ого
врача. - Если меня призовут, если обстоятельства этого потребуют, я  исполню
свой долг.
     - Полноте! - язвительно промолвил Кондамен. - Самые опасные сумасшедшие
не те,  кого  такими  считают...  Для  психиатра  не  существует  ни  одного
умственно полноценного человека... Доктор привел нам примеры из одной  книги
о сумасшествии с проблесками рассудка, я сам читал ее,  она  интересна,  как
роман.
     Аббат Фожа внимательно слушал, не принимая участия в разговоре.  Потом,
среди наступившего молчания, он заметил,  что  эти  рассказы  о  сумасшедших
расстраивают дам, и предложил поговорить о чем-нибудь другом. Но любопытство
было возбуждено, и оба кружка принялись обсуждать малейшие поступки Муре. Он
выходил теперь в сад не больше чем  на  какой-нибудь  час,  после  завтрака,
когда аббат и старуха Фожа еще оставались за столом с его женой. Как  только
он там появлялся, он попадал под бдительное наблюдение семейства Растуалей и
друзей супрефекта. Если он останавливался у грядки Q овощами или с  салатом,
если делал хоть малейшее движение, тотчас же в обоих садах, справа и  слева,
делались из этого самые неблагоприятные выводы. Все ополчились на него. Один
только Кондамен  продолжал  его  защищать.  Но  однажды  прекрасная  Октавия
сказала ему за завтраком:
     - Какое вам дело до того, сумасшедший этот Муре или нет?
     - Мне, дорогая моя? Решительно никакого, - ответил он с удивлением.
     - Тогда позвольте ему быть сумасшедшим, раз все считают его таким... Не
понимаю, что у вас за страсть противоречить жене. Это не доведет  до  добра,
мой дорогой... Имейте  же  настолько  ума,  чтобы  не  блистать  в  Плассане
остроумием.
     Кондамен улыбнулся.
     - Вы правы, как всегда, - любезно ответил он. - Вы знаете,  что  я  вам
доверил свою судьбу... Не ждите меня к обеду. Я поеду верхом  в  Сент-Этроп,
чтобы взглянуть на рубку леса.
     И он вышел, попыхивая сигарой.
     Г-жа де Кондамен знала, что он завел интрижку с  какой-то  девушкой  из
Сент-Этропа. Но она была снисходительна и  два  раза  даже  спасала  его  от
последствий очень скверных историй.  Что  до  него,  то  он  был  совершенно
спокоен за добродетель своей жены; он знал,  что  она  слишком  умна,  чтобы
заводить интрижки в Плассане.
     - Вы ни за что не догадаетесь, чем занимается Муре, запершись  в  своей
комнате, - сказал на следующий день инспектор  лесного  ведомства,  придя  в
супрефектуру. - Знайте же,  что  он  подсчитывает,  сколько  раз  буква  "с"
встречается в Библии. Ему все кажется, что он ошибся, и  вот  в  третий  раз
начинает свой подсчет сызнова... Честное слово, вы были правы! Этот  дуралей
и впрямь свихнулся!
     С этого дня Кондамен стал  злейшим  гонителем  Муре.  Он  даже  утратил
всякое чувство меры, изощряясь в  придумывании  нелепых  историй,  ужасавших
семейство Растуаль. Главной  своей  жертвой  он  избрал  Мафра.  Однажды  он
рассказал ему, что видел Муре, стоящим у одного из окон, выходящих на улицу;
он был совершенно голый, только в  женском  чепчике,  и  делал  реверансы  в
пустое пространство. В другой раз он с  удивительным  апломбом  уверял,  что
встретил Муре в трех лье от города, в небольшой рощице, где тот плясал,  как
дикарь; когда же мировой судья  выразил  сомнение,  он  рассердился  и  стал
доказывать,  что  Муре  мог  спуститься  по  водосточной  трубе,  никем   не
замеченный. Друзья супрефекта улыбались; но уже на  следующий  день  кухарка
Растуалей рассказала про этот необыкновенный случай в городе, где легенда  о
муже, избивающем жену, приняла невероятные размеры.
     Однажды  днем  старшая  из   барышень   Растуаль,   Аврелия,   краснея,
рассказала, что накануне, подойдя около полуночи к окну, она увидела соседа,
гулявшего по саду с большой свечой в руке.  Кондамен  подумал,  что  девушка
смеется над ним, но она сообщила подробности.
     - Он держал свечу в левой руке. Сначала он опустился на колени, а потом
пополз, рыдая.
     - Может быть, он кого-нибудь убил и закапывал труп в саду? - проговорил
Мафр, сильно побледнев.
     Тогда оба кружка сговорились как-нибудь вечером просидеть до  полуночи,
чтобы выяснить эту историю.  На  следующую  ночь  все  были  в  обоих  садах
настороже, но Муре не показывался. Так были потеряны без пользы три  вечера.
В супрефектуре уже хотели отказаться от этой затеи, и г-жа  де  Кондамен  не
желала больше сидеть под каштанами,  где  было  так  темно,  как  вдруг,  на
четвертую ночь, когда ни зги  было  не  видно,  в  нижнем  этаже  дома  Муре
засветился огонь.  Пекер-де-Соле,  заметив  это,  сам  пробрался  в  тупичок
Шевильот, чтобы пригласить Растуалей на  террасу  своего  дома,  откуда  был
виден  соседний  сад.  Председатель,  спрятавшийся  со  своими  дочерьми  за
каскадом, с минуту колебался, соображая, не скомпрометирует  ли  он  себя  в
политическом отношении, если пойдет к супрефекту; но ночь была такая  темная
и дочери его Аврелии так хотелось доказать правдивость своих рассказов,  что
он, крадучись, последовал во мраке за  Пекером-де-Соле.  Вот  каким  образом
легитимизм в Плассане впервые проник в дом бонапартистского чиновника.
     - Не делайте шума, - предупредил супрефект, - пригнитесь к террасе.
     Растуаль и его дочери застали там доктора Поркье, г-жу де Кондамен и ее
мужа. Было так темно, что обменялись приветствиями, не видя друг друга.  Все
ждали, затаив дыхание.  На  крыльце  показался  Муре  со  свечой  в  большом
кухонном подсвечнике.
     - Видите, он держит в руках свечу, - прошептала Аврелия.
     Никто не возражал. Факт был налицо:  Муре  держал  в  руках  свечу.  Он
медленно спустился с крыльца, повернул налево и остановился перед грядкой  с
салатом. Затем он поднял свечу, чтобы осветить салат;  лицо  его  на  темном
фоне ночи казалось совершенно желтым.
     - Какое лицо! - проговорила г-жа  де  Кондамен.  -  Он  мни  непременно
приснится... Он не спит, доктор?
     - Нет, нет, - ответил Поркье, - он не  лунатик,  он  вовсе  не  спит...
Обратите  внимание,  какой  у  него  неподвижный  взгляд.  Заметьте,   какие
деревянные движения.
     - Замолчите же, мы пришли не на лекцию, - прервал Пекер-де-Соле.
     Воцарилось глубокое молчание. Муре,  перешагнув  через  кусты  буксуса,
стал на колени среди грядок салата. Опустив  свечу,  он  искал  стеблей  под
широкими зелеными листьями. Время от времени он слегка ворчал;  по-видимому,
он что-то давил и закапывал в землю. Так продолжалось около получаса.
     - Он плачет, уверяю вас, - весело повторяла Аврелия.
     - Это, действительно, очень страшно, - пролепетала г-жа де Кондамен.  -
Пойдемте домой, господа.
     Муре уронил свечу, которая при этом погасла. Слышно было, как он что-то
сердито проворчал,  затем  поднялся  на  крыльцо,  спотыкаясь  о  ступеньки.
Барышни Растуаль испуганно вскрикнули. Они успокоились  только  в  маленькой
освещенной гостиной, где Пекер-де-Соле убедительно предлагал  всей  компании
выпить чашку чаю с печеньем. Г-жа де Кондамен все  еще  продолжала  дрожать,
она забилась в угол диванчика и с трогательной улыбкой уверяла, что  никогда
не испытывала такого волнения, даже в то утро, когда у  нее  явилось  глупое
желание пойти посмотреть на смертную казнь.
     - Это странно, - проговорил Растуаль после некоторого размышления. -  У
Муре был такой вид, словно он искал улиток на салате. Это  бич  огородов,  и
кто-то мне говорил, что уничтожать их лучше всего ночью.
     - Улиток! - воскликнул Кондамен.  -  Оставьте,  пожалуйста,  очень  ему
нужны улитки! И кто это отправляется  искать  улиток  со  свечою?  Я  скорее
думаю, - и г-н Мафр держится того же мнения,  -  что  тут  кроется  какое-то
преступление. Не было ли у Муре в свое время служанки, которая исчезла? Надо
было бы произвести расследование.
     Пекер-де-Соле понял, что его друг, инспектор лесного ведомства, слишком
далеко зашел. Отхлебнув из чашки, он сказал:
     - Нет, нет, дорогой мой. Он  просто  сумасшедший,  и  у  него  являются
иногда сумасбродные фантазии. Вот и все... Это уже достаточно страшно.
     И взяв тарелку с печеньем, он передал ее барышням  Растуаль,  изгибаясь
на манер красавца-офицера; потом, поставив тарелку на место, он продолжал:
     - И только подумать, что этот несчастный занимался политикой! Я не хочу
упрекать  вас,  господин  председатель,  за  связь  с  республиканцами;   но
признайтесь,  что  маркиз  де  Лагрифуль  имел  в   этом   господине   очень
неподходящего сторонника.
     Растуаль  сделался  очень  серьезным.  Он  ограничился   неопределенным
жестом.
     - Он и до сих пор ею занимается; быть  может,  именно  политика  ему  и
свернула голову, - промолвила прекрасная Октавия, аккуратно вытирая губы.  -
Говорят, он очень интересуется будущими выборами, не правда ли, мой друг?
     Она обратилась к своему мужу, бросив на него выразительный взгляд.
     - Он сломает себе шею на  этом!  -  воскликнул  Кондамен.  -  Он  всюду
кричит, что исход выборов зависит от него, что если он захочет, то  заставит
выбрать сапожника.
     - Вы преувеличиваете, - вставил доктор Поркье. - Он уже  не  пользуется
прежним влиянием; весь город смеется над ним.
     - Вот это-то и вводит вас в заблуждение! Если он захочет, то поведет  к
урнам весь старый квартал и сколько угодно  деревень.  Он  сумасшедший,  это
правда, но это служит для  него  как  бы  рекомендацией.  По-моему,  он  еще
слишком рассудителен для республиканца.
     Эта пошлая шутка имела большой успех. Барышни Растуаль даже захихикали,
как школьницы. Председатель соблаговолил одобрительно  кивнуть  головой;  он
покончил со своей серьезностью и, не глядя на префекта, сказал:
     - Лагрифуль, быть может, не оказал  нам  тех  услуг,  которых  мы  были
вправе от него ожидать, но сапожник -  это  поистине  было  бы  позором  для
Плассана!
     И быстро добавил, чтобы покончить со сделанным им заявлением:
     - Половина второго; это просто  разврат  так  засиживаться...  Господин
префект, разрешите вас поблагодарить.
     Г-же де Кондамен удалось подвести  итог  беседе;  набрасывая  на  плечи
шаль, она промолвила:
     - В конце концов, нельзя же допустить, чтобы выборами управлял человек,
ползающий в первом часу ночи на коленях по салатным грядкам.
     Эта ночь сделалась легендарной. Кондамен развернулся вовсю, рассказывая
об этом приключении де Бурде, Мафру и. аббатам, не видавшим соседа со свечой
в руках. Три дня спустя весь квартал клялся,  что  видел,  как  сумасшедший,
колотивший жену, прогуливался в  накинутой  на  голову  простыне.  В  задней
аллее,  на  послеполуденных  собраниях,   главным   образом   интересовались
возможной кандидатурой сапожника, выдвигаемого  Муре.  Смеялись,  потихоньку
наблюдая друг за другом. Это был способ испытывать в политическом  отношении
своих  ближних;!  Де  Бурде,  слушая  некоторые  признания  своего  друга  -
председателя, начал приходить к мысли, что между супрефектурой  и  умеренной
оппозицией  могло  бы  состояться  молчаливое  соглашение  относительно  его
кандидатуры, с  тем  чтобы  нанести  решительное  поражение  республиканцам.
Поэтому он все более и более саркастически относился к маркизу де Лагрифулю,
тщательно подмечая малейшие его промахи  в  Палате.  Делангр,  лишь  изредка
заходивший на эти  собрания,  под  предлогом  своей  чрезвычайной  занятости
делами городского  управления,  только  улыбался  при  каждом  новом  выпаде
бывшего префекта.
     - Вам остается только похоронить маркиза, господин кюре,  -  сказал  он
однажды на ухо аббату Фожа.
     Г-жа  де  Кондамен,  услышав  эти   слова,   повернула   голову   и   с
очаровательным лукавством приложила палец к губам.
     Теперь аббат Фожа допускал в своем присутствии  разговоры  о  политике.
Изредка он даже сам высказывал какое-нибудь  мнение,  предлагал  союз  между
честными и религиозными  людьми.  Тогда  все  принимались  выражать  горячее
сочувствие этой идее - Пекер-де-Соле, Растуаль, де Бурде и даже  Мафр.  Ведь
так легко было бы  столковаться  благонамеренным  людям,  чтобы  потрудиться
вместе над укреплением великих принципов, без которых не может  существовать
ни один строй.  И  разговор  переходил  на  проблемы  собственности,  семьи,
религии. Иногда снова появлялось имя Муре, и тогда Кондамен говорил:
     - Я отпускаю сюда  жену  положительно  со  страхом.  Как  хотите,  а  я
боюсь... Странные вещи вы увидите на выборах, если он будет на свободе.
     Между тем Труш старался запугать аббата Фожа, сообщая ему самые ужасные
новости во время утренних разговоров, которые он теперь ежедневно вел с ним.
Он передавал, что рабочие старого квартала очень интересуются  делами  Муре;
они  собираются  навестить  его,  чтобы  самим  убедиться  в  состоянии  его
здоровья, посоветоваться с ним.
     Священник обычно пожимал плечами. Но  однажды  Труш  вышел  от  него  с
радостным видом. Он обнял Олимпию и воскликнул:
     - На этот раз, моя милая, дело сделано!
     - Он позволяет тебе действовать? - спросила она.
     - Да, совершенно свободно... Мы отлично заживем,  когда  этого  болвана
уберут.
     Она еще лежала в постели; укутавшись  в  одеяло,  она  подпрыгивала  на
кровати и хохотала, как ребенок:
     - Значит, все будет наше? Не так ли?.. Я займу другую комнату. И я хочу
гулять в саду, готовить обед на кухне. Слышишь? Брат обязан сделать это  для
нас. Ты здорово помог ему!
     Вечером Труш только к десяти часам  явился  в  подозрительное  кафе,  в
котором встречался с Гильомом Поркье и другими  молодыми  людьми  из  лучших
семейств города. Над ним трунили, что он опоздал, уверяли, что он,  наверно,
гулял по набережной с молоденькими плутовками из Приюта пресвятой девы.  Эти
шутки обычно ему льстили, но на этот раз он сохранял важный вид, сказав, что
ходил по очень важным делам. Лишь к полуночи, осушив несколько  графинчиков,
он размяк и пустился в  откровенности.  Прислонившись  спиной  к  стене,  он
заикался, говорил Гильому "ты" и после каждой новой фразы пытался  раскурить
свою потухшую трубку.
     - Сегодня вечером я видел твоего отца. Он славный  малый...  Мне  нужна
была одна бумажка. Он был очень, очень мил и  дал  мне  ее.  Она  у  меня  в
кармане... Ну, сначала он не хотел, говорил, что это дело семейное. А я  ему
сказал: "Я представитель семьи, мне  поручила  это  мамаша..."  Ты  ведь  ее
знаешь, мамашу-то, ты  у  нее  бываешь.  Славная  женщина!  Она  была  очень
довольна, когда я рассказал ей о нашем плане... Тогда  он  дал  мне  бумагу.
Можешь ее потрогать. Она у меня в кармане...
     Гильом пристально посмотрел на него  и  засмеялся  с  сомнением,  желая
скрыть таким образом свое любопытство.
     - Я не  вру,  -  продолжал  пьяница.  -  Бумага  у  меня  в  кармане...
Чувствуешь ее?
     - Это газета, - сказал юноша.
     Тогда Труш, посмеиваясь, вытащил из кармана сюртука большой  конверт  и
положил его на стол посреди чашек и  стаканов.  Он  сначала  было  отстранил
руку, которую Гильом протянул, затем позволил ему взять конверт, смеясь  так
громко, как будто его щекотали. Это было очень подробное  заявление  доктора
Поркье о состоянии умственных способностей  Франсуа  Муре,  домовладельца  в
Плассане.
     - Значит, его упрячут? - спросил. Гильом, возвращая бумагу.
     -  Это  не  твое  дело,  дружок,  -  ответил  Труш,   снова   становясь
недоверчивым. - Эта бумага - для его жены. Я  только  Добрый  друг,  готовый
всегда оказать услугу. А она уж поступит, как захочет сама... Не  станет  же
эта бедняжка дожидаться, когда ее укокошат!
     Он был так пьян, что, когда их  выставили  из  кафе,  Гильому  пришлось
проводить его до улицы Баланд. Он  пытался  улечься  на  каждой  из  скамеек
бульвара  Совер.  Дойдя  до  площади  Супрефектуры,  он   стал   хныкать   и
приговаривать:
     - У меня нет больше друзей; я беден, от этого меня все  презирают...  А
ты добрый юноша. Приходи к нам пить кофе, когда мы  станем  хозяевами.  Если
аббат нам будет мешать, мы отправим его  туда  же,  куда  и  того...  Он  не
очень-то умен, наш аббат,  несмотря  на  всю  свою  важность;  мне  нетрудно
обвести его вокруг пальца... Ты мой друг, истинный друг, не так ли?  А  Муре
теперь крышка. Мы разопьем его винцо.
     Доставив Труша к дверям его дома, Гильом пошел обратно, пошел дальше по
улицам спящего города и, подойдя к дому мирового судьи,  тихонько  свистнул.
Это был условный знак. Сыновья Мафра, которых отец собственноручно запирал в
их комнате, открыли окно  второго  этажа  и  вылезли  из  него,  держась  за
решетки, которыми были забраны окна нижнего этажа.  Каждую  ночь  они  таким
образом отправлялись беспутствовать в обществе сына доктора Поркье.
     - Ну, - сказал он им, когда они молча  добрались  до  темных  переулков
возле вала, - напрасно мы стали бы теперь церемониться...  Если  отец  будет
еще говорить о том, чтобы сослать меня в наказанье в  какую-нибудь  дыру,  я
знаю, что ему ответить... Хотите  держать  пари,  что  меня  примут  в  Клуб
молодежи, когда я захочу?
     Сыновья Мафра приняли пари. Все  трое  проскользнули  в  желтый  дом  с
зелеными ставнями, приткнувшийся возле вала в конце тупика.
     В  следующую  ночь  у  Марты   был   страшный   припадок.   Утром   она
присутствовала на продолжительной религиозной церемонии вместе  с  Олимпией,
которая непременно захотела остаться до  конца.  Когда  Роза  и  все  жильцы
сбежались на душераздирающие крики Марты, они нашли ее  лежащею  на  полу  у
кровати, с рассеченным лбом. Муре,  стоя  на  коленях  среди  смятых  одеял,
дрожал всем телом.
     - На этот раз он ее прикончил! - закричала кухарка. Она взяла Муре  под
руки и, хотя тот был в одной рубашке,
     вытолкнула его из  комнаты  так,  что  он  отлетел  к  двери  кабинета,
находившейся через площадку. Потом  вернулась  и,  забрав  тюфяк  и  одеяло,
швырнула их туда же. Труш побежал за доктором Поркье. Доктор перевязал  рану
Марты; на две линии ниже - и удар был бы смертельным, сказал  он.  Внизу,  в
прихожей, в присутствии всех, он заявил, что необходимо действовать,  нельзя
больше оставлять жизнь г-жи Муре на милость буйного сумасшедшего.
     На следующий день Марта не вставала с постели. Она еще бредила,  видела
железную  руку,  рассекавшую  ей  голову  сверкающим  мечом.  Роза   наотрез
отказалась допустить к ней Муре.  Она  подала  ему  завтрак  в  кабинет,  на
пыльный стол. Он не стал есть и тупо смотрел на тарелку, когда кухарка ввела
к нему трех мужчин в черном.
     - Вы врачи? - спросил он. - Как она себя чувствует?
     - Ей лучше, - ответил один из них.
     Муре машинально отрезал кусок хлеба, словно собираясь есть.
     - Я бы хотел, чтобы дети были здесь, - проговорил он. - Они бы  за  ней
ухаживали, мы были бы не так одиноки... С тех пор как не  стало  детей,  она
начала хворать. Да и я тоже не совсем здоров.
     Он поднес ко рту кусочек хлеба, и крупные слезы потекли по  его  щекам.
Тогда человек,  уже  говоривший  с  ним,  сказал,  бросив  взгляд  на  своих
спутников:
     - А вы не хотели бы съездить за вашими детьми?
     - Очень хочу! - воскликнул Муре, вставая. - Поедемте сейчас же.
     На лестнице он не заметил Труша с женой,  которые,  перегнувшись  через
перила третьего  этажа,  горящими  глазами  следили,  как  он  спускался  со
ступеньки на ступеньку. Олимпия быстро сбежала вслед за ним  и  бросилась  в
кухню, где Роза,  сильно  взволнованная,  подсматривала  из  окна.  И  когда
карета, дожидавшаяся у подъезда, увезла Муре, Олимпия опрометью  вбежала  на
третий этаж, схватила  Труша  за  плечи  и  заплясала  с  ним  на  площадке,
задыхаясь от радости.
     - Упрятали! - кричала она.
     Марта неделю  пролежала  в  постели.  Мать  навещала  ее  каждый  день,
проявляя необычайную нежность. Аббат с матерью и Труши сменяли друг друга  у
ее постели. Даже г-жа  де  Кондамен  навестила  ее  несколько  раз.  О  Муре
перестали вспоминать. Роза отвечала  Марте,  что  он  д