нибудь барыня?
     Священник не хотел слушать и только отмахивался от нее. Однажды он даже
рассердился и закричал:
     - Прошу вас, матушка, оставьте меня в покое. Не говорите мне больше  ни
об Олимпии, ни о Труте... Пусть они хоть повесятся, если им угодно!
     - Они захватывают весь дом, Овидий,  они  все  перегрызут,  как  крысы.
Когда ты захочешь получить свою долю, то будет уже поздно... Только ты  один
и можешь еще удержать их.
     Он посмотрел на мать и улыбнулся, поджимая губы.
     - Матушка, вы очень меня  любите,  -  глухо  проговорил  он,  -  я  вам
прощаю... Успокойтесь, мне нужен не дом, а что-то другое; дом - не мой, а  я
беру только то, что сам заработал. Вы будете гордиться,  когда  увидите  мою
долю... Труш был мне полезен. Нужно смотреть немного сквозь пальцы.
     Старуха Фожа вынуждена была отступить. Она сделала это очень  неохотно,
отвечая бранью на  торжествующий  смех,  которым  ее  преследовала  Олимпия.
Полное  бескорыстие  сына  лишало  эту  расчетливую  крестьянку  надежды  на
удовлетворение  ее  грубой  жадности.  Она  с  удовольствием  запрятала   бы
куда-нибудь этот дом, чтобы Овидий нашел его свободным и  чистеньким  в  тот
день, когда он ему понадобится. При виде того,  как  Труши  всюду  запускают
свои когти, она испытывала отчаяние скупца, которого грабят чужие  люди;  ей
казалось, что они похищают ее добро, пожирают ее тело, что они хотят пустить
по  миру  ее  вместе  с  любимым  ее  детищем.  Когда  аббат   запретил   ей
препятствовать  постепенному  внедрению  Трушей,  она   решила   спасти   от
разграбления хоть то, что было возможно. И вот она, подобно  Олимпии,  стала
таскать из шкафов; она тоже соорудила себе глубокие  карманы  под  юбками  и
завела сундук, куда складывала все, что  удавалось  захватить,  -  провизию,
белье, безделушки.
     - Что вы там прячете, матушка? - спросил как-то раз вечером, входя в ее
комнату, аббат, привлеченный  шумом,  который  она  производила,  передвигая
сундук. Она что-то забормотала. Но он понял и пришел в бешенство.
     - Какой позор! - вскричал он. - Вы сделались воровкой!.. А что было бы,
если бы вас поймали? Я бы сделался посмешищем всего города.
     - Это для тебя, Овидий, - пролепетала она.
     - Воровка! Моя мать - воровка! Вы, может  быть,  думаете,  что  я  тоже
краду,  что  я  приехал  сюда  затем,  чтобы  красть,  что  мое   честолюбие
заключается в том, чтобы высматривать, где что плохо лежит, и  красть?  Боже
мой! Какого же вы мнения обо мне!.. Нам, матушка, придется расстаться,  если
мы так плохо понимаем друг друга.
     Эти слова как громом поразили старуху. Она так  и  застыла  на  коленях
перед сундуком; затем села на пол, бледная, задыхающаяся, простирая  к  нему
руки. Наконец, придя немного в себя, она заговорила:
     - Это для тебя, дитя мое,  для  тебя  одного,  клянусь  тебе...  Я  уже
говорила тебе, они  забирают  все;  она  все  уносит  в  карманах.  Тебе  не
останется ничего, даже куска сахару... Нет, нет, я  ничего  больше  не  буду
брать, если это тебя сердит; но ты оставишь меня при себе, да?  Ты  оставишь
меня?..
     Аббат Фожа не хотел ничего обещать ей, пока она  не  положит  на  место
всего  взятого.  В  течение  целой  недели  он  лично  наблюдал  за   тайным
перемещением  содержимого  сундука;  он  смотрел,  как  она  наполняла  свои
карманы, и ждал, пока она вернется, чтобы снова проделать то  же  самое.  Из
предосторожности она должна была производить эту переноску  не  больше  двух
раз за вечер. От каждой вещи, которую она возвращала, у старухи  разрывалось
сердце, но она не смела плакать, хотя слезы сожаления жгли ей веки и руки  у
нее дрожали сильнее, чем когда она опустошала шкафы. Но ее отчаяние не знало
пределов, когда она  заметила,  что  на  другой  же  день  ее  дочь  Олимпия
приходила вслед за ней  и  забирала  каждую  возвращенную  ею  вещь.  Белье,
провизия, огарки свечей - все переходило из ее кармана в другой.
     - Я больше ничего не буду относить, -  заявила  она  сыну,  возмущенная
этим неожиданным ударом. - Это бесполезно, твоя сестра подбирает  все,  чуть
только я отвернусь. Ах, негодяйка! Уж лучше я просто отдам ей весь сундук. У
нее, наверно, там целый склад наверху... Умоляю тебя, Овидий, позволь Мне не
относить того, что еще осталось. Для хозяйки это разницы не составит, потому
что, так или этак, вещи все равно для нее потеряны.
     - Пусть моя сестра будет  такой,  как  она  есть,  -  спокойно  ответил
священник, - но я хочу,  чтобы  мать  моя  была  честной  женщиной.  Вы  мне
поможете гораздо больше, если не будете делать таких вещей.
     Старухе пришлось вернуть  все,  и  с  этих  пор  она  прониклась  дикой
ненавистью к Трушам, к Марте, ко всему  дому.  Она  говорила,  что  настанет
день, когда ей придется защищать Овидия от всех этих людей.
     Труши сделались полными хозяевами дома. Они окончательно завоевали его,
проникли в самые  сокровенные  его  закоулки.  Нетронутыми  остались  только
комнаты аббата. Они боялись только его. Это, однако, не мешало им приглашать
знакомых и устраивать пирушки, затягивавшиеся до  двух  часов  ночи.  Гильом
Поркье являлся к ним с целой толпой зеленой молодежи. Олимпия,  несмотря  на
свои тридцать семь лет, вела себя фривольно. Не один из этих  сорвавшихся  с
цепи школьников обнимал ее без всякого стеснения, и  она,  очень  довольная,
заливалась хохотом, как от щекотки. Дом превратился  для  нее  в  рай.  Труш
шутил, посмеивался над ней, когда они оставались  наедине;  он  уверял,  что
нашел у нее в юбках школьный ранец.
     - Подумаешь, - говорила она, ничуть не сердясь, - а  ты  сам  разве  не
развлекаешься?.. Ты хорошо знаешь, что мы не стесняем друг друга.
     Нужно сказать, что Труш чуть было не положил конец этой блаженной жизни
чересчур скандальной выходкой.  Одна  из  монахинь  застала  его  с  дочерью
кожевенника,  с  той  самой  рослой  блондинкой,   на   которую   он   давно
заглядывался. Девочка рассказала,  что  не  она  одна  получала  конфеты  от
господина Труша. Монахиня, зная о родстве Труша с кюре церкви св. Сатюрнена,
благоразумно решила никому об этой истории  не  рассказывать,  не  поговорив
предварительно с последним. Тот поблагодарил ее и  дал  ей  понять,  что  от
огласки этого скандала прежде всего пострадала бы религия.  Дело  замяли,  и
дамы-патронессы остались в полном неведении. Но аббат  Фожа  имел  со  своим
зятем бурное объяснение, которое он устроил нарочно в  присутствии  Олимпии,
чтобы у нее было оружие против мужа и она могла держать его в повиновении. И
действительно, после этой истории, каждый раз, когда Труш  ей  в  чем-нибудь
прекословил, она говорила резко:
     - Ступай лучше угощать девчонок конфетками!
     Их  долгое  время  мучило  еще  другое  обстоятельство.   Несмотря   на
привольную жизнь, которую они вели, распоряжаясь всеми шкапами хозяйки,  они
были по уши в долгах  в  своем  квартале.  Труш  проедал  свое  жалованье  в
ресторанах; Олимпия тратила на всякие причуды деньги, которые она выманивала
у Марты, рассказывая ей  всякие  небылицы.  Все  же  необходимое  для  жизни
супруги Труш аккуратнейшим образом забирали в  долг.  Особенно  их  тревожил
счет кондитера с улицы Банн на сто франков с лишним,  тем  более,  что  этот
кондитер был человек грубый и грозил рассказать все аббату Фожа. Труши  жили
в постоянном страхе, опасаясь какой-нибудь ужасной сцены; однако, когда счет
был  представлен,  аббат  Фожа  беспрекословно  его  оплатил,  позабыв  даже
упрекнуть их. Священник, казалось, был выше этих мелочей; мрачный и суровый,
он продолжал попрежнему жить в  этом  доме,  отданном  на  разграбление,  не
замечая хищных зубов, подтачивавших его стены, и медленного  разрушения,  от
которого уже трещали потолки. Все вокруг него рушилось, а он неуклонно шел к
цели своих честолюбивых замыслов. Он жил, как солдат  на  бивуаке,  в  своей
большой, пустой комнате, не разрешая  себе  никаких  удовольствий,  сердясь,
когда его хотели побаловать. С тех пор как он стал властелином Плассана,  он
снова сделался неопрятным: шляпа его порыжела, чулки были  грязные;  сутана,
которую мать чинила каждое утро, стала похожа на  ту  жалкую,  изношенную  и
выгоревшую хламиду, в какой он появился впервые в Плассане.
     - Да нет, она еще очень хороша,  -  отвечал  он,  когда  кто-нибудь  из
окружающих решался сделать на этот счет робкое замечание.
     И с гордо поднятой головой он красовался в ней, расхаживая  по  улицам,
не обращая внимания на странные  взгляды,  какими  его  провожали.  В  этом,
однако, не было никакой бравады; это была  просто  естественная  склонность.
Теперь, когда он решил, что ему  уже  не  нужно  больше  нравиться,  к  нему
вернулось прежнее презрение к внешнему изяществу.  Торжество  его  в  том  и
заключалось, что он мог усесться таким, какой он есть, всей своей  огромной,
плохо отесанной фигурой, со  всей  своей  грубостью,  в  рваной,  изношенной
одежде, посреди завоеванного им Плассана.
     Г-жа де Кондамен, оскорбленная едким запахом, исходившим от его сутаны,
решила по-матерински пожурить его.
     - Знаете ли вы, что наши дамы начинают сторониться вас? -  сказала  она
ему, смеясь.  -  Они  вас  обвиняют  в  том,  что  вы  совершенно  перестали
заниматься своим туалетом... Раньше,  когда  вы  доставали  носовой  платок,
казалось, что за зашей спиной кадит ладаном мальчик из хора.
     Аббат Фожа сделал удивленное лицо. Ему казалось, что он  совершенно  не
изменился. Но она подошла ближе и дружески продолжала:
     - Послушайте, дорогой кюре, ведь  вы  мне  позволите  говорить  с  вами
откровенно?.. Ну  так  вот,  вы  напрасно  не  обращаете  внимания  на  свою
наружность.  Вы  плохо  выбриты,  перестали  причесываться,  волосы  у   вас
всклокочены, будто вы только  что  дрались  на  кулачках.  Уверяю  вас,  это
производит нехорошее впечатление... Госпожа Растуаль и госпожа Делангр вчера
говорили мне, что просто не  узнают  вас.  Вы  положительно  вредите  своему
успеху.
     Он  засмеялся  вызывающим  смехом,  тряся  своей  мощной  всклокоченной
головой.
     - Теперь уж кончено, - коротко ответил он. - Им придется примириться со
мной и нечесанным.
     И действительно, Плассану пришлось  примириться  с  ним  и  нечесанным.
Приветливый, покладистый  священник  превратился  в  мрачную,  деспотическую
фигуру, подчинявшую все своей воле. Лицо его опять стало  землистым,  взгляд
сделался орлиным; его огромные руки подымались с угрозой, суля  кары.  Город
положительно пришел в ужас, видя,  как  непомерно  растет  этот  повелитель,
которого он  себе  избрал,  в  отвратительном  отребье,  дурно  пахнущий,  с
рыжеватой, как у дьявола, щетиной. Тайный страх женщин еще увеличивал власть
аббата. Он был жесток со своими исповедницами, но ни одна из них не  посмела
покинуть его; они шли к нему с трепетом, и это сладко волновало их.
     - Милая моя, - признавалась  г-жа  де  Кондамен  Марте,  -  напрасно  я
уговаривала его, чтобы он душился; я привыкла теперь и нахожу,  что  так  он
даже лучше... Вот настоящий мужчина!
     Аббат Фожа царил особенно в епископском доме.  Со  времени  выборов  он
создал для епископа Русело жизнь праздного прелата. Епископ жил  с  любимыми
книгами в своем кабинете, где аббат держал его почти  взаперти,  допуская  к
нему лишь тех лиц, которых он не  опасался;  сам  же  он  сидел  в  соседней
комнате, откуда управлял всей епархией. Духовенство трепетало,  отданное  во
власть этому самодержавному властелину; старые, седовласые аббаты склонялись
перед  ним  с  присущим  духовным  лицам  смирением,  целиком  отрешась   от
собственной роли. Часто,  запершись  с  аббатом  Сюреном,  монсиньор  Русело
безмолвно плакал горькими слезами. Он уже сожалел о сухом  обращении  аббата
Фениля, который все же был по временам  ласков,  тогда  как  теперь  епископ
чувствовал себя как бы подавленным каким-то постоянным и неумолимым  гнетом.
Но потом он улыбался, безропотно покорялся и тихо говорил со  своим  обычным
милым эгоизмом:
     - Ну, дитя мое, примемся за работу... Мне не следует жаловаться; я веду
такую жизнь, о которой всегда мечтал: полное уединение и книги.
     Вздохнув, он прибавлял тихо:
     - Я был бы счастлив, если бы не боялся лишиться вас, мой милый Сюрен...
Кончится тем, что  он  не  захочет  больше  терпеть  вас  здесь.  Вчера  мне
показалось, что он смотрел на вас подозрительно. Заклинаю вас,  соглашайтесь
с ним во всем, держите его сторону, не щадите меня. Увы, у меня не  осталось
никого, кроме вас.
     Через два месяца после выборов аббат Виаль, один  из  старших  викариев
епископа, получил назначение в Рим. Разумеется, аббат Фожа занял его  место,
хотя оно давно уже было обещано аббату Бурету. Он даже не  дал  ему  прихода
св. Сатюрнена, из которого сам ушел, а передал  его  молодому  честолюбивому
священнику, обещавшему быть его послушным орудием.
     - Епископ не хотел и слышать о вас, - сухо сказал он при встрече аббату
Бурету.
     Но когда старый священник робко  сказал,  что  пойдет  к  монсиньору  и
попросит объяснения, он добавил более мягким тоном:
     - Монсиньор плохо себя чувствует и не сможет вас принять. Положитесь на
меня, я буду защищать ваши интересы.
     С момента своего вступления в палату Делангр  примкнул  к  большинству.
Плассан открыто перешел на сторону Империи. Казалось, что аббат  мстил  этим
благоразумным буржуа, грубо с ними обращаясь; заколотив снова калитку тупика
Шевильог, он заставил  таким  образом  Растуаля  и  его  друзей  заходить  к
супрефекту с площади, через главный вход. Когда он появлялся на их дружеских
собраниях, эти господа пресмыкались перед ним. И таково  было  его  обаяние,
таков был тайный страх перед его крупной, грубо сложенной фигурой, что  даже
в его отсутствие никто не смел произнести какое-нибудь  двусмысленное  слово
на его счет.
     -  Это  чрезвычайно  достойный   человек,   -   заявлял   Пекерде-Соле,
рассчитывавший на префектуру.
     - Весьма замечательная личность, - поддакивал доктор Поркье.
     Все утвердительно покачивали головой. Кондамен, которому этот хвалебный
хор в конце концов надоел, иногда любил приводить их в замешательство.
     - Во всяком случае, характер у него  не  легкий,  -  как  бы  про  себя
говорил он.
     От  таких  фраз  вся  компания  цепенела.  Каждый   из   присутствующих
подозревал своего соседа в том, что он подкуплен этим страшным аббатом.
     -  У  старшего  викария  очень  доброе  сердце,  -  осторожно  вставлял
Растуаль, - но только, как все великие люди, он, может быть, немножко  суров
в обращении.
     - Это совсем как я: я очень покладист, а между тем всегда слыл  суровым
человеком! - восклицал де Бурде, который примирился с обществом, после  того
как имел продолжительный разговор с глазу на глаз с аббатом Фожа.
     Желая привести всех в хорошее настроение, председатель спросил:
     - Известно ли вам, что старшему викарию сулят епископскую кафедру?
     Тут все сразу оживились, Мафр сильно рассчитывал на то, что аббат  Фожа
будет епископом в самом Плассане после  ухода  монсиньора  Русело,  здоровье
которого заметно пошатнулось.
     - Это было бы полезно для всех, - простодушно  сказал  аббат  Бурет.  -
Болезнь озлобила  епископа,  и  я  знаю,  что  наш  милейший  Фожа  всячески
старается уничтожить в его сердце некоторые несправедливые предубеждения.
     - Он вас очень любит, -  уверял  судья  Палок,  только  что  получивший
орден. - Жена моя слышала, как он сожалел, что про вас забыли.
     Если аббат Сюрен находился в их обществе, он также принимал  участие  в
общем хоре похвал; но хотя, по выражению  всего  епархиального  духовенства,
"митра была у него в кармане", успех аббата Фожа все-таки тревожил  его.  Он
смотрел на него своим приятным взглядом, оскорбленный его сухим  обращением,
вспоминая предсказание епископа и стараясь угадать, где появится трещина, от
которой рассыплется этот колосс.
     Так или иначе, все эти господа были уже удовлетворены,  за  исключением
де  Бурде  и  Пекера-де-Соле,  которые  все  еще  дожидались   милостей   от
правительства. Вот почему они оба были  самыми  ярыми  приверженцами  аббата
Фожа. Остальные, сказать по правде, охотно возмутились бы,  если  бы  у  них
хватило  на   это   смелости;   они   устали   от   непрерывных   проявлений
признательности,  которых  требовал  от  них  властелин,  и  жаждали,  чтобы
какая-нибудь смелая рука избавила их от него. Поэтому они  обменялись  очень
странными взглядами - тотчас же отведенными в сторону, когда  г-жа  Палок  с
притворным равнодушием спросила:
     - А куда девался аббат Фениль? Вот уже целая  вечность,  как  я  о  нем
ничего не слышу.
     Воцарилось глубокое молчание. Один только Кондамен способен был ступить
на такую скользкую почву; все смотрели на него.
     - Он как будто замуровался в своем имении в Тюлете, - спокойно  ответил
он.
     А г-жа де Кондамен добавила с иронической улыбкой:
     - Можно спать спокойно: его песенка  спета;  он  уже  не  будет  больше
вмешиваться в дела Плассана.
     Единственным препятствием оставалась Марта. Аббат Фожа чувствовал,  что
она с каждым днем все больше и больше ускользает от его влияния; он напрягал
свою волю, призывал на помощь свои силы духовника и человека, чтобы  сломить
ее; но ему не удавалось умерить тот пыл, который он сам же возбудил  в  ней.
Она шла  к  логическому  завершению  всякой  страсти,  с  каждым  часом  все
настойчивее  искала  самозабвения,  экстаза,  самоуничтожения   в   неземном
блаженстве. Для нее было смертельной мукой  чувствовать  себя  закованной  в
телесную оболочку, не  быть  в  состоянии  вознестись  к  преддверию  света,
который приоткрывался ей, но казался уходящим все дальше, все  выше.  Теперь
она дрожала от озноба в церкви св. Сатюрнена, в этом холодном  сумраке,  где
некогда испытывала ощущения, полные таких жгучих наслаждений;  рокот  органа
проносился  над  ее  склоненной  головой,  не   вызывая   в   ней   прежнего
сладострастного трепета; струи белого дыма кадильниц уже не погружали  ее  в
дремоту  среди  мистических  грез;  пылающие   огнями   часовни,   священные
дароносицы, сияющие, как звезды, - все это  бледнело  и  расплывалось  в  ее
затуманенных слезами  глазах.  Тогда,  словно  грешница,  сжигаемая  райским
огнем, она в отчаянии воздевала руки и требовала возлюбленного, отвергавшего
ее, и лепетала, и кричала:
     - Боже мой, боже мой, зачем ты покинул меня?
     Пристыженная, словно оскорбленная  холодным  безмолвием  сводов,  Марта
уходила из церкви с гневом покинутой женщины. Она  мечтала  о  муках,  чтобы
пролить свою кровь; возмущалась тем, что бессильна идти дальше молитвы и  не
может одним мощным усилием ринуться в объятия бога. Возвращаясь  домой,  она
надеялась только на аббата Фожа. Он один мог отдать ее богу; он приоткрыл ей
радости веры, он же должен, теперь  окончательно  разорвать  завесу.  И  она
рисовала себе  те  религиозные  обряды,  которые  должны  были  дать  полное
удовлетворение ее существу. Но священник сердился; он забывался до того, что
грубо бранил ее, отказывался ее слушать, пока она не будет стоять перед  ним
на коленях, покорная и неподвижная, как труп. Она слушала  его  стоя,  и  ее
возмущенное тело отказывалось согнуться перед этим человеком,  которого  она
проклинала за свои обманутые надежды и обвиняла в гнусной  измене,  ввергшей
ее в такую смертельную муку.
     Старухе Ругон часто приходилось вмешиваться в отношения между аббатом и
ее дочерью, как в свое время она вмешивалась в  отношения  между  дочерью  и
Муре. Когда Марта поделилась с ней своим горем, она обратилась к священнику,
как теща, желающая счастья своим детям и  стремящаяся  водворить  мир  в  их
семейной жизни.
     - Послушайте, - с улыбкой сказала она ему, - неужели вы не можете  жить
спокойно? Марта постоянно жалуется, а вы как будто вечно дуетесь на нее... Я
отлично