюда? - снова помолчав,
спросил Труш. - Если  его  сделают  епископом,  ему  волей-неволей  придется
оставить дом нам.
     - Еще неизвестно, - ответила Олимпия со злобой в голосе. - Может  быть,
мамаша рассчитывает сохранить дом для себя...  А  как  хорошо  было  бы  нам
остаться одним! Я устрою так, что хозяйка будет  спать  наверху,  в  комнате
моего брата; скажу ей, что эта комната здоровее... Дай мне стакан, Оноре.
     Они оба выпили и закутались в одеяло.
     - Да, - продолжал Труш, - нелегко будет  выжить  их  отсюда;  но  можно
все-таки попытаться... Я думаю, что аббат давно бы уже  переменил  квартиру,
если бы не боялся, что хозяйка устроит скандал, когда она увидит, что он  ее
бросил... Надо будет хорошенько ее обработать; наговорю ей такого,  что  она
их выгонит.
     Он выпил еще.
     - А что, если бы я приударил за ней, моя милая? - спросил  он,  понизив
голос.
     - Ах, нет! -  вскричала  Олимпия,  расхохотавшись  так,  как  будто  ее
щекотали. - Ты слишком стар и недостаточно  красив.  Мне-то  все  равно,  но
только она тебя  не  захочет,  -  можешь  не  сомневаться...  Предоставь  уж
действовать мне: я ее нашпигую. Придется выпроводить мамашу с  Овидием,  раз
они так обращаются с нами.
     - А если тебе это не удастся, - сказал Труш, - я всюду растрезвоню, что
накрыл аббата с хозяйкой. Это наделает такого  шуму,  что  он  должен  будет
отсюда убраться.
     Олимпия присела на кровати.
     - Знаешь, - сказала она, - это ты неплохо придумал!  С  завтрашнего  же
дня надо приняться за дело. Не пройдет и месяца, как домишко будет  нашим...
Я поцелую тебя за это.
     Это их очень развеселило. Они заговорили о том,  как  устроят  спальню,
как переставят комод в другое место, перенесут из гостиной два кресла. Языки
все больше и больше заплетались. Наступило молчание.
     - Ну вот, - пробормотала Олимпия, - ты уже начал  храпеть  с  открытыми
глазами. Пусти меня на край; я хоть дочитаю свой роман. Мне еще  не  хочется
спать.
     Она встала, передвинула его, как колоду, к  стенке,  улеглась  рядом  и
принялась читать. Но не успела она перевернуть страницу,  как  уже  тревожно
повернула голову к  двери.  Ей  послышалось  в  коридоре  какое-то  странное
ворчание. Потом она рассердилась.
     - Ты отлично знаешь, что я терпеть не могу этих шуток, -  сказала  она,
толкнув мужа локтем. - Пожалуйста, не  разыгрывай  из  себя  волка...  Можно
подумать, что за дверью сидит волк... Что же, продолжай, если тебе  это  так
нравится! До чего ты меня раздражаешь!
     И она сердито погрузилась в свой  роман,  посасывая  ломтик  лимона  из
грога.
     Муре неслышными шагами отошел от двери, у  которой  сидел  скорчившись.
Поднявшись на третий этаж, он опустился на колени у  двери  аббата  Фожа  и,
вытянувшись, заглянул в замочную скважину. Он  едва  удерживался,  чтобы  не
выкрикнуть имя Марты, горящими глазами шаря по всем уголкам  комнаты,  желая
удостовериться, не спрятана ли она там. Огромная пустая  комната  тонула  во
мраке, и только маленькая лампа на краю стола  отбрасывала  на  пол  светлый
кружок; священник писал; на фоне этого желтого света он сам  казался  черным
пятном. Осмотрев комод и занавески, Муре перевел взгляд на железную кровать,
на которой лежала шляпа  аббата,  похожая  во  мраке  на  женскую  голову  с
распущенными волосами. Несомненно,  Марта  лежала  на  кровати.  Ведь  Труши
говорили, что она теперь спит там. Но Муре увидел холодную постель с  гладко
заправленными простынями, похожую на  над