имая  свои
бледные лица к какому-нибудь уголку его, выслеживая каждое движение  аббата,
терзаясь при виде того, как он свободно наслаждается  этим  раем,  доступ  в
который им запрещен.
     - Это слишком, - сказала однажды Олимпия мужу. - Он засадил  бы  нас  в
шкап, если бы только мог, чтобы наслаждаться  всем  одному...  Давай  сойдем
вниз. Хочешь? Посмотрим, что он скажет.
     Труш только что вернулся из своей конторы. Он  переменил  воротничок  и
почистил башмаки, чтобы придать себе приличный вид. Олимпия  надела  светлое
платье. Затем они храбро сошли в сад и мелкими шажками пошли  вдоль  высоких
буксусов, останавливаясь у цветников. Аббат Фожа в это  время,  стоя  к  ним
спиной, беседовал с Мафром у калитки в тупичок. Он услышал  скрип  шагов  на
песке только тогда, когда Труши находились уже  совсем  близко  от  него,  в
задней аллее.  Обернувшись,  он  запнулся  посреди  фразы,  ошеломленный  их
появлением. Мафр, не видавший их ни разу, разглядывал их с любопытством.
     -  Чудная  погода,  не  правда  ли,  господа?  -  проговорила  Олимпия,
побледнев под взглядом брата.
     Аббат стремительно увлек мирового судью в тупик, где тотчас  же  с  ним
распрощался.
     - Он взбешен!.. -  пробормотала  Олимпия.  -  Ну  и  пусть!  Мы  должны
оставаться. Если уйдем, он подумает, что мы испугались... Хватит с меня.  Ты
увидишь, как я буду говорить с ним.
     Она усадила мужа на один из стульев, которые Роза за несколько минут до
этого принесла. Вернувшись,  аббат  увидел,  как  они  уютно  расположились.
Закрыв калитку на засов и убедившись, что листва  надежно  скрывает  их,  он
приблизился к Трушам и, задыхаясь от гнева, глухим голосом произнес:
     - Вы забыли наш уговор; вы мне обещали не выходить из комнаты.
     - Там слишком жарко, - ответила Олимпия. -  Мы  не  совершили  никакого
преступления тем, что вышли подышать свежим воздухом.
     Священник едва владел собой; но его сестра, бледная от усилий,  которых
ей стоила эта борьба с ним, выразительно добавила:
     - Не кричи; рядом люди, ты  можешь  повредить  себе.  Труши  хихикнули.
Аббат посмотрел на них и молча, с грозным видом, провел рукой по волосам.
     - Сядь, - сказала Олимпия. - Ты хочешь объяснения, не так ли? Изволь...
Нам надоело сидеть взаперти. Ты здесь катаешься как сыр в масле; весь дом  -
твой, весь сад - твой. Отлично, мы очень рады, что твои дела идут хорошо; но
из-за этого не следует обращаться с нами, как с какими-то  нищими.  Тебе  ни
разу не пришло в голову послать мне хоть  маленькую  веточку  винограда;  ты
отвел нам самую скверную комнату; ты нас прячешь, стыдишься нас,  запираешь,
как будто мы зачумленные... Пойми, что так больше не может продолжаться.
     - Я здесь не хозяин, - ответил аббат Фожа.  -  Обратитесь  к  господину
Муре, если желаете опустошать его сад.
     Труши снова обменялись улыбкой.
     - Мы не хотим вмешиваться в твои  дела,  -  продолжала  Олимпия.  -  Мы
кое-что знаем, и с нас этого достаточно... Все это доказывает, что у тебя не
доброе сердце. Как  ты  думаешь,  будь  мы  на  твоем  месте,  разве  мы  не
постарались бы кое-что уделить тебе?
     - Чего  же  вы,  наконец,  от  меня  хотите?  -  спросил  аббат.  -  Не
воображаете ли вы, что я купаюсь  в  золоте?  Вы  видели  мою  комнату,  она
обставлена хуже вашей. Не могу же я предоставить вам этот  дэм,  который  не
принадлежит мне.
     Олимпия пожала плечами; она перебила мужа, который  хотел  было  что-то
сказать, и спокойно продолжала:
     - Всякий понимает жизнь по-своему. Будь у тебя миллионы, ты бы и  тогда
не купил коврика для кровати, а всадил свои деньги в  какое-нибудь  дурацкое
предприятие. Ну, а мы любим пожить в свое удовольствие... Хватит ли  у  тебя
смелости сказать, что, если бы ты захотел получить в этом доме самую  лучшую
мебель, белье, провизию, все это сегодня же к вечеру  не  было  бы  к  твоим
услугам?.. Так вот, всякий добрый брат при таких обстоятельствах подумал  бы
о своих родных; он не оставлял бы их, как ты нас, в грязи.
     Аббат Фожа пристально посмотрел на Трушей.  Они  оба  раскачивались  на
своих стульях.
     - Вы неблагодарные существа, - сказал он после некоторого молчания. - Я
и так достаточно сделал для вас. Если у вас сегодня  есть  кусок  хлеба,  то
этим вы обязаны мне. Я еще храню твои письма, Олимпия, в которых ты  умоляла
спасти вас обоих от нищеты, взять вас к себе в  Плассан.  Теперь,  когда  вы
здесь, возле меня, когда  ваше  существование  обеспечено,  вы  предъявляете
новые требования...
     - Вот еще! - грубо перебил его Труш. - Если вы нас выписали, то потому,
что мы вам понадобились. Я уже научен горьким опытом  и  больше  не  верю  в
благородные чувства... Я сейчас не мешал  моей  жене  говорить,  но  женщины
никогда не договорятся до дела... В двух словах, любезный друг: вы  напрасно
держите нас в клетке, как верных псов, которых  спускают  с  цепи  только  в
минуту опасности. Нам это наскучило, и мы  можем  взбунтоваться.  Дайте  нам
хоть немного свободы, чорт побери! Раз дом не ваш  и  вы  презираете  земные
блага, то что вам до того, если мы устроимся по своему вкусу?  Ведь  стен-то
мы не проглотим, уверяем вас!
     - Конечно, - поддержала мужа Олимпия. - Можно  взбеситься,  сидя  вечно
под замком... Мы готовы оказать тебе любые услуги. Ты ведь знаешь,  что  мой
муж ждет только знака... Иди своей дорогой и рассчитывай на нас; но мы  тоже
хотим получить свою долю... Ну, как, решено?
     Аббат Фожа опустил голову; с минуту он  помолчал,  затем  встал  и,  не
давая сестре прямого ответа, сказал:
     - Послушайте, если вы когда-нибудь явитесь для меня помехой, клянусь, я
спроважу вас обратно, и подыхайте где-нибудь в углу на соломе.
     И он ушел к себе, оставив их в  аллее.  С  этого  времени  Труши  почти
каждый день появлялись в саду; но они вели себя при этом  довольно  скромно,
избегая показываться в те часы, когда  священник  беседовал  с  посетителями
обоих соседних садов.
     Не прошло и недели, как под влиянием жалоб  Олимпии  на  занимаемую  ею
комнату Марта любезно предложила ей комнату Сержа, которая теперь пустовала.
Труши удержали за собой обе комнаты. Они устроили  свою  спальню  в  комнате
Сержа, откуда, кстати сказать, не было вынесено  ни  одного  стула,  а  свою
прежнюю превратили  в  гостиную,  для  которой  Роза  разыскала  на  чердаке
старинную бархатную мебель. Олимпия  на  радостях  заказала  себе  у  лучшей
портнихи Плассана розовый пеньюар.
     Однажды  вечером  Муре,  забыв,  что  Марта  попросила   его   уступить
родственникам аббата комнату Сержа, сильно удивился, застав там  Трушей.  Он
зашел туда за ножом, который Серж, по его предположению, оставил в одном  из
ящиков. Труш в это самое время выстругивал этим ножом тросточку из грушевого
дерева, срезанную им в саду. Муре извинился и вышел.

XIV

     Во время торжественной процессии в праздник Тела  господня  на  площади
Супрефектуры, когда епископ Русело  спустился  по  ступенькам  великолепного
переносного алтаря, сооруженного  стараниями  г-жи  де  Кондамен,  у  самого
подъезда ее маленького особнячка, присутствующие с изумлением заметили,  что
прелат вдруг резко повернулся спиной к аббату Фожа.
     - Посмотрите-ка! - сказала г-жа Ругон, сидевшая у окна своей  гостиной.
- Они как будто поссорились?
     - А вы разве  не  знали?  -  ответила  г-жа  Палок,  пристроившаяся  на
подоконнике возле старой дамы. - Да об этом говорят уже со  вчерашнего  дня.
Аббат Фениль опять вошел в милость.
     Кондамен, стоявший позади дам, засмеялся. Он  убежал  из  своего  дома,
говоря, что там "воняет церковью".
     - Ну вот!  -  проговорил  он.  -  Охота  вам  придавать  значение  этим
историям!.. Епископ настоящий флюгер и поворачивается, чуть только Фожа  или
Фениль на него подуют; сегодня - один,  завтра  -  другой.  Они  уже  больше
десяти раз ссорились и мирились. Вот увидите, не пройдет и  трех  дней,  как
любимчиком опять будет аббат Фожа.
     - Не думаю, - возразила г-жа Палок. - На  этот  раз  дело  серьезное...
По-видимому, аббат Фожа навлек на епископа крупные неприятности. Он  в  свое
время будто бы произносил проповеди, сильно  не  понравившиеся  в  Риме.  Не
сумею подробно вам это рассказать. Знаю только, что епископ получил из  Рима
укоризненные письма, в которых ему советуют  быть  поосторожней...  Говорят,
будто аббат Фожа политический агент.
     - Кто это говорит? -  спросила  г-жа  Ругон,  прищурив  глаза  и  будто
всматриваясь в процессию, потянувшуюся по улице Банн.
     - Я так слышала, не помню уж от кого, - равнодушным тоном ответила жена
судьи.
     И она отошла, уверяя, что из соседнего окна виднее. Кондамен  занял  ее
место возле г-жи Ругон и шепнул той на ухо:
     - Я видел два раза, как она заходила к аббату Фенилю; уж она  наверняка
строит с ним какие-нибудь козни... Аббат Фожа, должно быть, наступил на  эту
гадюку, и она старается его ужалить... Не будь она так безобразна, я  оказал
бы ей услугу, сообщив, что никогда ее мужу не быть председателем.
     - Почему? Я не понимаю, - с наивным видом промолвила старая дама.
     Кондамен с любопытством поглядел на нее, потом рассмеялся.
     Два последние жандарма, замыкавшие процессию, исчезли за углом бульвара
Совер. Тогда несколько  человек,  приглашенных  г-жой  Ругон  посмотреть  на
освящение алтаря, вернулись в гостиную и  несколько  минут  разговаривали  о
приветливости епископа, о новых хоругвях конгрегации и, главным  образом,  о
молодых девушках Приюта пресвятой девы, обративших на себя внимание. Дамы не
умолкали,  и  имя  аббата  Фожа  ежеминутно  произносилось   с   величайшими
похвалами.
     - Положительно, он святой, - с усмешкой сказала г-жа  Палок  Кондамену,
присевшему рядом с ней.
     И, наклонившись, продолжала:
     - Мне неудобно было говорить в присутствии матери,.. Слишком  уж  много
разговоров о госпоже Муре и аббате Фожа. Наверно, эти гнусные сплетни  дошли
и до монсиньора.
     Кондамен в ответ сказал только:
     - Госпожа Муре прелестная женщина и еще очень соблазнительная, несмотря
на свои сорок лет.
     -  О  да!  Прелестная,  прелестная,  -  пробормотала  г-жа  Палок,  вся
позеленев от злости.
     -  Безусловно,  прелестная,  -  убежденно  повторил  инспектор  лесного
ведомства. - Она вступает в период пылких страстей  и  великих  блаженств...
Вы, женщины, очень плохо разбираетесь друг в друге.
     И он вышел из гостиной,  удовлетворенный  подавленным  бешенством  г-жи
Палок. Город и в самом деле с напряженным  интересом  следил  за  неустанной
борьбой, которую аббат Фожа вел против аббата Фениля за влияние на  епископа
Русело. Это было ни на час  не  затихавшее  сражение,  вроде  поединка  двух
ключниц-фавориток, оспаривающих друг у друга ласки старика-хозяина.  Епископ
лукаво улыбался; он сумел установить некоторое равновесие между этими  двумя
враждовавшими соперниками, побивал одного другим, забавляясь  их  очередными
падениями и всегда готовый принять услуги победившего, чтобы жить в  мире  и
спокойствии. А что касается сплетен, передававшихся ему о его фаворитах,  то
он относился к ним с большой  снисходительностью.  Он  знал,  что  оба  были
способны обвинить друг друга в убийстве.
     - Видишь ли, дружок, - говорил он аббату Сюрену в минуты откровенности,
- они оба хуже... Я думаю, что победит Париж, а Рим потерпит  поражение,  но
не вполне еще в этом уверен; а потому я пока что предоставляю им  истреблять
друг друга. Когда один прикончит другого, нам это будет  известно...  Знаешь
что, прочти-ка третью оду Горация; там есть один стих, - боюсь, я его  плохо
перевел.
     Во  вторник,   последовавший   за   крестным   ходом,   погода   стояла
великолепная. Из сада Растуалей и из  сада  супрефектуры  доносились  взрывы
смеха. На обеих сторонах под деревьями собралось большое  общество.  В  саду
Муре аббат Фожа по обыкновению читал  свой  требник,  тихонько  прохаживаясь
вдоль высоких буксусов. Вот уже несколько дней,  как  он  держал  калитку  в
тупичок на запоре; он кокетничал с соседями и словно нарочно прятался, чтобы
они соскучились по нем. Возможно,  что  он  подметил  некоторое  охлаждение,
вызванное  его  последней   ссорой   с   епископом   и   распускаемыми   его
недоброжелателями гнусными слухами.
     Около пяти часов, когда солнце начало снижаться, аббат Сюрен  предложил
барышням Растуаль сыграть с ним  в  волан.  Он  был  прекрасным  игроком;  и
несмотря на то, что Анжелине и Аврелии было уже под  тридцать,  они  обожали
всякие игры; их мамаша, если б только у ней хватило смелости, до сих  пор  с
удовольствием водила бы их в коротеньких платьицах. Когда горничная принесла
ракетки, аббату Сюрену, искавшему глазами удобного места в  саду,  пришла  в
голову мысль, чрезвычайно понравившаяся барышням.
     - А не пойти ли нам в тупичок Шевильот? - сказал он. - Там сейчас  тень
от каштанов и будет где разбежаться.
     Они вышли из сада, и завязалась необычайно приятная  игра.  Начали  обе
барышни. Анжелина первая промахнулась. Заменивший ее  аббат  Сюрен  орудовал
ракеткой с замечательной ловкостью и энергией. Зажав между ногами сутану, он
прыгал вперед, назад, в сторону, подхватывал волан у  самой  земли,  отбивал
его на лету, когда он спускался с большой высоты, кидал его  то  прямо,  как
мяч, то заставляя описывать изящные кривые, рассчитанные  с  безукоризненной
точностью. Обычно он предпочитал плохих игроков, потому что, кидая волан как
попало - по его выражению, без всякого ритма, - они давали  ему  возможность
показать всю тонкость его игры. Аврелия играла  очень  недурно;  при  каждом
взмахе ракетки она вскрикивала, как ласточка, и хохотала,  как  сумасшедшая,
когда волан  попадал  молодому  аббату  прямо  в  лицо.  Затем,  в  ожидании
ответного удара, вся сжималась, или же мелкими прыжками  отскакивала  назад,
сильно шурша платьем, когда  аббат  коварно  делал  особенно  сильный  удар.
Наконец волан застрял у нее в волосах, и она чуть  не  упала  навзничь,  что
очень развеселило всех троих. Ее место заняла Анжелина.  Между  тем  в  саду
Муре аббат Фожа, поднимая глаза от требника, каждый  раз  видел  пролетавший
над оградой белый волан, похожий на большую бабочку.
     - Господин кюре, вы тут? - крикнула Аврелия, стучась в калитку. - К вам
залетел наш волан.
     Аббат Фожа поднял упавший к его ногам волан и отворил дверцу.
     - Благодарю вас, господин кюре, - сказала Аврелия, беря волан. - Только
Анжелина способна так отличиться... На днях папа смотрел на нашу игру, - так
она запустила ему волан прямо в ухо, и с такой силой, что он оглох на  целый
день.
     Снова раздались взрывы смеха. Аббат Сюрен, порозовев,  словно  девушка,
изящно отирал лоб, слегка прикасаясь к нему тонким платком. Он откинул  свои
белокурые  волосы,  глаза  его  блестели,  он  изгибал  стан  и  обмахивался
ракеткой, словно веером. В пылу увлечения его  нагрудник  съехал  слегка  на
сторону.
     - Господин кюре, - сказал он,  становясь  в  позицию,  -  будьте  нашим
судьей.
     Аббат Фожа, взяв требник подмышку и отечески улыбаясь, встал в просвете
калитки. Через полурастворенные  ворота  супрефектуры  он  мог  одновременно
видеть Пекера-де-Соле, сидевшего в кругу своей семьи, около бассейна. Однако
он не повернул головы, а стал отсчитывать удары, похваливая аббата Сюрена  и
подбадривая девицу Растуаль.
     - Послушайте, Пекер,  -  с  усмешкой  проговорил  де  Кондамен  на  ухо
супрефекту, - напрасно вы не приглашаете этого аббата  на  свои  вечера;  он
очень мил с дамами и, наверно, чудесно вальсирует.
     Но Пекер-де-Соле, оживленно беседовавший с Делангром, как  будто  и  не
слышал. Он продолжал, обращаясь к мэру:
     - Право же, милый друг,  как  вы  увидели  в  нем  все  эти  прекрасные
качества, о которых вы мне говорите? Общение с аббатом Фожа, напротив, может
только скомпрометировать. У него весьма подозрительное прошлое,  и  здесь  о
нем рассказывают такие вещи... Я не  вижу,  чего  ради  мне  становиться  на
колени перед этим аббатом, особенно если  учесть,  что  здешнее  духовенство
относится к нему крайне враждебно... К тому же, это мне  ни  к  чему  бы  не
послужило.
     Делангр и де Кондамен, переглянувшись, лишь покачали головой  и  ничего
не ответили.
     - Решительно ни к чему, - продолжал супрефект. - Вам незачем  напускать
на себя какую-то таинственность. Если желаете знать, то я написал в Париж. У
меня просто голова пошла кругом, и мне захотелось  вывести  на  чистую  воду
этого Фожа, которого вы изображаете чуть ли не переодетым принцем. И знаете,
что мне ответили? Мне ответили, что совершенно его не знают, что  ничего  не
могут мне сказать по этому поводу, но, на всякий случай, советуют мне никоим
образом не впутываться в дела духовенства... В Париже и  так  уж  недовольны
нами с тех пор, как  прошел  этот  болван  Лагрифуль.  Мне  приходится  быть
осторожным, сами понимаете.
     Мэр снова переглянулся с главным инспектором лесного ведомства. Он даже
слегка   вздернул   плечи,   посмотрев   на   аккуратно   подкрученные   усы
Пекера-де-Соле:
     - Слушайте меня хорошенько, - проговорил он, помолчав с  минуту.  -  Вы
хотите быть префектом, не правда ли?
     Супрефект улыбнулся, раскачиваясь на стуле.
     - Так подите сию же минуту и пожмите руку аббату Фожа. Он вас ждет там,
любуясь игрой в волан.
     Пекер-де-Соле молчал, крайне  изумленный,  ничего  не  понимая.  Подняв
глаза на де Кондамена, он с некоторым беспокойством в голосе спросил:
     - И вы того же мнения?
     - Ну конечно; подите и пожмите ему руку, -  ответил  главный  инспектор
лесного ведомства. Потом чуть насмешливо добавил:
     - Спросите мою жену; ведь вы питаете к ней такое доверие.
     В эту минуту как раз к ним  подошла  г-жа  де  Кондамен;  на  ней  было
восхитительное платье, серое с розовым.
     - Вы напрасно пренебрегаете религией, - любезно оказала она супрефекту,
когда с ней заговорили об аббате. - В церкви вас  видят  только  по  большим
праздникам. Право же, это меня ужасно  огорчает;  я  непременно  должна  вас
обратить на путь истинный. Какого мнения должны быть люди  о  правительстве,
если вы, его представитель, не в ладах с  господом  богом!..  Оставьте  нас,
господа, я сейчас поисповедую господина Пекера-де-Соле.
     Она села, шутя и улыбаясь.
     - Октавия, - еле слышно заговорил супрефект, когда они остались вдвоем,
- не смейтесь надо мной. Вы не  были  такой  набожной  в  Париже,  на  улице
Эльдер. Знаете, я изо всех сил удерживаюсь,  чтобы  не  прыснуть  со  смеху,
когда вижу, как вы раздаете просфорки в церкви святого Сатюрнена.
     - Вы легкомысленны, мой милый, - ответила она в тон ему, - и вы за  это
поплатитесь. Положительно вы меня беспокоите; я считала вас  умнее.  Неужели
вы так слепы, что не видите, насколько шатко ваше  положение?  Поймите,  что
если вас до сих пор не свалили, то это лишь потому, что не хотят  будоражить
здешних легитимистов. В тот день, когда они увидят  нового  супрефекта,  они
сразу же заподозрят  что-то  неладное;  между  тем  как  при  вас  они  спят
спокойно, так как полагают, что на следующих выборах победа будет за ними. Я
знаю, что это не очень лестно, но я вполне  уверена,  что  действуют  помимо
вас... Вы слышите, милый мой, вы  окончательно  пропадете,  если  не  будете
угадывать кое-каких вещей.
     Он смотрел на нее с подлинным ужасом.
     - Разве "великий человек" вам что-нибудь написал? - спросил он, намекая
на одно лицо, которое они так называли между собой.
     - Нет, он совершенно порвал со мной.  Я  не  дурочка  и  первая  поняла
необходимость этого разрыва. Впрочем, мне не на что жаловаться:  он  проявил
большую заботу обо мне, выдал меня  замуж,  дал  ряд  превосходных  советов,
которые мне в высшей степени пригодились... Но  у  меня  остались  друзья  в
Париже. Верьте  мне,  вы  можете  упустить  последний  случай  устроиться...
Перес