знаю,  что  женщины  требовательны,   но   вы   совершенно   лишены
снисходительности... Право, я огорчена всем происходящим; а ведь  как  легко
было бы вам поладить с ней! Прошу вас, дорогой аббат, будьте поласковее.
     Она дружески бранила его также и за неряшливость. Чутьем ловкой женщины
она чувствовала, что он злоупотребляет своей  победой.  Затем  она  защищала
свою дочь: бедняжка  столько  выстрадала;  ее  болезненная  чувствительность
требует бережного отношения к ней; к тому  же  у  нее  прекрасный  характер,
любящая натура, и человек умелый мог бы сделать из нее все  что  угодно.  Но
однажды, когда она внушала аббату Фожа, каким образом он должен обращаться с
Мартой для того, чтобы она исполняла все его  желания,  он  наконец  потерял
терпение, раздраженный этими вечными советами.
     - Ну нет! - вскричал он грубо. - Ваша  дочь  сумасшедшая,  у  меня  нет
больше сил возиться  с  ней...  Я  дорого  заплатил  бы  молодчику,  который
освободил бы меня от нее.
     Г-жа Ругон пристально посмотрела на него; губы ее побелели.
     - Послушайте, мой милый, - ответила она после некоторого молчания, -  у
вас нет должного такта, и это погубит вас. Что ж, пропадайте, если  это  вам
нравится. Словом, я умываю руки. Я помогала вам  не  ради  ваших  прекрасных
глаз, а чтобы сделать приятное нашим парижским друзьям.  Меня  просили  быть
вашим кормчим, и я была им... Только запомните хорошенько:  я  не  потерплю,
чтобы вы разыгрывали хозяина у меня в доме.  Пусть  какой-нибудь  Пекер  или
простофиля Растуаль дрожат при виде вашей сутаны, - это их дело. Мы же не из
трусливых и намерены остаться хозяевами положения. Мой муж завоевал  Плассан
раньше вас, и Плассан останется нашим, да будет это вам известно.
     С этого дня между Ругонами и аббатом Фожа установились весьма  холодные
отношения. Когда Марта снова пришла к ней жаловаться, мать ей прямо сказала:
     - Твой аббат смеется  над  тобой.  От  этого  человека  ты  никогда  не
получишь никакого удовлетворения... На твоем  месте  я  бы  не  постеснялась
сказать ему в лицо всю правду. Прежде всего, он с некоторых пор стал  ужасно
грязен; я просто не понимаю, как ты можешь есть с ним за одним столом.
     Дело в том, что г-жа Ругон внушила своему мужу  очень  остроумный  план
действий. Надо было вытеснить аббата и затем  воспользоваться  его  успехом.
Теперь, когда город голосовал, как требовалось, Ругон,  раньше  не  желавший
рисковать,  выступая  открыто,  теперь  смог  бы  и  один  удержать  его  на
правильном пути. Зеленая гостиная от этого только выиграла бы. С этой минуты
Фелисите стала выжидать,  с  той  терпеливой  хитростью,  которой  она  была
обязана своим богатством.
     В тот день, когда мать заверила ее в том, что "аббат смеется над  ней",
Марта отправилась в церковь св. Сатюрнена. Сердце ее обливалось кровью,  она
решилась обратиться с последним призывом. Она  пробыла  два  часа  в  пустой
церкви, прочитала все молитвы, ожидая экстаза, терзаясь  в  тщетных  поисках
облегчения. Она смиренно преклоняла колени  на  каменных  плитах,  но  затем
поднималась возмущенная, со стиснутыми зубами, и все ее существо изнывало  в
безумном устремлении  все  к  тому  же,  не  ощущая  ничего,  кроме  пустоты
неудовлетворенной  страсти.  Когда  она  вышла  наконец  из   церкви,   небо
показалось ей черным; она не чувствовала под ногами  земли,  и  узкие  улицы
казались ей необъятно пустынными. Она бросила шляпу и шаль на обеденный стол
и направилась в комнату аббата Фожа.
     Аббат Фожа сидел за маленьким столиком и  размышлял,  выронив  перо  из
рук. Он открыл дверь Марте, занятый своими мыслями. Но, увидев ее  мертвенно
бледное лицо и взгляд, исполненный страстной решимости,  он  сделал  гневное
движение.
     - Что вам нужно? - спросил он. - Зачем вы пришли сюда?.. Вернитесь вниз
и подождите меня, если вы имеете что-нибудь мне сказать.
     Она оттолкнула его и вошла, не говоря ни слова.
     Он с минуту колебался, борясь с гневом,  уже  заставившим  его  поднять
руку. Он стоял прямо перед ней, не затворяя широко раскрытой двери.
     - Что вам нужно? - повторил он. - Я занят.
     Тогда она сама затворила дверь. Оставшись наедине с ним, она подошла  к
нему и наконец сказала:
     - Мне нужно поговорить с вами.
     Она села, оглядывая комнату, узкую  кровать,  жалкий  комод  и  большое
распятие из черного дерева, неожиданный вид которого на голой стене заставил
ее вздрогнуть. С потолка веяло ледяным спокойствием. Камин был пуст,  в  нем
не было признаков золы.
     - Вы простудитесь, - сказал священник более спокойным голосом. -  Прошу
вас, сойдемте вниз.
     - Нет, мне нужно поговорить с вами, - снова повторила она.
     И, сложив руки, словно кающаяся на исповеди, продолжала:
     - Я вам многим обязана... До вашего появления у меня не было  души.  Вы
захотели меня спасти. Благодаря вам я узнала  единственные  радости  в  моей
жизни. Вы мой спаситель и мой отец... Вот уже пять лет, как  я  живу  только
вами и ради вас.
     Голос ее оборвался, она упала на колени. Он жестом остановил ее.
     - И вот, -  воскликнула  она,  -  теперь  я  страдаю,  мне  нужна  ваша
помощь!.. Выслушайте меня, отец мой!  Не  уходите  от  меня.  Вы  не  можете
оставить меня в таком состоянии... Я вам говорю,  что  бог  не  внимает  мне
больше. Я его уж не чувствую... Сжальтесь надо мной, молю  вас!  Посоветуйте
мне, приведите меня к этой божественной благодати, первую радость которой вы
мне дали познать; научите меня, что мне делать,  чтобы  получить  исцеление,
чтобы идти дальше в любви к богу!
     - Нужно молиться, - торжественно произнес священник.
     - Я молилась,  молилась  целыми  часами,  стиснув  руками  голову,  ища
забвения в  каждом  слове  молитвы,  но  я  не  получала  облегчения,  я  не
почувствовала бога.
     - Нужно молиться, еще молиться, молиться  постоянно,  молиться  до  тех
пор, пока господь не смягчится и не снизойдет на вас.
     Она с тоской поглядела на него.
     - Значит, кроме молитвы, нет ничего? - спросила она.  -  Вы  ничего  не
можете сделать для меня?
     - Нет, ничего, - жестко отрезал он.
     В порыве отчаяния, задыхаясь от гнева, она подняла  дрожащие  руки.  Но
сдержалась и прошептала:
     - Ваше небо закрыто. Вы привели меня к нему, чтобы я стукнулась об  эту
глухую стену... Я жила очень спокойно, помните, когда вы приехали. Я жила  в
своем уголке чуждая желаний, ничего не ища. Но вы  разбудили  меня  словами,
которые заставили забиться мое сердце. Это вы заставили меня пережить вторую
молодость... Ах, вы не знаете, какое наслаждение вы давали мне вначале!  Это
была какая-то нежная теплота, переполнявшая все мае существо  и  проникавшая
до мозга костей. Я слышала свое сердце. У меня явилась необъятная надежда...
В сорок лет мне это казалось иногда смешным, и я улыбалась; потом я  прощала
себе - до  такой  степени  я  была  счастлива...  Но  теперь  я  хочу  всего
обещанного мне счастья. Невозможно, чтобы это было  -  все.  Есть  ведь  еще
что-то, не правда ли? Поймите же, что я устала от этого вечного желания, что
это желание сжигает меня, что оно меня убивает. А теперь я  должна  спешить,
потому что мое здоровье надорвано; я не хочу  быть  обманутой...  Ведь  есть
что-то еще; скажите мне, что есть что-то еще!
     Аббат Фожа оставался бесстрастным,  не  прерывая  этого  потока  пылких
слов.
     - Ничего нет, ничего нет! - гневно продолжала она. -  Значит,  вы  меня
обманули... Вы обещали мне небо, там,  внизу,  на  террасе,  в  те  звездные
вечера. И я приняла этот дар. Я продала себя, я отдалась... Я  обезумела  от
сладости первых минут молитвы... Теперь сделка расторгнута, я хочу вернуться
в свой угол и снова  начать  прежнюю  спокойную  жизнь...  Я  прогоню  всех,
приведу дом в  порядок,  буду  чинить  белье  на  своем  обычном  месте,  на
террасе... Да, я любила чинить белье. Шитье не утомляло меня...  И  я  хочу,
чтобы Дезире была около меня, на своей маленькой  скамеечке;  она  смеялась,
шила куклы, бедная моя малютка... Она зарыдала.
     - Я хочу, чтобы мои дети были со мной!.. Они охраняли меня. Когда их не
стало, я потеряла голову, начала дурно жить... Зачем вы их  отняли  у  меня?
Оли ушли один за другим, и дом сделался для меня словно чужим. У меня сердце
больше не лежало к нему. Я была довольна, когда уходила  из  дому  на  целый
день; а когда вечером возвращалась, мне казалось, что я вхожу  к  незнакомым
людям. Даже мебель смотрела на меня холодно и враждебно.  Я  ненавидела  мой
дом... Но я поеду  и  привезу  бедных  малюток.  С  их  приездом  здесь  все
переменится... Ах, если бы я могла уснуть своим прежним мирным сном!
     Она все больше и больше возбуждалась. Священник попытался ее  успокоить
способом, который раньше ему часто удавался.
     - Успокойтесь же,  будьте  благоразумны,  моя  дорогая,  -  сказал  он,
стараясь завладеть ее руками и сжать их в своих.
     - Не прикасайтесь ко мне! - вскричала она, отодвигаясь. - Я не  хочу...
Когда вы держите мои руки, я делаюсь слабой, как ребенок. Теплота ваших  рук
лишает меня воли... Завтра все началось бы сызнова, потому что я не в  силах
больше жить, поймите, а вы меня успокаиваете всего только на один час.
     Лицо ее сделалось мрачным. Она прошептала:
     - Нет, теперь я осуждена. Никогда больше я не полюблю  своего  дома.  А
если дети вернутся и спросят об отце... Ах, вот это-то и терзает  меня...  Я
получу прощение только тогда, когда покаюсь в своем преступлении священнику.
     Она упала на колени.
     - Я виновна!.. Вот почему бог отвращает от меня свой лик.
     Аббат Фожа хотел ее поднять.
     - Замолчите! - властно приказал он. - Я не могу выслушивать здесь  ваше
признание. Приходите завтра в церковь святого Сатюрнена.
     - Отец мой, - продолжала она молящим голосом, - пожалейте меня!  Завтра
у меня не будет больше сил.
     - Я запрещаю вам говорить! - крикнул он еще громче. - Я не хочу  ничего
знать, я отвернусь и заткну уши.
     Он отступил  назад  с  протянутыми  руками,  как  бы  желая  остановить
признание, готовое сорваться с уст Марты. Они с минуту молча  смотрели  друг
на друга с затаенным гневом сообщников.
     - Вас слушал бы здесь не священник, - прибавил  он  глухим  голосом.  -
Здесь теперь перед вами человек, который должен вас судить и осудить.
     - Человек! - повторила она, словно помешанная. - Ну что ж, это лучше! Я
предпочитаю человека.
     Она поднялась и лихорадочно продолжала:
     - Я не исповедуюсь, а просто рассказываю вам о своем преступлении.  Дав
уйти детям, я помогла удалению отца. Никогда он меня не бил, несчастный! Это
я была безумна. Я чувствовала огонь во всем теле. Я царапала себя, мне нужен
был холод каменных плит, чтобы успокоиться. После припадка мне было до такой
степени стыдно видеть себя обнаженной перед людьми, что я не смела говорить.
Если бы вы знали, какие страшные кошмары повергали меня на землю!  Целый  ад
кипел у меня в голове. Мне было жаль этого несчастного, у  которого  стучали
зубы. Он боялся меня. Когда вы уходили, он не решался ко мне приблизиться  и
просиживал всю ночь на стуле.
     Аббат Фожа пытался прервать ее.
     - Вы убиваете себя, - сказал  он.  -  Оставьте  эти  воспоминания.  Бог
зачтет вам ваши страдания.
     - Это я отправила его в  Тюлет,  -  снова  заговорила  она,  энергичным
жестом заставив замолчать аббата.  -  Вы  все,  все  уверяли  меня,  что  он
сумасшедший... О, какая невыносимая жизнь! Я всегда  боялась  сойти  с  ума.
Когда я была молода, мне иногда казалось, что  мне  вскрывают  череп  и  моя
голова пустеет. У меня был точно кусок льда во  лбу.  И  вот  у  меня  снова
появилось это ощущение смертельного холода, я стала бояться сойти с ума. Это
чувство у меня бывает всегда, всегда... Его увезли. Я допустила  это.  Я  уж
ничего не соображала. Но с тех пор, стоит мне  сомкнуть  глаза,  как  я  его
вижу, сидящего там. Вот что делает меня такой странной, вот  что  заставляет
меня сидеть часами на одном месте с широко открытыми глазами... Я знаю  этот
дом, он стоит у меня перед глазами.  Дядюшка  Маккар  показал  мне  его.  Он
совсем серый, как тюрьма, с черными окнами.
     Она задыхалась; она поднесла к губам носовой  платок,  и  когда  отняла
его, на нем было  несколько  капель  крови.  Крепко  сжав  скрещенные  руки,
священник ожидал окончания кризиса.
     - Вы ведь знаете это все, не правда ли? - запинаясь, закончила  она.  -
Я, презренная, грешила ради вас... Но дайте мне жизнь, дайте мне радость,  и
я без  угрызений  совести  погружусь  в  это  сверхчеловеческое  блаженство,
которое вы мне обещали.
     - Вы лжете, - медленно проговорил священник, - я ничего не знаю; мне не
было известно, что вы совершили это преступление.
     Теперь  она  отступила,  сложив  руки,  заикаясь,  устремив   на   него
испуганный  взгляд.  Потом,  охваченная  гневом,  теряя  самообладание,  она
заговорила совсем просто:
     - Послушайте, Овидий, я вас люблю, и вы это знаете, правда ведь? Я  вас
полюбила, Овидий, с первого же дня, как вы вошли  сюда...  Я  вам  этого  не
говорила. Я видела, что вам это неприятно. Но я чувствовала, что вы  угадали
тайну моего сердца. Я была довольна, надеялась, что со  временем  мы  сможем
быть счастливы, соединившись узами божественной любви... Ради вас я разорила
весь дом. Я ползала на коленях, стала вашей служанкой...  Не  можете  же  вы
быть жестоким до конца!.. Вы согласились на все, позволили мне  принадлежать
лишь вам одному, устранять  препятствия,  стоявшие  между  нами.  Вспомните,
умоляю вас. Теперь, когда я больна, покинута, когда  сердце  мое  разбито  и
голова опустошена, - не может быть, чтобы вы меня оттолкнули...  Правда,  мы
ничего не сказали прямо друг другу. Но говорила моя любовь, и  ответом  было
ваше молчание. Я обращаюсь сейчас к человеку, а  не  к  священнику.  Вы  мне
сказали, что здесь сейчас только человек. Человек услышит  меня...  Я  люблю
вас, Овидий, люблю и умираю от этой любви.
     Она зарыдала. Аббат Фожа выпрямился во весь свой  рост.  Он  подошел  к
Марте и излил на нее все свое презрение к женщине.
     - А, презренная плоть! -  вскричал  он.  -  Я  думал,  что  вы  станете
рассудительнее, что вы никогда не дойдете до  такого  позора,  чтобы  громко
высказывать эти мерзости... Да, это вечная борьба зла с людьми сильной воли.
Вы, женщины, искушение ада, малодушие, последнее падение. У служителя церкви
нет более лютого врага, чем вы, и вас следовало бы изгнать  из  церквей  как
нечистые, проклятые существа!
     - Я люблю вас, Овидий, - прошептала она опять, - я люблю вас,  помогите
же мне.
     - Я и так слишком приблизил вас к себе, - продолжал он. - Если я  паду,
то  виной  этому  будешь  ты,  женщина,  лишившая  меня  сил   одним   своим
вожделением. Удались, уйди от меня, сатана! Я  изобью  тебя,  чтобы  изгнать
злого духа из твоего тела!
     Она пошатнулась и как-то осела, прислонившись к стене, онемев от  ужаса
при виде грозно занесенного над ней кулака, которым  священник  ей  угрожал.
Волосы ее  рассыпались,  и  прядь  седых  волос  упала  ей  на  лоб.  Тогда,
оглянувшись кругом, она  стала  искать  какой-нибудь  опоры  в  этой  пустой
комнате - и вдруг увидела черное деревянное распятие; у нее еще хватило  сил
протянуть к нему руки в страстном порыве.
     - Не прикасайтесь к кресту! - вскричал  аббат  вне  себя  от  гнева.  -
Христос жил целомудренно, вот почему он сумел умереть.
     В эту минуту вошла старуха Фожа с большой корзиной провизии. Она быстро
поставила ее на пол, увидев сына в страшном гневе. Она взяла его за руки.
     - Овидий, дитя мое, успокойся! - бормотала она, поглаживая ему руки.
     И обернувшись к уничтоженной Марте, она  бросила  на  нее  убийственный
взгляд и крикнула:
     - Вы все не можете оставить его в покое!.. Раз он вас знать  не  хочет,
перестаньте его изводить! Довольно, ступайте вниз, вы не должны здесь больше
оставаться.
     Марта не двигалась. Старухе Фожа  пришлось  поднять  ее  и  толкнуть  к
дверям. Она ворчала, обвиняла Марту в том,  что  она  нарочно  дождалась  ее
ухода, и взяла с Марты слово, что она  не  будет  больше  приходить  наверх,
будоражить весь дом такими сценами. Потом сердито захлопнула за ней дверь.
     Марта, шатаясь, сошла вниз. Она больше не плакала. Она повторяла:
     - Франсуа вернется. Франсуа всех их выгонит.

XXI

     Тулонский  дилижанс,  проходивший  через  Тюлет,  где  меняли  лошадей,
отходил из Плассана в три часа. Словно  подхлестываемая  неотвязной  мыслью,
Марта не захотела терять ни минуты; она снова надела шаль и шляпу  и  велела
Розе тотчас же одеться.
     - Не знаю, что случилось  с  барыней,  -  заявила  кухарка  Олимпии.  -
Кажется, мы уезжаем на несколько дней.
     Марта  оставила  ключи  в  дверях.  Она  торопилась  выйти  на   улицу.
Провожавшая ее Олимпия пыталась разузнать, куда  она  едет  и  сколько  дней
будет в отсутствии.
     - Во всяком случае, будьте  спокойны,  -  сказала  она  Марте  любезным
тоном, стоя на пороге, - я присмотрю за всем, и вы все найдете в  порядке...
Не торопитесь, устраивайте ваши дела. Если будете в Марселе,  привезите  нам
свежих ракушек.
     Не успела Марта завернуть за  угол  улицы  Таравель,  как  Олимпия  уже
завладела всем домом. Когда Труш вернулся со службы, он застал жену в  самом
разгаре хлопот - она хлопала дверьми, обыскивала  ящики  шкапов  и  комодов,
шарила  повсюду,  весело  напевая  и   наполняя   комнаты   шелестом   своих
развевающихся юбок.
     - Она уехала, и  дурища-кухарка  с  ней  тоже!  -  крикнула  она  мужу,
разваливаясь в кресле. - Вот было бы славно, если бы  они  обе  свалились  в
какую-нибудь канаву да там и остались бы, а?.. Ну да все равно,  мы  отлично
поживем хоть несколько дней на свободе.  Ух!  (Как  хорошо  остаться  одним.
Правда, Оноре? Поцелуй меня за все мои хлопоты! Мы теперь  у  себя  и  можем
ходить хоть в одной рубашке, если захотим.
     Между тем Марта и Роза пришли на бульвар  Совер  как  раз  перед  самым
отходом тулонского дилижанса. Одно из его купе было свободно. Когда  кухарка
услышала, как ее хозяйка сказала кондуктору, что остановится в  Тюлете,  она
нахмурилась и очень неохотно села. Не успел еще дилижанс выехать  за  город,
как она уже начала ворчать, повторяя с угрюмым видом:
     - А я-то надеялась, что вы наконец  образумились.  Думала,  мы  едем  в
Марсель повидаться с господином Октавом, Мы бы  привезли  оттуда  лангуст  и
креветок... Видно, я слишком поторопилась.  Вы  все  такая  же,  ищете  себе
огорчений и  не  знаете,  что  выдумать  такое,  чтобы  только  еще  сильнее
расстроить себя.
     Марта сидела в уголке  купе  в  полуобморочном  состоянии.  Смертельная
слабость  овладела  ею  теперь,  когда  она  не  боролась  больше  с  болью,
раздиравшей ее грудь. Но кухарка даже не смотрела на нее.
     - Придумать же такую чушь, поехать навестить барина! - продолжала  она.
- Приятное зрелище, оно вас очень развеселит! После этого мы  с  вами  целую
неделю спать не будем. Можете теперь сколько угодно бояться ночью,  -  пусть
меня чорт заберет, если я вылезу из своей постели  и  буду  заглядывать  под
мебель... Если бы еще ваш приезд пошел барину на пользу; а то,  может  быть,
он как взглянет на вас, так сразу же и окочурится. Я надеюсь, вас  просто  к
нему не пустят. Ведь это запрещено... Сказать правду, мне не следовало бы  и
садиться в дилижанс, после того как вы помянули про Тюлет; может быть, вы  и
не решились бы на эту глупость одна.
     Вздох Марты  прервал  ее.  Роза  обернулась  и,  увидев  ее  бледной  и
задыхающейся, еще больше рассвирепела; она опустила окно, чтобы дать  доступ
воздуху.
     - Ну вот, теперь еще вы вздумаете умереть у меня на руках! Только этого
не хватало! Не лучше ли было бы вам лежать у себя дома  в  постели,  где  за
вами был бы уход? Как подумаешь, какое вам выпало счастье, что вас  окружают
тольк