се равно он бы не вышел... И знаете, дети мои, теленок ваш так или  иначе
погиб. У меня нет охоты поранить себе пальцы о резцы, переворачивая его.  Да
и тогда ничего не получится, а матери мы повредим.
     Франсуаза разрыдалась.
     - Господин Патуар, я вас умоляю, спасите нашу корову. Бедная Колишь так
меня любит...
     И  Лиза,  зеленея  от  боли  при  схватках,  и  Бюто,  сам  здоровый  и
нечувствительный к страданиям других,  с  отчаянием  упрашивали  ветеринара,
проявляя свою нежность к корове.
     - Спасите нашу корову, она у нас так давно  и  дает  нам  всегда  такое
хорошее молоко... Спасите ее, господин Патуар...
     - Но только, имейте в виду, я должен буду разрезать теленка.
     - А ну его к черту, теленка!.. Спасите нам корову, Патуар, спасите!
     Тогда ветеринар попросил дать ему холщовые штаны и достал большой синий
фартук. Спрятавшись в уголок за Ружетт, он  переоделся  и  подвязал  фартук.
Когда  он  появился  снова,  Колишь  перестала  мычать  и  подняла   голову,
удивленная его короткой и толстой  фигурой  с  добродушным,  как  у  большой
собаки, лицом. Но все были до того подавлены, что никто не улыбнулся.
     - Зажгите свечи!
     Он велел поставить четыре штуки по углам и  растянулся  позади  коровы,
плашмя, животом на солому,  потому  что  Колишь  уже  не  была  в  состоянии
подняться. Несколько мгновений  он  так  и  лежал,  уткнувшись  носом  между
бедрами коровы. Затем  потянул  за  веревку,  чтобы  подвести  к  себе  ноги
теленка, и стал внимательно их разглядывать. Поставив рядом с собой на земле
продолговатый ящичек, си приподнялся на локте  и  собирался  достать  оттуда
бистурий, когда хриплый стон заставил его снова с удивлением сесть.
     - Как, толстуха, ты еще здесь? Верно я думал, что это не корова!
     Стонала Лиза, так как боли раздирали ей тело.
     - Черт возьми, отправляйся делать свое дело  у  себя  и  не  мешай  мне
здесь! Это мне мешает, честное слово, на нервы действует,  когда  за  спиной
кто-то ворочается... А вы, прочие, есть у вас голова на плечах? Уведите ее.
     Фрима и Бекю взяли Лизу  под  руки  и  повели  ее  в  комнату,  она  не
сопротивлялась, так как силы оставили  ее.  Но,  проходя  через  кухню,  где
горела одинокая свеча, она потребовала все-таки, чтобы все двери  оставались
открытыми: ей казалось, что таким образом она будет находиться ближе.  Фрима
уже приготовила родильную постель по деревенскому  обычаю  -  ворох  соломы,
брошенный прямо на пол посреди комнаты и покрытый грубой простыней,  к  ^три
опрокинутых стула. Лиза легла, прислонившись спиной к одному из  стульев,  и
уперлась ногами, в два другие. Она даже не разделась, ноги ее так и остались
обутыми в домашние туфли и  доходившие  до  колен  синие  чулки.  Юбка  была
задрана до самой груди, открывая ее чудовищный живот и жирные, белые,  очень
широко расставленные ляжки.
     Бюто и Франсуаза остались в хлеву, чтобы светить Патуару. Оба сидели на
корточках, держа в  руках  по  свече,  а  ветеринар,  снова  распластавшись,
орудовал своим инструментом, надрезая жилы левой  задней  ноги  теленка.  Он
отодрал кожу и, вырвал ногу. Но тут Франсуаза, побледнев  и  почти  падая  в
обморок, уронила свечу и убежала с криком:
     - Бедная моя Колишь... Я не хочу этого видеть! Я не хочу!
     Патуар рассвирепел: ему пришлось вскочить на ноги, чтобы тушить солому,
загоревшуюся от упавшей свечи.
     - Ах, чертовка! Да у  нее  нервы,  как  у  принцессы...  Чего  доброго,
подпалит нас, как окорок.
     Франсуаза, убежав, бросилась на стул  в  комнате,  где  рожала  сестра,
странная поза которой не привлекла ее внимания. После того, что ей  пришлось
увидеть в хлеву, эта картина показалась ей чем-то  простым  и  естественным.
Она старалась отогнать от себя вид разрезанного живого мяса и  заплетающимся
языком рассказывала о том, что делали с коровой.
     - Так нельзя, я должна вернуться туда, - вдруг сказала Лиза и, несмотря
на свои страдания, приподнялась, желая встать.
     Но Фрима и Бекю, рассердившись, схватили ее, чтобы удержать на месте.
     - Да будете ли вы лежать! Что у вас, зуд, что ли, какой в теле?
     И Фрима добавила:
     - Бот и у вас лопается пузырь!
     В самом деле, жидкость устремилась  внезапным  потоком  на  простыню  и
впиталась в солому; начались последние схватки.  Оголенный  живот  продолжал
расти, готовый лопнуть, а ноги в синих чулках сжимались и разжимались, как у
плавающей под водой лягушки.
     - Ну вот что, - сказала Бекю, - чтобы вы могли быть спокойнее, я  пойду
туда и буду сообщать вам новости.
     С тех пор она только и делала, что бегала из комнаты в хлев и  обратно.
Чтобы не тратить зря времени, она в конце концов  стала  кричать  из  кухни.
Ветеринар продолжал свою операцию,  сидя  на  пропитанной  кровью  и  слизью
соломе. Дело было трудное и грязное; окончив его, он был перепачкан с ног до
головы.
     - Все идет хорошо, Лиза! - кричала Бекю. - Валяйте, тужьтесь...  У  нас
уже и вторая нога... А теперь вырывают голову... Он  ее  уже  держит.  Ну  и
голова!.. Все кончено, он разом вытянул все туловище!
     Лиза встречала каждую фразу раздирающим  стоном.  Неизвестно  было,  за
себя она страдает или за теленка... Но тут Бюто принес ей  показать  голову.
Все воскликнули:
     - Какой хороший теленок!
     Лиза же, не переставая напрягаться, с раздутыми ляжками, казалось, была
охвачена безутешным отчаянием.
     -  Боже  мой!  Какое  несчастье!..  Господи,  какой  теленок!..   Какое
несчастье, - такой хороший теленок, такой теленок, какого еще никогда у  нас
не было!
     Франсуаза также причитала, и со всех  сторон  посыпались  сожаления,  в
которых сквозили недружелюбные намеки,  так  что  Патуар  почувствовал  себя
обиженным. Он прибежал и из приличия остановился в дверях.
     - Ведь я вас предупреждал... Вы умоляли меня  спасти  вам  корову...  Я
знаю вас, прохвостов! Недостает теперь, чтобы вы начали звонить повсюду, что
я зарезал вашего теленка, а?
     - Ну, зачем же, - пробормотал Бюто, возвращаясь с ним в хлев. -  А  все
же ведь это вы его зарезали!
     Лиза, лежа на полу между тремя стульями, вздрагивала всем телом.  Дрожь
эта пробегала у нее по бокам под кожей  и  оканчивалась  между  раздвинутыми
ляжками, продолжавшими все больше и больше раздаваться.  Франсуаза,  которая
до этого от охватившего ее горя  ни  на  что  не  обращала  внимания,  вдруг
остолбенела, встав напротив  Лизы.  Нагота  сестры  предстала  перед  ней  в
ракурсе; она ничего не видела, кроме острых углов поднятых кверху коленей, а
между ними находился шарообразный  живот  с  круглым  отверстием.  Это  было
настолько неожиданно, настолько необычно по форме,  настолько  огромно,  что
она не почувствовала никакого стеснения. Она никогда не могла бы представить
себе чего-либо подобного. Это было как отверстие бочки с выбитым  дном,  как
широко открытое, поросшее густым плющом чердачное окно,  в  которое  бросают
сено. Затем, когда она заметила, что другой  шарообразный  предмет,  меньших
размеров, голова ребенка, при каждом усилии то показывается,  то  скрывается
обратно, как бы играя все время  в  прятки,  -  ее  охватило  такое  желание
расхохотаться, что она должна была закашляться, чтобы ее  не  заподозрили  в
плохом отношении к сестре.
     - Потерпите еще немного, - заявила Фрима. - Сейчас все кончится.
     Она  встала  на  колени  между  ляжками  Лизы,  следя  за  ребенком   и
приготовившись принять его. Но он, как говорила Бекю, артачился. Одно  время
ребенок совсем исчез, и все решили, что он вернулся  к  себе.  Только  тогда
Франсуаза вышла из оцепенения, охватившего ее.  при  созерцании  этой  печи,
устремленной на нее своим зевом. Ее охватило смущение, она взяла  сестру  за
руку, сразу разжалобившись, как только перестала смотреть.
     - Бедная Лиза! Трудно тебе приходится.
     - О да! О да! И  никто  меня  не  жалеет...  Хоть  бы  кто-нибудь  меня
пожалел... Ой-ой-ой, опять начинается, он никогда не выйдет наружу.
     Стоны и причитания продолжались бы еще долго, если бы  не  восклицания,
донесшиеся из хлева. Патуар,  удивленный  тем,  что  Колшиь  не  переставала
биться и мычать, заподозрил присутствие второго теленка и, сунув снова руку,
вытащил его на этот раз  без  всяких  затруднений,  как  носовой  платок  из
кармана. Шутника охватила такая веселость, что он, забыв  всякое  стеснение,
побежал в комнату родильницы, неся в руках  теленка.  Бюто  тоже  с  шутками
следовал за ним.
     - Ну, толстуха, ты хотела теленка... Вот он!
     Одетый почти в один только фартук, весь перепачканный  навозом,  с  еще
мокрым теленком в руках, голова которого,  точно  у  пьяного,  была  слишком
тяжела, Патуар казался до того смешным, что можно было, кажется, лопнуть  со
смеху.
     Среди всеобщих одобрительных восклицаний Лизу, увидевшую  его,  охватил
дикий, нескончаемый приступ хохота.
     - До чего он смешон! Ах, как глупо смешить меня!..  Ой-ой-ой,  до  чего
больно, меня раздирает на части! Нет, нет, не смешите меня, я подохну.
     Хохот гудел в ее жирной груди, спускаясь к животу, где он превращался в
грозовой вихрь. Она вся надулась, а голова ребенка  возобновила  свою  игру,
готовясь выскочить наружу.
     Но еще хуже стало, когда ветеринар, положив перед ней теленка,  захотел
вытереть пот со лба тыльной стороной руки. Он провел по лбу большую  грязную
полосу; все корчились со  смеху,  а  родильница  напрягала  последние  силы,
кудахча, как курица, несущая яйцо.
     - Да перестаньте же, я умираю! Из-за этого проклятого  шутника  у  меня
кожа трещит!.. Господи, господи, я сейчас лопну...
     Зияющее  отверстие  расширилось  еще  больше.  Казалось,   что   Фрима,
продолжавшая стоять на коленях, уйдет в него  целиком.  И  вдруг,  точно  из
пушки, вылетел красный ребенок, с мокрыми бледными конечностями. Послышалось
бульканье гигантского опоражнивающегося желоба. Затем  младенец  запищал,  а
мать, вздрагивая, как  бурдюк,  из  которого  выливают  воду,  хохотала  еще
больше. С одного конца раздавался крик, с другого - смех. Бюто  хлопал  себя
по ляжкам, Бекю держалась за бока. Смех Патуара гремел  звучными  раскатами.
Хохотала и Франсуаза, которой сестра  исцарапала  руку  во  время  последней
конвульсии.
     - Девочка, - заявила Фрима.
     - Нет, нет, - сказала Лиза, - я не хочу, я хочу мальчика.
     - Ну так я засуну ее обратно, красотка, а к завтрашнему дню ты сделаешь
из нее мальчика.
     Хохот усилился. Все хохотали до колик. Лиза смотрела на лежащего  около
нее теленка и, успокаиваясь, сказала с сожалением:
     - А другой-то был такой хороший... У нас было бы теперь два!
     Патуар уехал после того, как Колишь дали  три  литра  вина  с  сахаром.
Фрима раздела и уложила Лизу, а Бекю с помощью  Франсуазы  убрала  солому  и
подмела комнату. Через десять минут все привели в порядок,  так  что  нельзя
было даже и заподозрить, что тут происходили роды. Об  этом  напоминал  лишь
крик младенца,  которого  мыли  в  теплой  воде.  Но  и  девочка,  когда  ее
запеленали и уложили в  люльку,  мало-помалу  затихла.  А  мать,  ослабевшая
теперь, с  потемневшим  и  вытянувшимся  лицом,  заснула  крепким  сном  под
простыней из грубого холста.
     Около одиннадцати часов, когда  обе  соседки  ушли  к  себе,  Франсуаза
сказала Бюто, что ему лучше было бы пойти спать на  сеновал.  Для  себя  она
расстелила тюфяк на полу,  желая  остаться  подле  сестры.  Бюто  ничего  не
ответил и молча докуривал трубку. Водворилась тишина, и слышно  было  только
тяжелое дыхание спящей Лизы. Когда же  Франсуаза  опустилась  на  колени  на
матрас, около самой  Лизиной  постели,  Бюто,  продолжая  молчать,  внезапно
опрокинул ее сзади. Она обернулась и тотчас  поняла,  в  чем  дело,  по  его
возбужденному лицу. Он снова был охвачен прежним желанием, и,  должно  быть,
оно овладело им до такой степени, что его даже  не  смущало  ни  присутствие
рядом жены, ни предшествовавшие события, которые  к  этому  никак  не  могли
располагать. Девушка оттолкнула его, так  что  он  не  удержался  на  ногах.
Началась глухая борьба в тишине, нарушаемой только прерывистым дыханием.
     Он сдавленным голосом старался шутить:
     - Ну что? Что с тобой станется?.. Меня хватит на вас обеих.
     Он хорошо  знал,  что  она  никогда  не  крикнет.  В  самом  деле,  она
сопротивлялась, не проронив ни слова, не желая унизить себя до  того,  чтобы
позвать сестру, не желая никого вмешивать в свои дела,  даже  ее.  Он  душил
девушку и был близок к победе.
     - Увидишь, как будет хорошо... Раз мы живем  вместе,  нам  не  придется
расставаться...
     Но тут он еле сдержал крик от боли. Все так же молча  она  вонзила  ему
ногти в шею. Он разъярился и намекнул на Жана.
     - Ты, может быть, думаешь, что выйдешь замуж за твоего  мерзавца?..  Ни
за что, пока не станешь совершеннолетней!
     На этот раз, когда он грубо шарил рукой у нее под юбкой,  она  с  такой
силой ударила его носком между ног, что он завыл от боли. Одним  прыжком  он
вскочил на ноги, со страхом озираясь на  кровать.  Но  жена  его  продолжала
спать и дышала так же спокойно. Все же он ушел, угрожающе размахивая рукой.
     Вытянувшись на своем матрасе, Франсуаза лежала в окружавшей ее тишине с
открытыми глазами. Она не ощущала никакого желания; она никогда не  позволит
ему взять себя, даже если почувствует желание. И она была удивлена тем,  что
мысль выйти замуж за Жана еще не приходила ей в голову.

VI

     Жан уже два дня работал около самой Рони  на  участках,  принадлежавших
Урдекену. Фермер поставил там паровую молотилку, взяв ее напрокат  у  одного
шатоденского механика, который ездил с ней по всей округе, от  Бонневаля  до
Клуа.  На  телеге,  запряженной  парой  лошадей,  Жан   подвозил   снопы   с
расположенных вокруг скирд, а затем отвозил зерно на ферму. Машина пыхтела с
утра до вечера, развевая на солнце золотистую пыль, наполняя всю окрестность
громким и непрерывным тарахтением.
     Жан был очень расстроен. Он ломал себе голову над тем, как  возобновить
близость с Франсуазой. Прошел уже целый месяц с тех пор, как он обладал  ею.
Произошло это в той самой ржи, которую он  теперь  обмолачивал.  Он  впал  в
отчаяние. Желание его все росло, страсть овладевала им. Погоняя лошадей,  он
раздумывал, почему бы ему не заявиться к Бюто и не попросить руки Франсуазы.
В конце концов ведь между ним и супругами еще не произошло никакой  открытой
ссоры. Он всегда здоровался с ними при встрече. И как только ему показалось,
что это единственный способ вновь обладать  Франсуазой,  он  начал  убеждать
себя в том, что это, собственно, его долг и что нечестно было бы не жениться
на этой девушке.
     Однако на следующее утро, вернувшись к машине, Жан почувствовал  страх.
Он никогда бы не мог решиться на этот поступок, если бы не увидел, что  Бюто
ушел  вместе  с  Франсуазой  в  поле.  Он  подумал,  что  Лиза  ведь  всегда
благоволила к нему и что наедине с  ней  он  меньше  будет  бояться.  Улучив
минуту и попросив товарища подержать лошадей, он отправился в Ронь.
     - А, это вы, Жан! - воскликнула Лиза.  Эта  здоровая  баба  вполне  уже
оправилась после родов. - Вас теперь совсем не видно. Что случилось?
     Он начал извиняться. Затем второпях, с  некоторой  грубостью,  как  это
всегда бывает с застенчивыми людьми, рассказал, в чем дело. Сперва ей  могло
показаться, что его признание относится к ней, так как Жан напомнил ей,  что
любил ее и охотно стал бы ее мужем. Но он тут же добавил:
     - А потому я очень хотел бы жениться на Франсуазе.  Она  посмотрела  на
него с таким изумлением, что он забормотал:
     - О, я знаю! Это так просто не делается... Я хотел только поговорить  с
вами... -
     - Странно, конечно, - ответила Лиза, - кто бы  мог  подумать?  Ведь  вы
настолько старше  ее...  Но  прежде  всего  надо  узнать,  что  думает  сама
Франсуаза.
     Он шел сюда с твердым намерением рассказать все, так как надеялся,  что
после этого брак их сочтут необходимым, но в последнюю  минуту  заколебался.
Если Франсуаза ни в чем не призналась сестре, имел ли он право  говорить  об
этом первый? Подобные сомнения и вовсе  обескуражили  его,  и  он  устыдился
своих тридцати трех лет.
     - Разумеется, - пробормотал он, - надо поговорить с  ней  самой.  Никто
насильно ее не заставит.
     Когда же удивление Лизы прошло,  она  взглянула  на  Жана,  и  лицо  ее
выражало удовольствие. Оборот дела, безусловно, пришелся ей  по  вкусу.  Она
даже старалась быть полюбезнее.
     - Как она захочет, Жан, так и будет... Я не согласна с  Бюто,  что  она
слишком молода. Ей вот-вот исполнится восемнадцать лет, девка она  здоровая,
так что на двоих мужиков хватит... А потом, знаете, хоть я сестру  и  люблю,
но все-таки теперь, когда она на выданье, я бы  скорее  согласилась  держать
работницу, которой могла бы распоряжаться... Так что  если  она  не  против,
женитесь на ней, Жан. Вы  славный  парень,  и,  знаете,  старые  петухи  для
курочек неплохи!
     Это было невольное признание. В нем сказывалась медленно, но  неуклонно
нараставшая  отчужденность  между  сестрами,  вражда,  которая  усугублялась
мелкими уколами будничных ссор, глухая ревность и ненависть, возникшие с тех
пор, как в доме появился мужчина  со  своей  мужской  волей  и  вожделениями
самца.
     Обрадованный Жан звонко расцеловал ее в обе щеки, а она добавила:
     - Мы сегодня как раз крестим девочку, и к ужину соберется вся  семья...
Приходите и вы к нам. Если Франсуаза  согласна,  то  поговорите  с  дядюшкой
Фуаном, он ведь ее опекун.
     - Идет! - воскликнул он. - До вечера!
     Жан побежал к своим лошадям и весь день  торопил  их,  нахлестывая  что
было мочи. Щелканье бича раздавалось над полями, как праздничный салют.
     Действительно, Бюто назначили  на  этот  день  крестины  своей  дочери.
Крестины совершались с большим запозданием, Сперва  ждали,  пока  поправится
Лиза: она непременно хотела присутствовать на ужине.  Затем  у  нее  явилась
честолюбивая мысль, за которую  она  очень  уцепилась:  ей  хотелось,  чтобы
кумовьями во что бы то ни стало были супруги Шарль. А г-жа Шарль только  что
уехала в Шартр помогать дочери.  -  По  обыкновению  во  время  сентябрьской
ярмарки в заведении на Еврейской улице постоянно были посетители. Как Лиза и
говорила Жану, никого из посторонних не приглашали: не считая крестного отца
и матери, ждали Фуана, Болыцуху, Деломов - вот и все гости.
     Однако в  самый  последний  момент  возникли  серьезные  затруднения  с
аббатом Годаром, который был в постоянном гневе  на  жителей  Рони.  Сначала
священник пытался одолеть неприятности терпением. Он переносил все: и  шесть
километров, которые ему  приходилось  каждый  раз  проходить  пешком,  чтобы
отслужить обедню, и нелепые претензии сущих безбожников, населявших деревню.
Он все еще надеялся, что муниципальный  совет  согласится  учредить  в  Рони
собственный приход. В конце концов терпение его лопнуло, и  он  не  мог  уже
ничем себя обольщать: совет ежегодно откладывал ремонт церковного дома,  мэр
Урдекен заявлял, что деревенский бюджет и без того  страдает  от  непомерных
расходов.  Один  только  помощник  мэра  Макрон  продолжал   благоволить   к
священникам, тая про себя какие-то неясные честолюбивые расчеты. И, не  видя
больше никакой надобности стесняться, аббат  Годар  держал  жителей  Рони  в
черном теле, совершая для них  только  самые  необходимые  требы,  не  желая
прочесть для них лишней молитвы, зажечь лишней свечи или лишний раз  махнуть
кадилом. Поэтому с женщинами у него были постоянные  столкновения.  Особенно
горячая битва разыгралась в июне, в день первых причастий.  Пятеро  детей  -
две девочки и три мальчика - занимались с ним по воскресеньям  после  обедни
катехизисом, и, чтобы исповедать их, ему пришлось бы еще раз возвращаться  в
Ронь; поэтому он настоял, чтобы они сами явились к нему  в  Базош-ле-