ным  цветом
обоев.
     - А, вот и ваш отец, - произнес более  грубый  голос,  -  наш  милейший
доктор... Удивительно, что он ничего не рассказал вам. Он знает про эти дела
лучше меня.
     - Ну, мой отец все боится, как бы я его не скомпрометировал, - возразил
весело другой голос. - Вы знаете, он отрекся от меня, заявив, что из-за меня
он может лишиться своей практики. Извините, я тут вижу сыновей Мафра;  пойду
поздороваюсь с ними.
     Послышался шум передвигаемых стульев, и аббат Фожа увидел, как  высокий
молодой  человек,  уже  с  помятым  лицом,  прошел  через  малый  зал.   Его
собеседник, который с  таким  смаком  разделывал  Ругонов,  тоже  встал.  Он
отпустил несколько комплиментов проходившей мимо него даме;  та  смеялась  и
называла его "милейший господин де  Кондамен".  Тут-то  аббат  узнал  в  нем
красивого, представительного шестидесятилетнего  старика,  на  которого  ему
указывал Муре в саду супрефектуры. Де Кондамен сел по другую сторону камина.
Он весьма удивился, увидев  аббата  Фожа,  которого  высокая  спинка  кресла
совершенно скрывала от него; но это нисколько не смутило де Кондамена, и  он
со светским апломбом проговорил:
     - Господин аббат, мы, кажется, невольно исповедались перед вами... Это,
наверно, очень тяжкий грех - злословить о своем ближнем,  не  правда  ли?  К
счастью, вы были при этом и сможете дать нам отпущение грехов.
     Несмотря на умение  аббата  владеть  своим  лицом,  он  все  же  слегка
покраснел. Он отлично понял намек де Кондамена  на  то,  что  он  притаился,
чтобы подслушать их. Г-н де Кондамен, однако, был не из тех  людей,  которые
не   терпят   любопытных.   Напротив,   это   своего   рода   сообщничество,
установившееся между ним и аббатом, привело его  в  восторг.  Оно  позволяло
ему, не стесняясь, говорить о  чем  угодно  и  провести  вечер,  рассказывая
скандальные истории о присутствующих здесь лицах. Это было одно  из  любимых
его развлечений. Аббат этот, недавно  прибывший  в  Плассан,  показался  ему
благодарным слушателем; тем более  что  у  него  была  ничтожная  физиономия
человека, способного выслушать все что  угодно,  не  моргнув  глазом;  Да  и
сутана его была чересчур поношена, чтобы откровенность с ним  могла  повлечь
за собой какие-нибудь неприятные последствия.
     Не прошло и четверти часа, как де Кондамен почувствовал себя совершенно
свободно. Он с любезностью светского  человека  объяснял  аббату  Фожа,  что
представляет собой Плассан.
     - Вы здесь чужой среди нас, господин аббат, - говорил он, -  и  я  буду
рад, если смогу хоть чем-нибудь быть вам полезен... Плассан,  скажу  я  вам,
маленький городишко, к которому в конце  концов  как-то  приспосабливаешься.
Сам я родом из окрестностей Дижона. И когда меня назначили сюда  инспектором
лесного ведомства, я всей душой возненавидел этот  край  и  досмерти  скучал
здесь. Это было накануне Империи. После тысяча восемьсот  пятьдесят  первого
года в провинции  стало  не  очень-то  весело,  смею  вас  уверить.  В  этом
департаменте жители дрожали от страха... При виде жандарма они  готовы  были
зарыться в землю. Но мало-помалу все успокоилось, и  население  вернулось  к
прежнему образу жизни; примирился со своей участью и  я.  Я  не  засиживаюсь
дома, много разъезжаю верхом, завел кое-какие знакомства...
     Он понизил голос и таинственным шопотом продолжал:
     - Если вы мне доверяете, господин аббат, то  будьте  осторожны.  Вы  не
можете себе представить, в какую я чуть было не попал  переделку...  Плассан
разделен на три совершенно различных квартала: старый квартал, где нуждаются
только в милостыне и утешении; квартал  святого  Марка,  населенный  местной
знатью, гнездо зависти и злобы, от которых никак  не  убережешься;  и  новый
квартал,  который  еще  только  строится  вокруг  супрефектуры,  единственно
приемлемый и единственно приличный... Лично я  имел  глупость  поселиться  в
квартале святого Марка, так как полагал, что этого требуют мои связи  и  мое
положение в обществе... И нашел там лишь  престарелых  вдов,  высохших,  как
жерди, и маркизов, из которых сыплется песок. Все они со слезами  на  глазах
вспоминают времена, канувшие в вечность. Ни собраний, ни празднеств;  словно
глухой заговор против счастливого мира, в котором мы живем...  Я  чуть  было
себя не скомпрометировал, честное  слово.  Уж  Пекер  посмеялся  надо  мной!
Пекер-де-Соле,  наш  супрефект,  -  вы  его,  наверно,  знаете?..  Тогда   я
перебрался ближе к бульвару Совер  и  снял  там  квартиру  на  площади...  В
Плассане, собственно, народа нет, а  дворянство  -  самое  что  ни  на  есть
заскорузлое; сносны разве только несколько выскочек;  это  прекрасные  люди,
которые изо всех сил  подлаживаются  к  должностным  лицам.  Наш  чиновничий
мирок, таким  образом,  благоденствует.  Мы  живем  сами  по  себе,  в  свое
удовольствие, нисколько не заботясь о населении, - будто раскинули лагерь  в
неприятельской стране.
     Он самодовольно  рассмеялся  и,  приблизив  ноги  к  огню,  еше  больше
развалился в кресле; потом, взяв у проходившего  мимо  лакея  стакан  пунша,
стал медленно его потягивать, продолжая искоса поглядывать на  аббата  Фожа.
Тот понял, что учтивость обязывает его поддержать разговор.
     -  В  этом  доме,  кажется,  весьма  приятно  бывать,  -  произнес  он,
полуобернувшись  в  сторону  зеленой  гостиной,  где   разговор   становился
оживленнее.
     - О да! - ответил де Кондамен, время от времени делая небольшие глотки.
- У Ругонов забываешь о Париже. Прямо не веришь, что находишься в  Плассане.
Это единственный салон, где можно развлечься, потому что здесь сталкиваешься
с людьми самых различных убеждений.  Правда,  у  Пекера  тоже  можно  иногда
недурно провести вечер... Надо думать,  что  Ругонам  эти  приемы  обходятся
недешево, тем более что они  ведь  не  получают  на  представительство,  как
Пекер; зато у них  найдется  кое-что  получше:  в  их  распоряжении  карманы
налогоплательщиков.
     Шутка эта показалась ему удачной.  Поставив  на  камин  пустой  стакан,
который он держал в руке, он подсел поближе к аббату и, наклонившись к нему,
продолжал:
     - Самое забавное - это комедии, которые постоянно  здесь  разыгрываются
на ваших глазах. Если бы вы только знали действующих лиц! Видите вы  госпожу
Растуаль, вон ту даму, приблизительно лет сорока пяти  на  вид,  похожую  на
блеющую овцу, которая сидит между своими двумя дочками? Ну так вот, заметили
вы, как у нее задрожали веки,  когда  против  нее  сел  Делангр  -  вон  тот
господин, напоминающий паяца, там, слева? Они уже много-много лет  в  связи.
Поговаривают даже, что одна из девиц его дочь, неизвестно только, которая...
Самое пикантное во всей этой истории то, что приблизительно в эту же пору  у
самого Делангра вышли какие-то неприятности с женой; ходят  слухи,  что  его
дочь обязана своим появлением на свет одному художнику, которого знает  весь
Плассан.
     Услышав все эти  разоблачения,  аббат  Фожа  счел  необходимым  придать
своему лицу строгое выражение; он плотно закрыл глаза и, казалось, больше не
слушал. Г-н де Кондамен продолжал, как бы оправдываясь:
     - Если я позволяю себе так говорить о Делангре, то только потому, что я
отлично его знаю. Он дьявольски ловок, этот человек. Отец его, кажется,  был
каменщиком. Лет пятнадцать тому назад Делангр  вел  ничтожные  процессы,  от
которых отказывались другие адвокаты. Госпожа  Растуаль  буквально  вытащила
его из нищеты; она снабжала его всем, даже дровами, чтобы он не мерз  зимой.
Свои первые процессы он выиграл исключительно благодаря ей... Заметьте,  что
у Делангра хватило ума не открывать своих политических убеждений. И  потому,
когда в пятьдесят втором году понадобился мэр, сразу же вспомнили о нем.  Он
один мог занять эту должность, не  вызывая  опасений  ни  в  одном  из  трех
кварталов города. С той поры он пошел  в  гору.  Его  ждет  самая  блестящая
будущность. Одна беда - он никак не может  поладить  с  Пекером;  они  вечно
препираются из-за каких-нибудь пустяков.
     Де Кондамен замолчал, увидев, что к нему  подходит  тот  самый  молодой
человек, с которым он только что разговаривал.
     - Гильом Поркье, - представил он его аббату, - сын доктора Поркье.
     Когда Гильом Поркье подсел к ним, де Кондамен насмешливо спросил его:
     - Ну, что хорошенького там, по соседству?
     - Решительно ничего, - шутливым тоном  ответил  молодой  человек.  -  Я
видел чету Палок.  Госпожа  Ругон,  во  избежание  какого-нибудь  несчастья,
всегда старается запрятать их куданибудь в темный  угол.  Рассказывают,  что
одна беременная женщина, встретив их однажды на улице, чуть  не  выкинула...
Палок не сводит глаз с председателя, должно быть, надеясь  убить  его  своим
страшным взглядом. Вы, наверно, слышали, что это чудовище Палок рассчитывает
закончить свои дни председателем?
     Они оба расхохотались.  Безобразие  Палоков  служило  предметом  вечных
насмешек в ограниченном чиновничьем мирке.  Сын  Поркье  продолжал,  понизив
голос:
     - Видел я также  и  господина  де  Бурде.  Вы  не  находите,  что  этот
человечек еще больше похудел  со  времени  избрания  маркиза  де  Лагрифуля?
Никогда Бурде не утешится  в  том,  что  потерял  должность  префекта;  свое
недовольство орлеаниста он отдал на службу легитимистам - в надежде, что это
приведет его прямо в палату депутатов, где он подцепит столь оплакиваемую им
префектуру...  Вполне  понятно,  что  он  жестоко  оскорблен  тем,  что  ему
предпочли маркиза, этого набитого дурака, этого осла, который  ни  черта  не
смыслит в политике, между тем как он, Бурде, на ней, что называется,  собаку
съел.
     - Уж очень он смахивает на скучного либерала старой школы в этой  шляпе
блином и наглухо застегнутом сюртуке, - пожав плечами, вставил де  Кондамен.
- Дай только этим людям волю, поверьте, они превратят всю  Францию  в  школу
юристов и дипломатов, где можно будет подохнуть  с  тоски...  Между  прочим,
Гильом, мне сообщили, что вы здорово кутите.
     - Я? - со смехом воскликнул молодой человек.
     - Да, вы, милый мой; и заметьте себе, что мне это говорил ваш отец.  Он
в отчаянии: уверяет, что вы играете в карты, ночи напролет проводите в клубе
и  в  еще  худших  местах...  Правда  это,   что   вы   разыскали   какой-то
подозрительный кабачок за тюрьмой и в компании таких же повес, как вы  сами,
устраиваете там дикие кутежи? Мне даже передавали...
     Увидев двух дам, вошедших в маленькую гостиную, де  Кондамен  продолжал
говорить уже на ухо Гильому,  который,  задыхаясь  от  смеха,  утвердительно
кивал головой. Желая, повидимому, добавить еще какие-то подробности, молодой
человек тоже наклонился к де Кондамену. И  оба  они,  приблизившись  друг  к
другу, с  разгоревшимися  глазами,  довольно  долго  наслаждались  историей,
которую было бы неприлично рассказывать при дамах.
     Аббат Фожа тем временем  оставался  на  прежнем  месте.  Он  больше  не
слушал: он следил за движениями Делангра, который очень суетился  в  зеленой
гостиной, усиленно расточая любезности. Это зрелище настолько  увлекло  его,
что он не заметил аббата Бурета, который рукой поманил  его  к  себе.  Бурет
вынужден был подойти и тронуть его за руку, прося  последовать  за  ним.  Он
повел  аббата   Фожа   в   комнату,   где   играли   в   карты,   с   такими
предосторожностями, словно собирался ему сообщить нечто весьма щекотливое.
     - Мой друг, - сказал Бурет, когда они очутились наедине в углу,  -  вам
это, конечно, простительно, так  как  вы  здесь  в  первый  раз;  но  должен
предупредить  вас,  что  вы  сильно  скомпрометировали  себя  столь   долгим
разговором с лицами, с которыми вы только что сидели.
     И так как аббат  Фожа  посмотрел  на  него  с  крайним  изумлением,  он
продолжал:
     - Эти люди пользуются плохой репутацией... Я, разумеется, не вправе  их
осуждать и не собираюсь злословить. Но из дружбы к вам считаю  своим  долгом
вас предупредить, вот и все.
     Он хотел отойти, но аббат: Фожа удержал его, с живостью сказав:
     - Вы меня просто испугали, любезнейший Бурет; объяснитесь,  прошу  вас.
По-моему, можно бы и не злословя сообщить мне, в чем дело.
     - Видите ли, - после некоторого колебания продолжал старый священник, -
молодой человек, сын доктора Поркье, приводит в отчаяние  своего  почтенного
отца и служит очень дурным примером для всей учащейся молодежи Плассана.  Он
наделал массу долгов в Париже, а здесь вытворяет такое, что  просто  ужас...
Что же касается господина де Кондамена...
     Бурет снова замялся, как будто стыдясь всех  тех  чудовищных  вещей,  о
которых ему надлежало рассказать; затем, опустив глаза, продолжал:
     - Господин де Кондамен очень не сдержан на язык и,  я  опасаюсь,  лишен
нравственных принципов. Он никого  не  щадит  и  вызывает  негодование  всех
почтенных людей... Потом, - право, не знаю, как бы это выразиться,  -  ходят
слухи, что он вступил в не совсем приличный  брак.  Видите  вы  эту  молодую
особу, которой нельзя дать и тридцати лет,  вон  эту,  за  которой  все  так
увиваются? Ну так вот, в один прекрасный день он привез ее к нам  в  Плассан
неизвестно откуда. На другой же день после приезда она  тут  все  забрала  в
свои руки. Благодаря ей муж ее и доктор Поркье получили ордена. У  нее  есть
друзья  в  Париже...  Прошу  вас  не  повторять  того,  что  я   вам   здесь
рассказываю...   Госпожа   де   Кондамен   очень   любезная   особа,   любит
благотворительствовать... Я иногда захаживаю  к  ней,  и  мне  будет  крайне
неприятно, если она будет смотреть на меня как на врага. Если за ней водятся
какие-нибудь грешки, то наш долг - не правда ли?  -  наставить  ее  на  путь
добродетели. Что же касается ее мужа, то,  говоря  между  нами,  это  дурной
человек. Держитесь от него подальше.
     Аббат Фожа посмотрел достойному аббату Бурету прямо в глаза.  Он  вдруг
заметил, что г-жа Ругон с озабоченным видом издали следит за их разговором.
     - Скажите, это госпожа Ругон поручила вам дать мне этот добрый совет? -
внезапно спросил он старого священника.
     -  Однако!  Откуда  вам  это  известно?  -  воскликнул  аббат,   сильно
удивленный. - Она  просила  меня  не  упоминать  ее  имени;  но  раз  уж  вы
догадались... Это женщина добрейшей души, и ей  было  бы  весьма  неприятно,
если бы в ее  доме  духовное  лицо  показало  себя  в  невыгодном  свете.  К
сожалению, она вынуждена принимать у себя всякого рода людей.
     Аббат Фожа поблагодарил, обещая быть поосторожнее.  Сидевшие  рядом  за
карточным столом даже не подняли  головы.  Аббат  Фожа  вернулся  в  большую
гостиную и снова почувствовал себя во враждебной атмосфере; он даже  отметил
больше холодности, больше немого презрения по отношению к своей  особе.  При
его приближении юбки отстранялись, словно боясь выпачкаться об  него;  фраки
отворачивались с ехидными улыбками. Он  сохранял  невозмутимое  спокойствие.
Когда из угла гостиной, где царила г-жа де Кондамен, до его  слуха  внезапно
донеслось слово "Безансон", произнесенное с каким-то  особенным  выражением,
он прямо направился туда; но  как  только  он  подошел,  разговор  сразу  же
оборвался и  взоры  всех  присутствующих,  горевшие  недобрым  любопытством,
устремились на  него.  Разговор,  несомненно,  шел  о  нем,  и,  повидимому,
рассказывали  какую-нибудь  гадкую  историю.  Оказавшись   позади   барышень
Растуаль, не заметивших его приближения, он слышал, как младшая  спросила  у
сестры:
     - Что он такого натворил в Безансоне,  этот  аббат,  про  которого  все
говорят?
     - Не знаю хорошенько, - ответила старшая. - Он как будто во время ссоры
чуть не задушил своего приходского священника. Папа еще рассказывал, что  он
участвовал в большом промышленном предприятии, которое лопнуло.
     - Он ведь здесь, не правда  ли,  в  маленькой  гостиной?..  Только  что
видели, как он шутил с господином де Кондаменом.
     - Ну, если он шутит с господином де  Кондаменом,  то  уж  действительно
надо быть от него подальше.
     От болтовни двух девиц пот выступил на висках у аббата Фожа.  Но  ничто
не дрогнуло в его лице; он плотнее сжал губы, и щеки его  приняли  землистый
оттенок. Вся  гостиная,  казалось  ему,  теперь  только  и  говорила  что  о
священнике, которого он задушил,  и  о  сомнительных  делах,  в  которых  он
участвовал. Делангр  и  Поркье,  оказавшиеся  около  него,  хранили  суровое
молчание; Бурде, скорчив презрительную гримасу,  вполголоса  разговаривал  с
какой-то дамой; мировой судья Мафр исподлобья поглядывал на  него  с  жадным
любопытством, словно обнюхивая его, прежде чем укусить;  а  в  другом  конце
гостиной  сидела  чета  Палок  -  два   чудовища   с   вытянутыми   желчными
физиономиями, озарявшимися  злобной  радостью  всякий  раз,  когда  при  них
шопотом передавалась какая-нибудь гадость.  Аббат  Фожа  медленно  отошел  в
сторону, увидев в нескольких шагах от  себя  г-жу  Растуаль,  которая  снова
подошла к своим дочкам и уселась между ними,  как  бы  прикрывая  их  своими
крылышками и предохраняя от соприкосновения с ним. Он оперся о фортепиано  и
так  и  остался  стоять  с  высоко  поднятой  кверху  головой  и  строгим  и
безмолвным, словно высеченным из камня, лицом. Поистине, это  был  настоящий
заговор; с ним обходились, как с парией.
     Застыв в неподвижности, аббат все же из-под полуопущенных  век  пытливо
наблюдал, что делается в гостиной, и вдруг  он  сделал  невольное  движение,
которое тут же подавил: за баррикадой дамских юбок он внезапно увидел аббата
Фениля,  который,  развалившись  в  кресле,  сдержанно  улыбался.  Взоры  их
встретились, и они на несколько мгновений  грозно  впились  глазами  друг  в
друга с видом противников, готовых сразиться не на жизнь, а  на  смерть.  Но
тут же послышался шелест платьев, и старший викарий снова скрылся  в  облаке
дамских кружев.
     Между  тем  Фелисите,  искусно  лавируя  среди  гостей,  пробралась   к
фортепиано. Она усадила  за  него  старшую  из  барышень  Растуаль,  которая
довольно мило пела  романсы.  Затем,  убедившись,  что  никто  их  не  может
подслушать, увлекла аббата Фожа в оконную нишу.
     - Что вы сделали аббату Фенилю? - спросила она.
     Началась беседа вполголоса. Аббат сначала  притворился  изумленным;  но
когда г-жа Ругон, передернув плечами, шопотом произнесла несколько слов, он,
повидимому, сдался и тоже заговорил; они улыбались  и  с  виду  обменивались
любезностями, но их загоревшиеся глаза ясно говорили,  что  они  беседуют  о
чем-то существенном. Музыка прекратилась, и барышне Растуаль пришлось  спеть
еще "Голубку солдата", романс, пользовавшийся в ту пору большим успехом.
     - Ваш дебют был весьма неудачен, - вполголоса проговорила  Фелисите.  -
Вы произвели самое ужасное впечатление, и я вам советую некоторое  время  не
показываться здесь... Надо, чтобы вас полюбили, поняли? Резкость вас  только
погубит.
     Аббат Фожа задумчиво слушал ее.
     - Вы уверены, что все эти гнусные сплетни исходят от аббата  Фениля?  -
спросил он.
     - О нет, он слишком умен, чтобы  действовать  открыто;  но  он,  должно
быть, нашептал это своим прихожанкам. Не знаю, разгадал ли он вашу  тактику,
но  он  вас  боится,  это  несомненно;  он  будет  бороться  с  вами  любыми
средствами... Самое неприятное - что  он  духовник  наиболее  видных  лиц  в
городе. Только благодаря ему и был избран маркиз де Лагрифуль.
     - Мне не следовало являться сегодня на ваш вечер, - вырвалось у  аббата
Фожа.
     Фелисите закусила губу. Она с живостью продолжала:
     - Вам просто не следовало себя компрометировать с таким человеком,  как
де Кондамен. У меня были лучшие намерения. Когда известное вам лицо написало
мне из Парижа, я сочла нужным, чтобы быть вам  полезной,  пригласить  вас  к
себе. Я думала, что вы сумеете приобрести себе здесь  друзей.  Это  было  бы
началом.  Но   вместо   того,   чтобы   стараться   понравиться,