тупая
своему влечению. Он решился, таким образом, окончательно и ждал лишь случая,
чтобы объясниться, подыскивая слова, которые ему придется сказать, так как и
служба в полку не отучила его от неловкости перед женщинами.
     Однажды Жан удрал с фермы около  четырех  часов  с  твердым  намерением
поговорить. В это время Франсуаза выгоняла коров на вечернее пастбище, и  он
выбрал именно его, чтобы оказаться с Лизой наедине. Но сначала Жана  ожидало
разочарование. Фрима, как дружески расположенная соседка, помогала  в  кухне
молодой женщине отстирывать намоченное накануне белье.  С  самого  утра  там
кипел котел с золой и ароматными кореньями ириса.  Котел  был  подвешен  над
очагом, где горели ясным пламенем тополевые дрова. Подоткнув юбку и  засучив
рукава, Лиза черпала воду желтым глиняным горшком  и  поливала  сложенное  в
лохань белье; в самом низу  были  простыни,  затем  тряпки,  потом  рубашки,
наконец опять простыни. Большой помощи Фрима не оказывала,  она  лишь  через
каждые пять минут выливала обратно в котел ведро, которое стояло под лоханью
и куда стекала с белья зольная вода, да болтала.
     Жан терпеливо  ждал,  надеясь,  что  она  уйдет.  Но  она  не  уходила,
продолжая  рассказывать  о  своем  несчастном  муже-паралитике,  у  которого
двигалась только одна рука. Это было  большое  горе.  Они  никогда  не  жили
богато, но, пока он мог работать, он арендовал землю и с  выгодой  для  себя
обрабатывал ее.  Теперь  же  Фриме  стало  тяжело,  так  как  вся  обработка
единственного арпана земли, принадлежавшего им, легла на нее. Она выбивалась
из сил, собирала на дорогах для удобрения конский навоз, потому  что  своего
скота у них не было, выращивала салат,  горох,  бобы,  ухаживала  за  каждым
ростком и  даже  поливала  сама  три  сливовых  и  два  абрикосовых  дерева.
Благодаря ее трудам этот арпан земли начал приносить значительный  доход,  и
каждую субботу она отправлялась на рынок в Клуа, сгибаясь под тяжестью  двух
огромных корзин; более крупные овощи сосед  перевозил  ей  на  повозке.  Она
редко возвращалась домой без нескольких пятифранковых монет,  в  особенности
когда созревали фрукты. Но что Фриму постоянно огорчало, так это  недостаток
навоза: ни конского навоза, ни помета нескольких кроликов и кур, которых она
все-таки держала, ей не хватало. Она дошла до того, что  стала  пользоваться
испражнениями  своего  старика  и  своими  собственными,  этим  человеческим
удобрением, к которому относятся с таким презрением даже в деревнях. Об этом
стало известно,  над  ней  подшучивали,  и  она  получила  прозвище  "мамаша
Дерьмо", которое вредило ее торговле на рынке. Городские  дамочки  перестали
покупать ее великолепную капусту и морковь, с отвращением  отворачиваясь  от
нее. Как ни кротка была Фрима, но это выводило ее из себя.
     - Ну вот, Капрал,  скажите  мне,  разве  это  разумно?..  Разве  нельзя
пользоваться всем тем, что посылает нам господь бог? А потом, разве скотский
навоз чище?.. Нет, нет, тут только зависть; они, в Рони, завидуют мне, что у
меня овощи растут лучше... Скажите, Капрал, вам это тоже внушает отвращение?
     Жан, смутившись, ответил:
     - Да, не скажу, чтобы штука была особенно аппетитной! К этому  ведь  не
привыкли, хотя, может быть, тут только предрассудок.
     Такая откровенность привела бедную женщину в полное отчаяние. Хотя  она
и не была сплетницей, но тут уж не могла себя сдержать.
     - Ладно, значит, они и вас уже восстановили против меня.  Да  знали  бы
вы, что это за мерзавцы и что они про вас болтают!
     И она выложила  все  роньские  сплетни  о  молодом  парне.  Сперва  его
ненавидели за то, что он рабочий, что он пилил и строгал вместо того,  чтобы
пахать землю. Потом, когда и он впрягся в плуг, его стали  обвинять  в  том,
что он явился из чужих мест отбивать хлеб у здешних. Кто  знает,  откуда  он
сюда пришел! Может быть, он натворил что-нибудь у себя и ему  теперь  нельзя
вернуться домой? За его отношениями с Жаклиной шпионили и  говорили,  что  в
один прекрасный вечер они отравят папашу Урдекена и обворуют его.
     - Ах, сволочи! - пробормотал Жан, побледнев от негодования.
     Лиза, опустившая в это время горшок в кипящий котел, при имени Жаклины,
которым она сама иногда поддразнивала Жана, расхохоталась.
     - Ну, раз уж начала, надо досказать вам  все  до  конца,  -  продолжала
Фрима. - Каких только гадостей про вас не говорят с тех пор, как  вы  начали
приходить сюда... На прошлой неделе вы подарили каждой из них по  фуляровому
шарфу, в воскресенье за обедней на это обратили  внимание...  Очень  грязная
история, но они говорят, что вы живете с ними обеими.
     Жан внезапно решительно поднялся и сказал с дрожью в голосе:
     -  Слушайте,  мамаша,  я  отвечу,  извольте,  я   нисколько   не   буду
стесняться... Да, я хочу спросить у Лизы, согласна  ли  она  выйти  за  меня
замуж... Слышите, Лиза? Я вас спрашиваю... Если вы  ответите  согласием,  то
очень меня обрадуете.
     Та в это время как раз выливала горшок в лохань. Однако  она  нисколько
не торопилась, полила как следует белье, затем остановилась с обнаженными  и
распаренными руками, задумалась, посмотрела Жану прямо в лицо:
     - Так, значит, это серьезно?
     - Очень серьезно.
     Лиза нисколько не казалась удивленной. Это представлялось ей совершенно
естественной  вещью.  Но  она  не  говорила  ни  да,  ни  нет,  что-то   ее,
по-видимому, смущало.
     - Вам не следует отказывать мне из-за Жаклины, - снова заговорил Жан, -
потому что Жаклина...
     Она прервала его, махнув рукой, показывая  этим,  что  она  и  сама  не
придавала никакого значения связи Жана на ферме.
     - Надо сказать также, что я могу принести с собою только руки да  ноги,
тогда как у вас есть дом и земля.
     Она снова махнула рукой, как бы желая сказать, что в  ее  положении,  с
ребенком на руках, все взаимно уравновешивалось.
     - Нет, нет, это все пустяки, - заявила она наконец.  -  Дело  только  в
Бюто...
     - Но ведь он сам не хочет?..
     - Конечно, да и любовь наша уже кончилась, раз он вел себя так дурно...
Но, как-никак, надо поговорить с Бюто.
     Жан задумался на несколько минут, затем благоразумно сказал:
     - Как хотите...  Разумеется,  поскольку  есть  ребенок,  без  разговора
нельзя обойтись.
     Фрима, выливавшая в это время ведро  в  котел,  приняв  серьезный  вид,
сочла долгом одобрить решение Жана и не скрывала своего расположения к нему.
По ее мнению, он был честным парнем, не упрямым и не  грубияном.  Когда  она
так говорила о нем, снаружи послышался шум, - это Франсуаза  возвращалась  с
коровами.
     - Эй, Лиза, - кричала она, - иди же посмотреть! Колишь  повредила  себе
ногу.
     Все вышли на двор, и Лиза при виде хромавшей скотины -  левая  передняя
нога у нее была поранена и в крови - внезапно рассердилась. Она  разразилась
одним из тех припадков ярости, с которою обрушивалась на сестру,  когда  та,
будучи еще маленькой, совершала какой-либо проступок.
     - Опять, растяпа? Говори!.. Опять заснула на траве, как намедни.
     - Честное слово, нет... Не знаю, что с ней такое могло приключиться.  Я
ее привязала к колышку, и, она, наверное, запуталась в веревке.
     - Молчи, лгунья!.. Ты когда-нибудь совсем уморишь мою корову.
     Черные глаза Франсуазы загорелись.  Она  побледнела  и  с  негодованием
залепетала:
     - Твою корову, твою корову... Ты, кажется,  могла  бы  сказать  -  нашу
корову.
     - Как? Нашу корову? У тебя есть своя корова, дрянная девчонка?
     - Да, половина всего, что здесь есть, принадлежит мне. Я  могу  забрать
эту половину и делать с ней,  что  хочу,  -  даже  пустить  по  ветру,  если
понравится.
     Обе сестры угрожающе, как два врага, смотрели друг на друга в упор.  За
время их долголетней взаимной любви это была первая  горькая  ссора,  первое
резкое  столкновение  интересов.  Одну  раздражало  мятежное   неповиновение
младшей, другая  упорствовала  и  негодовала  на  несправедливость.  Старшая
уступила и вернулась в кухню, чтобы не оттрепать девчонку по щекам. И  когда
Франсуаза, поставив коров в стойло, появилась снова и подошла к  деревянному
ларю отрезать себе кусок хлеба, наступило молчание.
     Лиза, однако, успокоилась. Вид сестры, нахмуренной и  надутой,  был  ей
теперь неприятен. Она  заговорила  первая,  желая  покончить  с  размолвкой,
сообщив Франсуазе непредвиденную новость:
     - Ты знаешь, Жан хочет, чтобы я вышла за  него  замуж,  он  сделал  мне
предложение.
     Франсуаза, стоя лицом к окну, равнодушно ела хлеб. Она  не  потрудилась
даже обернуться.
     - А меня это с какой стороны касается?
     - Тебя касается, потому что Жан станет твоим  зятем,  и  мне  интересно
знать, нравится ли он тебе.
     Та пожала плечами.
     - Нравится? С какой стати? Он или Бюто, - ведь не я буду с  ним  спать!
Только, если вы хотите знать мое мнение, - это довольно-таки грязное дело.
     И она вышла, решив докончить свой ломоть на дворе.
     Жан, которому сделалось не по себе, вынужденно засмеялся, как будто это
была выходка избалованного ребенка.  Фрима  же  заявила,  что  во  время  ее
молодости девчонку отхлестали  бы  до  крови.  Что  касается  Лизы,  то  она
сделалась очень серьезной и несколько минут  молчала,  снова  занятая  своей
стиркой.
     Затем она наконец сказала:
     - Ну, значит, так, Капрал... Я не скажу вам ни да, ни нет... Вот  будет
покос, повидаюсь со своими, посоветуюсь и буду  знать,  как  мне  поступить.
Тогда и порешим на чем-нибудь. Идет?
     - Идет!
     Жан протянул Лизе руку, и, когда она подала ему свою, крепко потряс ее.
От всей фигуры Лизы,  намокшей  в  горячем  щелоке,  исходил  запах  хорошей
хозяйки - запах золы и ароматных кореньев ириса.

IV

     Жан уже второй день работал на механической  косилке,  убирая  траву  с
нескольких арпанов луга, протянувшихся вдоль  речки  Эгры  и  принадлежавших
ферме Бордери. От зари до самой ночи слышно  было  размеренное  пощелкивание
лезвий. В то утро он уже кончал  работу;  скошенная  трава  ложилась  позади
колес нежно-зелеными волнами.  Так  как  ворошилки  на  ферме  не  было,  то
пришлось нанять в помощь
     Жану двух  работниц.  Это  были  Пальмира,  вынужденная  изнурять  себя
поденщиной, и  Франсуаза,  которая  нанялась  просто  по  капризу,  так  как
подобная работа доставляла ей развлечение. Обе они, придя в пять часов утра,
расстилали  рядами  при  помощи  длинных  вил  наполовину  высохшую   траву,
сложенную накануне в копны, чтобы она не  сопрела  от  ночной  росы.  Солнце
поднималось по яркому и чистому небосклону; легкий ветерок  освежал  воздух.
Погода для уборки сена была самая подходящая.
     После завтрака, когда Жан вместе со своими помощницами вернулся на луг,
сено первого из скошенных арпанов было  уже  готово.  Он  пощупал  его:  оно
оказалось сухим и хрустело.
     - Ну, что же, - воскликнул Жан,  -  еще  разок  поворошить,  а  вечером
начнем укладывать в стога!
     Франсуаза была одета в платье из серого полотна, а голову она  повязала
синим платком; один край его  спускался  на  затылок,  а  два  других  конца
свободно свешивались на щеки, защищая лицо от яркого солнца.  Одним  взмахом
вил  девушка  подхватывала  охапку  травы,  пускала  ее  по  ветру,  и   она
разлеталась во все стороны, как светлая пыль. Травинки летели, распространяя
сильный, одуряющий запах, запах срезанной травы и увядших цветов.  Франсуаза
изнемогала от жары, продвигаясь вперед  сквозь  эту  непрерывно  висевшую  в
воздухе пыль, которая забавляла ее.
     - Да, девонька, - сказала Пальмира своим обычным  жалобным  голосом.  -
Сразу видно, что ты еще молода... Погоди,  завтра  почувствуешь,  как  будет
руки ломить.
     Они были, однако, не  одни.  На  равнине,  расстилавшейся  вокруг  них,
косила и ворошила сено вся Ронь. Делом пришел на покос  до  восхода  солнца,
чтобы захватить траву, пока она, влажная от росы, хорошо режется косой,  как
мягкий хлеб. По мере же того, как она высыхала под солнцем, она  твердела  и
плохо поддавалась, о чем и говорил теперь свистящий звук косы, летавшей взад
и вперед в обнаженных руках Делома. Ближе, соприкасаясь с владениями  фермы,
расположены были два небольших луга,  принадлежавшие  один  Макрону,  другой
Лангеню. На первом из них Берта, одетая барышней,  в  платье  с  оборками  и
соломенной шляпе, работала вместе  с  поденщицами,  чтобы  разогнать  скуку.
Однако она уже чувствовала себя усталой и стала в тени  ветлы,  опираясь  на
вилы. На другом луге Виктор, косивший за отца, только что сел  на  землю  и,
зажав железный брус между коленями, отбивал свою косу. В течение пяти  минут
в воздухе нельзя было ничего различить, кроме  этого  упорного,  торопливого
стука молотком по металлу.
     Франсуаза как раз поравнялась с Бертой...
     - Что это? С тебя уже хватит!
     - Устала немного, с непривычки...
     Они начали болтать. Разговор вертелся вокруг Сюзанны,  сестры  Виктора,
которую Лангени отдали в ученье к  портнихе  в  Шатоден,  откуда  она  через
десять месяцев сбежала в Шартр, чтобы пожить  на  воле.  Говорили,  что  она
удрала с писарем нотариуса, и  все  роньские  девушки  шушукались  об  этом,
сообщая друг другу воображаемые детали происшествия. Жить на  воле  означало
кутить в задних комнатах винных лавок, пить сироп  из  красной  смородины  и
сельтерскую воду, проводить время в разгульных мужских компаниях, где женщи-
ны по очереди переходят от одного к другому.
     - Да, милочка, вот оно как... Нечего сказать, пошла по хорошей дорожке!
     Франсуаза, бывшая помоложе, широко раскрывала удивленные глаза.
     - Нашла себе забаву! - сказала она наконец.
     - Однако, - продолжала девушка, - если  Сюзанна  не  вернется,  Лангени
останутся совсем одни, потому что Виктор вынул плохой жребий.
     Берта, разделявшая ненависть отца к Лангеню, пожала плечами:  да  разве
Лангеню не все равно? Единственное, о чем он жалеет, - так это  о  том,  что
девчонка не захотела заниматься ремеслом у себя дома, чтобы  привлекать  ему
покупателей в табачную  лавку.  Ведь  один  мужчина,  человек  сорокалетнего
возраста, и к тому же ее собственный дядя, обладал ею еще до того,  как  она
отправилась в Щатоден, в день, когда они вместе занимались чисткой  моркови.
- И, понизив голос,  Берта  без  обиняков  рассказала,  как  это  случилось.
Франсуаза, скорчившись, хохотала до колик: так ей все показалось смешно.
     - Вот тебе на! Нужно быть дурой, чтобы устраиваться таким способом.
     Она снова принялась за работу, удаляясь от  Берты,  подхватывая  вилами
сено и перетряхивая его на  солнце.  Попрежнему  слышался  настойчивый  стук
молотка по железу. Несколько минут спустя, приблизившись к сидевшему  парню,
Франсуаза спросила:
     - Так, значит, ты идешь в солдаты?
     - О, еще только в октябре... Времени достаточно, торопиться некуда...
     Франсуаза боролась с желанием расспросить его о сестре и, не  преодолев
себя, сказала:
     -  Правду  говорят,  что  Сюзанна  в  Шартре?  Он  ответил   совершенно
равнодушно:
     - Кажется, да... Если ей это доставляет удовольствие...
     И тут же, заметив вдали школьного учителя Леке, который забрел сюда как
бы случайно, добавил:
     - Гляди-ка! Вот тебе и хахаль для Макроновой девки...  Что  я  говорил?
Ишь, останавливается, тычет носом  ей  в  волосы...  Валяй,  валяй,  болван,
можешь понюхать, все равно, кроме запаха, ничего не получишь.
     Франсуаза опять принялась смеяться, а Виктор, в силу  той  же  семейной
ненависти, обрушился на Берту. Учитель, конечно, не бог знает что: настоящий
дьявол - так и лупит детей по  щекам;  человек  скрытный,  о  котором  никто
никогда не знает, что именно он думает; ради отцовских денежек готов у девки
в ногах валяться. Да и Берта  не  из  примерных,  даром  что  ломается,  как
барышня, получившая воспитание в городе. Сколько ни носи, юбок с оборками  и
бархатных корсажей, сколько ни подкладывай себе тряпок на задницу, нутро  от
этого лучше не станет. Наоборот, она опытней других, так как воспитывалась в
пансионе в Клуа. Там знают больше, чем дома, гоняя коров. Ей нечего бояться,
что натрясут ребенка слишком рано, - она предпочитает портить себе  здоровье
в одиночестве!
     - Это каким же образом? - спросила Франсуаза, ничего не понимая.
     Виктор объяснил движением  руки.  Она  стала  серьезной  и  простодушно
спросила:
     - Так значит, она поэтому всегда вас обливает грязью и так обрушивается
на вас?
     Виктор  снова  принялся  отбивать  косу.  Под  этот  шум  он  продолжал
отпускать свои шуточки, ударяя молотком по железу после каждой фразы.
     - А потом, ты знаешь... У нее нет...
     - Чего?
     - У Берты, говорю тебе, нет... Ее все ребята дразнят за то, что  у  нее
не растет.
     - Да чего?
     - Да волос - там, где им надо  быть...  У  нее  это,  как  у  маленькой
девочки, гладко, точно ладонь...
     - Будет тебе врать.
     - Говорю тебе, да!
     - А ты сам видел, что ли?
     - Сам не видел, другие видели.
     - Кто это?
     - Да ребята. И они клялись, что это  так,  другим  ребятам,  которых  я
знаю.
     - А где же они-то могли видеть? Когда?
     - Черт их знает! Видели - значит, сумели  подглядеть.  Откуда  я  знаю,
когда?.. Если они даже не спали с ней, так известно, что в некоторых случаях
и в некоторых местах задирают юбки достаточно высоко. Правда ведь?
     - Ну, конечно, если они ее выследили...
     - В конце концов не все ли равно.  Но  говорят,  что  это  паскудное  и
безобразное зрелище. Понимаешь, все совсем голо,  как  у  паршивых  бесперых
птенчиков, которые, знаешь, только и разевают рот, сидя в  гнезде.  Паршивый
вид, наверно, вырвать может...
     Франсуазу опять охватил припадок хохота - таким смешным  показалось  ей
это сравнение с бесперым птенцом.  Она  успокоилась  и  принялась  снова  за
работу только тогда, когда увидела на дороге свою сестру Лизу,  спускавшуюся
на луг. Поравнявшись с Жаном, она объяснила ему,  что  идет  к  своему  дяде
поговорить относительно  Бюто.  Три  дня  тому  назад  они  с  Жаном  решили
предпринять  этот  шаг,  и  она  обещала  на  обратном  пути  рассказать   о
результатах. Когда она удалилась, Виктор все еще стучал, Франсуаза, Пальмира
и остальные женщины продолжали разбрасывать  сено,  озаряемое  ослепительным
солнечным светом. Леке с исключительной любезностью давал Берте урок, втыкая
в землю, поднимая и опуская  вилы  такими  же  деревянными  движениями,  как
солдат  на  ученье.  Вдалеке  косцы  безостановочно   продвигались   вперед,
размеренно раскачивая торс на неподвижных бедрах и непрерывно занося косу  и
отбрасывая  ее  назад.  Делом  на  одну  минуту  задержался  и   выпрямился,
возвышаясь над всеми остальными. Он достал из висевшего за поясом  коровьего
рога, наполненного водой, брусок и быстро  отточил  косу.  Затем  его  спина
снова согнулась, и наточенное лезвие заходило по траве с  еще  более  резким
свистом.
     Лиза дошла до дома Фуанов. Сперва ей показалось, что  там  никого  нет,
жилище как будто вымерло. Роза избавилась от обеих коров,  а  старик  только
что продал свою лошадь, так что не стало ни скота, ни  работы,  и  в  пустых
постройках и во дворе незаметно было никаких признаков жизни. Дверь, однако,
подалась, и Лиза, входя в тихую кухню, где было  темно,  несмотря  на  яркое
солнце, увидела в ней дядю Фуана. Он доканчивал, стоя, ломоть хлеба с сыром.
Роза сидела на стуле, ничего не делая, и смотрела на старика.
     - Здравствуйте, тетя... Как живете?
     - Ничего, - ответила старуха, обрадовавшись гостье. - Теперь, когда  мы
стали господами, только и делать, что отдыхать с утра до вечера.
     Лиза хотела быть любезной также и со своим дядей:
     - Аппетит у вас, как я вижу, хороший?
     - Да не то чтобы мне хотелось есть... - ответил Фуан.
     Но,  знаешь,  проглотишь  кусочек,  и  кажется,  будто  что-то  сделал.
Все-таки д