преследовать Франсуазу. Он выждал, пока у него совсем зажила рука, и кидался
на нее в каждом углу, уверенный в том, что если дело  выгорит  у  него  хоть
раз, потом все пойдет гладко, и он будет иметь ее,  сколько  захочет.  Разве
это не было лучшим способом  оттянуть  ее  замужество,  сохранить  за  собой
девчонку и ее землю? Обе эти страсти слились в конце концов воедино: с одной
стороны, им владело упорное нежелание выпускать что-либо  из  своих  рук,  с
другой - ненасытная похоть  самца,  подстегиваемая  сопротивлением  девушки.
Жена его превратилась в огромную глыбу, которую  трудно  стало  ворочать;  к
тому же она кормила, - Лаура постоянно  висела  у  нее  на  грудях.  А  юная
свояченица пахла свежим, молодым телом, влекла  его  к  себе  своей  грудью,
твердой и упругой, как вымя у телки. Правда, он  не  хотел  пренебрегать  ни
той, ни другой: ему не будет лишней и пара, одна -  рыхлая  баба,  другая  -
ядреная девка, в каждой есть своя прелесть. Он считал,  что  такого  петуха,
как он, и на двух кур хватит, и мечтал о жизни турецкого паши,  заласканного
и ухоженного, купающегося в наслаждениях. Отчего бы и в самом деле не  стать
мужем обеих сестер, если они не будут возражать? Так можно  в  конце  концов
добиться согласия в доме и избежать раздела земли,  которого  он  страшился,
как если бы ему предстояло лишиться руки или ноги.
     А поэтому в хлеву, на кухне, везде, где только он встречался хотя бы на
минуту с глазу на глаз с Франсуазой, происходила одна и та же  короткая,  но
дикая сцена: внезапное нападение с его стороны и яростная защита со  стороны
девушки. Бюто наваливался, Франсуаза отбивалась. Он  запускал  руку  ей  под
юбку, хватал за  голое  тело,  забирая  кожу  и  волосы,  как  хватаются  за
загривок, вскакивая  на  лошадь;  она  же,  стиснув  зубы,  сверкая  черными
глазами, пыталась заставить  его  разжать  руку;  нанося  ему  сильный  удар
кулаком прямо между ног. Схватки эти проходили безмолвно,  слышались  только
тяжелое дыхание и глухой шум борьбы; он сдерживал крик боли, а она  опускала
платье и уходила, прихрамывая, чувствуя, как мучительно ноет и  жжет  у  нее
кожа внизу живота, где, как ей казалось, безжалостная  пятерня  оставила  на
теле пять зияющих ран. Так случалось и тогда, когда  Лиза  была  в  соседней
комнате, или даже в ее присутствии, когда она, стоя к ним спиной, складывала
в шкаф белье. То, что жена была рядом, как бы еще  сильнее  распаляло  Бюто,
уверенного в том, что из гордости и упрямства девчонка не издаст ни звука.
     Однако с тех пор, как Фуан застал их на куче картофеля, начались ссоры.
Старик все рассказал Лизе в надежде, что она запретит  мужу  подобные  вещи.
Лиза же, накричав на него за то, что он суется не в свое дело, обрушилась на
сестру: тем хуже для нее, если она пристает к мужчинам; все они свиньи, чего
от них и ждать! Тем не менее вечером она закатила мужу такую сцену,  что  на
следующее утро вышла из  своей  комнаты  с  полуотекшим  глазом  от  тумака,
которым он наградил ее во время объяснений. После этого и пошла  непрерывная
грызня; постоянно кто-нибудь да ругался: то муж с  женой,  то  свояченица  с
зятем, то сестры между собой, а случалось и так, что все  трое  одновременно
готовы были съесть друг друга.
     Между Лизой и Франсуазой  разгорелась  в  то  время  настоящая  вражда,
глухая, бессознательная ненависть. Их  былая  нежность  без  всякой  видимой
причины перешла в озлобление, которое проявлялось во всем, с утра до вечера.
В  сущности,  единственной  причиной  был  мужчина  -  Бюто,  игравший  роль
разлагающего начала. Франсуаза, распаленная его преследованием, давным-давно
уступила бы, если бы ее  решимость  подавить  свое  собственное  желание  не
возрастала всякий раз,  как  только  Бюто  прикасался  к  ней.  Она  жестоко
наказывала  себя,  но  упрямо   следовала   своему   нехитрому   понятию   о
справедливости - не давать ничего своего, но и ничего не брать у других.  Ее
гнев возрастал от ревности, и вся ненависть обращалась против сестры, потому
что та обладала мужчиной, которого она, Франсуаза, ни за что не уступила  бы
другому. Когда, расстегнувшись и выпятив живот, Бюто преследовал ее,  она  в
бешенстве плевала на его обнаженное мужское тело, посылая вместе с плевком к
жене: так ей легче было перенести подавляемое желание. Она тем самым как  бы
плевала в лицо сестре в порыве презрения к тому удовольствию, в котором  она
с болью себе отказывала. Лиза  не  испытывала  никакой  ревности,  она  была
уверена в том, что Бюто  попусту  бахвалился,  когда  кричал,  что  живет  с
обеими, не то чтобы  она  считала  его  неспособным  на  это,  но  она  была
убеждена, что Франсуаза при ее гордости никогда не уступит. Лиза злилась  на
сестру единственно за то, что та своими отказами превращала дом в  настоящий
ад. Толстея, она как бы погружалась  в  собственный  жир.  Она  была  вполне
довольна жизнью и с жадным эгоизмом стремилась  к  тому,  чтобы  все  земные
радости сосредоточивались вокруг нее. Разве можно так ссориться между собой,
отравлять  себе  существование,  когда  кругом  всего  вдоволь  для  полного
счастья? Ах, эта стерва-девчонка, - все их  неурядицы  из-за  ее  несносного
характера! Каждый вечер, ложась в постель, она кричала Бюто:
     - Она мне сестра, но пусть перестанет меня изводить, а не то, смотри, я
выставлю ее за порог!
     Но он об этом и слышать не хотел:
     - Хорошенькое дело! Да нас же заедят в округе! Чертовы суки! Нет уж,  я
сам утоплю вас обеих в луже, чтобы вы, наконец, перестали лаяться!
     Так прошло еще два месяца. Лиза, издерганная,  раздраженная,  говорила,
что жизнь ее стала так горька, что в кофе  приходится  сыпать  вдвое  больше
сахара. Когда ее сестре удавалось отразить очередное  нападение  зятя,  Лиза
угадывала это по его озлобленности. Теперь  она  жила  в  постоянном  страхе
перед этими неудачами Бюто и начинала волноваться, как только видела, что он
подкрадывается к Франсуазе, ожидая, что от нее он вернется в  ярости,  будет
ломать все кругом и над всеми измываться. Это бывали невыносимые дни, их она
не прощала  упрямице-сестре,  которая  не  желала  сделать  так,  чтобы  все
устроилось к лучшему.
     Но однажды  произошло  нечто  страшное.  Бюто,  спустившийся  вместе  с
Франсуазой в погреб, чтобы нацедить сидра, вернулся в таком  состоянии,  что
из-за какого-то пустяка, из-за того, что ему налили слишком  горячего  супа,
швырнул свою тарелку об стену и ушел, свалив Лизу с ног  пощечиной,  которой
можно было оглушить быка.
     Лиза поднялась  вся  в  слезах,  с  окровавленным  и  распухшим  лицом.
Накинувшись на сестру, она закричала:
     - Стерва! Да ляжешь ты с ним наконец?.. Довольно с меня этого! Ты  ведь
упираешься только для того, чтобы он меня колотил!
     Франсуаза побледнела. В изумлении она слушала сестру.
     - Видит бог, так будет лучше!.. Может быть,  тогда  он  оставит  нас  в
покое!
     Всхлипывая, Лиза упала на стул. Ее расплывшееся  жирное  тело  выражало
полную беспомощность, единственное стремление жить в  мире,  хотя  бы  ценой
дележа. Лишь бы ей иметь свою долю, - ничто больше не  будет  ее  тревожить.
Глупо придавать этому какое-то значение. Это же не хлеб! Не убудет,  сколько
ни съешь! Да и надо помириться, уступить ради  того,  чтобы  жить  в  добром
согласии, по-семейному.
     - Ну, скажи, почему ты  не  хочешь?  -  настаивала  Лиза.  Возмущенная,
задыхаясь от гнева, Франсуаза нашла в себе силы крикнуть только одно:
     - Ты еще гаже, чем он!
     И, разрыдавшись, в свою  очередь,  она  убежала  в  хлев  и  там  вволю
предалась слезам. Колишь смотрела  на  нее  своими  большими  встревоженными
глазами. Франсуазу возмущало происходившее не само по себе,  а  тем,  что  к
этому относились так снисходительно, мирились с этим  и  считали  допустимым
все, что угодно, лишь бы в доме воцарился покой.  Нет,  если  бы  она  имела
мужа, то уж никогда не уступила бы не только всего его целиком,  но  даже  и
малой частицы. Ненависть к сестре перешла у нее в презрение, и она поклялась
себе, что теперь живою не выйдет, но не покорится ни за что.
     С этого дня жизнь ее стала  еще  тягостнее.  Франсуаза  превратилась  в
настоящего козла отпущения. Из нее сделали  простую  служанку,  ее  изводили
тяжелой работой, не переставая, ворчали на нее,  тормошили,  били.  Лиза  не
давала ей ни минуты передохнуть, будила ее чуть свет и  заставляла  работать
дотемна, так что у  несчастной  девушки  иногда  не  оставалось  сил,  чтобы
раздеться перед сном. Бюто исподтишка изводил  ее  непристойными  и  грубыми
ласками, награждал шлепками, щипал за ляжки, так, что она  всегда  ходила  с
кровоподтеками, в слезах, настороженная и молчаливая. Он же ухмылялся и  был
доволен, когда она, изнемогая от боли, еле сдерживалась, чтобы не закричать.
Все тело ее было покрыто синяками,  ссадинами  и  болячками.  В  присутствии
сестры она особенно старалась сдерживать себя и даже виду не подавала, когда
пальцы Бюто  прогуливались  по  ее  телу.  Но  все-таки  это  ей  не  всегда
удавалось, и тогда она изо всех сил отпускала ему пощечину.  Тут  начиналось
побоище. Бюто бросался на Франсуазу с кулаками, а Лиза, делая вид, что хочет
их разнять, дубасила обоих деревянным башмаком. Лаура и Жюль поднимали  вой,
раздавался лай всех окрестных собак, так что соседи проникались  жалостью  к
несчастней. Бедная девочка, ну и тверда же она, если может еще  терпеть  эту
каторгу!
     Действительно, вся Ронь удивлялась. Почему  бы,  правда,  Франсуазе  не
уйти, совсем? Люди похитрее качали головой: они-то понимали, в чем дело: она
ведь еще не достигла совершеннолетия, ей нужно подождать ровно полтора года.
Уйти сейчас было бы глупо, потому что это значит оставить  все  свое  добро.
Нет, она, конечно, права, принимая в расчет такое  обстоятельство.  Что  же,
разве дядюшка Фуан, который приходится ей  опекуном,  не  может  оказать  ей
поддержку? Впрочем, ему-то самому не сладко живется у сына. Из  боязни,  как
бы во время драк не перепало зуботычины  и  на  его  долю,  он  оставался  в
стороне. К тому же Франсуаза сама не желала, чтобы он вмешивался в ее  дела.
Смелая и независимая, она могла  рассчитывать  только  на  свои  собственные
силы. Теперь все ссоры неизменно кончались одним и тем же.
     - Да убирайся ты к чертовой матери, убирайся ко всем чертям! -  кричала
Лиза.
     - Еще бы, вы только этого и ждете... Да, раньше я была настолько глупа,
что собиралась уйти... А теперь, хоть убейте, не уйду... Я  буду  дожидаться
своей доли. Я хочу получить землю и  дом,  -  и  получу,  вот  увидите,  все
получу!
     В течение первых месяцев Бюто боялся, как бы Франсуаза не  забеременела
от Жана. После того, как он застал их под стогом, он начал считать дни  и  с
тревогой искоса поглядывал на ее живот. Появление ребенка могло  бы  спутать
все его расчеты, сделав брак между свояченицей и Жаном  неизбежным.  Она  же
была совершенно спокойна, так как великолепно знала, что ребенку взяться  не
с чего. Но заметив, что Бюто приглядывается к ее  фигуре,  она  из  озорства
старалась нарочно выпячивать живот. Когда он хватал ее, она чувствовала, что
его толстые пальцы норовят ощупать, измерить ее талию. В  конце  концов  она
как-то сказала ему:
     - Ну что? Там не совсем пусто! Растет!
     Как-то утром она даже намотала на себя тряпки. Вечером дело  чуть  было
не дошло до смертоубийства. Она ужаснулась, перехватив на себе его  свирепый
взгляд. На нее смотрели глаза убийцы. Если этот дикарь поверит, что в утробе
у нее шевелится  младенец,  он  наверняка  попытается  умертвить  его  якобы
нечаянным ударом. Она решила не притворяться и снова подтянула живот. К тому
же как-то раз она застала Бюто, когда он рылся в  ее  грязном  белье,  чтобы
удостовериться в своих подозрениях.
     - Ну, что, пока еще ничего не сделала? - сказал он насмешливо.
     - А если и не сделала, то только потому, что не хочу.
     И это была правда. Она отказывала Жану с прежним упорством.  Бюто,  тем
не менее, шумно торжествовал. Он  обрушился  на  любовника:  ну  и  мужчина,
нечего сказать! Да он, значит, весь сгнил,  раз  даже  не  способен  сделать
ребенка! Сломать человеку руку исподтишка - это он мог, а начинить девку чем
следует, на это уже у него сил не хватило!  С  тех  пор  он  начал  изводить
Франсуазу намеками, непристойно шутил, говоря, что  ее  собственный  бочонок
тоже дал течь.
     Когда Жан узнал о том, как отзывался о нем Бюто, он  пообещал  свернуть
ему шею. Франсуазу же он по-прежнему караулил  на  каждом  шагу,  умоляя  ее
уступить. Тогда видно будет, какого еще молодца он ей  сделает!  Теперь  его
желание усиливалось от гнева. Но Франсуаза каждый раз находила  какую-нибудь
новую отговорку - возобновлять отношения с этим парнем ей не хотелось. Не то
чтобы она его ненавидела, нет, ее просто не влекло к нему.  И,  по-видимому,
она действительно была к нему совершенно равнодушна,  раз  она  ни  разу  не
поддалась, очутившись в его объятиях где-нибудь под живою изгородью вся  еще
возбужденная и раскрасневшаяся после ожесточенной  стычки  с  Бюто.  Ах,  он
свинья! Она только и  говорила,  что  об  этой  свинье,  говорила  страстно,
горячо. Но как только Жан пытался овладеть ею, она сразу же  остывала.  Нет,
нет, ей было стыдно! Однажды, не в  силах  сопротивляться,  она  согласилась
принадлежать ему, но только в первый вечер после их свадьбы. Такое  согласие
она давала впервые; раньше, когда он делал ей предложение, она уклонялась от
прямого ответа. Теперь это стало как бы уже условленным: да, она  выйдет  за
него,  но  только  когда  достигнет  совершеннолетия,  станет   полноправной
хозяйкой  своего  имущества  и  сумеет  потребовать  полностью  то,  что  ей
причитается. Этот разумный  довод  подействовал  и  на  Жана.  Он  сам  стал
убеждать ее терпеливо переносить все невзгоды. Теперь он  уже  не  домогался
ее, за исключением тех случаев, когда желание насмеяться  над  своим  врагом
овладевало им слишком сильно. Она же, успокоенная и умиротворенная  смутной,
надеждой на их счастье в далеком будущем, только крепко  сдерживала  его  за
руки, не давая прикоснуться к себе,  и  умоляюще  смотрела  на  него  своими
красивыми  глазами,  как  женщина,  желавшая   иметь   ребенка   только   от
собственного мужа.
     Тем временем у Бюто, убедившегося в том,  что  никакой  беременности  у
Франсуазы нет, появилась другая забота: ведь она может забеременеть в  любой
момент, если будет продолжать встречаться с Жаном. Бюто по-прежнему опасался
его и дрожал от страха, так как сплетники со всех сторон передавали, что Жан
клялся начинить Франсуазу по самое горло, как еще не начиняли ни одну девку.
Поэтому Бюто следил за свояченицей с утра до вечера, требуя от нее отчета во
всех ее действиях, держал ее чуть ли не на привязи под  угрозой  кнута,  как
скотину, от которой в любой момент можно ждать, что она выкинет какую-нибудь
штуку. Для Франсуазы это было новым мучением: она  постоянно  чувствовала  у
себя за спиной если не Бюто, так свою старшую сестру. Она не могла пойти  за
нуждой к навозной яме без того, чтобы за  нею  не  следили  два  посторонних
глаза. По ночам ее комнату запирали снаружи; а однажды вечером, после ссоры,
она заметила, что и ставень ее окошечка заперт  на  замок.  В  тех  случаях,
когда ей  удавалось  улизнуть  из  дому,  при  возвращении  ее  ждали  самые
отвратительные сцены, допросы. Бывали дни, когда муж держал ее за  плечи,  а
жена, раздев наполовину, осматривала, нет ли на ее теле каких-нибудь следов.
Все это сближало ее с Жаном. В конце концов она сама  начала  назначать  ему
свидания, только ради того, чтобы досадить своим. Если бы они и там  следили
за ней, то она, вероятно, давно бы  уступила  ему.  Во  всяком  случае,  она
твердо решила  принадлежать  Жану,  клялась  всем  святым,  что  Бюто  врет,
утверждая, будто он живет с обеими сестрами: он попросту  хвастает,  надеясь
таким путем добиться своей цели. Жан,  терзаемый  сомнениями  и  считая  это
вполне правдоподобным, в конечном счете все же поверил ей. Расставаясь после
этого разговора, они дружески расцеловались. С тех пор  она  стала  поверять
ему свои тайны, чуть что, обращалась к нему за советом и  ничего  не  делала
без его одобрения. Жан больше не трогал ее и относился к ней как к приятелю,
с которым его связывают общие интересы.
     Теперь всякий раз, как Франсуаза прибегала на свидание  к  Жану,  между
ними происходил один и тот же разговор. Она расстегивала корсаж или задирала
юбку.
     - Гляди! Этот негодяй опять ущипнул меня.
     Жан осматривал синяк с хладнокровным, но решительным видом.
     - Это ему даром не пройдет. Ты  покажи  соседкам...  Только  сейчас  не
время мстить. Наша возьмет, как только мы получим права.
     - И сестре достанется! Знаешь, вчера, когда он набросился на меня,  она
удрала, вместо того, чтобы окатить его ушатом холодной воды.
     - Твоя сестра с ним тоже доиграется... Это неплохо... Если ты  сама  не
захочешь, у него наверняка ничего не выйдет... А на остальное  нам  плевать!
Ведь правда? В дураках-то окажется не кто иной, как он!
     Старик Фуан, хоть он и старался  не  вмешиваться  во  все  эти  дрязги,
нехотя оказывался их участником. Если он молчал, от него требовали, чтобы он
высказал свое мнение; если он уходил,  то  по  возвращении  заставал  полный
разлад в семье, и часто одного его появления бывало довольно, чтобы  страсти
разгорелись с новой силой. Сперва он от всего этого страдал  лишь  морально,
но потом начались и другие лишения, - ему стали отмерять хлеб,  ограничивали
в том, что могло скрасить его старческое существование. Теперь  его  уже  не
кормили, как поначалу. Стоило ему отрезать себе ломоть  хлеба  потолще,  как
начинались грубые упреки: ну и прорва! Видно, чем меньше  человек  работает,
тем он больше жрет! За ним подсматривали  и  каждые  три  месяца,  когда  он
приносил из Клуа от г-на Байаша свою ренту, обирали его  дочиста.  Франсуазе
приходилось таскать у сестры мелочь ему на табак, потому что у самой  у  нее
тоже никогда не было ни гроша. Наконец, старику приходилось  страдать  и  от
своего жилья. - В сырой комнате, служившей ему  спальней,  стало  совершенно
невыносимо после того, как он  случайно  разбил  стекло  в  оконце,  которое
теперь заткнули соломой, чтобы не тратить денег на новое. Ах, подлецы, а еще
родные дети! Все они хороши! И он ворчал с утра до ночи и клял себя  за  то,
что ушел от Деломов и попал, как говорится, из огня да в полымя.  Однако  он
не подавал виду, что раскаивается в своем поступке, -  лишь  иногда  у  него
невольно срывалась с языка жалоба. Он помнил, как  Фанни  говорила:  "Папаша
еще на коленях будет просить нас взять его обратно!" И с тех пор у него  как
будто захлопнулось для них сердце. Он готов  был  скорее  умереть  здесь  от
голода и злобы, чем снова унизить себя перед Деломами.
     Как-то  раз,  получив  у  нотариуса  причитавшиеся  ему  деньги,   Фуан
возвращался пешком из Клуа. Присев отдохнуть в  ложбине,  он  и  не  заметил
Иисуса Христа,  осматривавшего  поблизости  кроличьи  норы.  А  тот  обратил
внимание на  то,  что  отец  сосредоточенно  пересчитывает  в  своем  узелке
пятифранковые монеты. Он тотчас  пригнулся,  тихонько  подкрался  к  старику
сзади и был крайне удивлен, увидев, что отец тщательно завязывает  в  платок
весьма крупную сумму, - может статься, франков  восемьдесят.  Глаза  у  него
загорелись, и, молча осклабившись, он  обнажил  свои  волчьи  зубы.  У  него
сейчас же мелькнула давнишняя мысль о кубышке. Ну, конечно, иначе и быть  не
могло: у старика есть ценные бумаги, он их припрятал и стрижет с них  купоны
каждые три месяца, благо ему все равно надо ходить  к  г-ну  Байашу.  Сперва
Иисуе Христос хотел разжалобить  отца  слезами  и  выклянчить  себе  франков
двадцать. Но тут же он решил, что эта сумма слишком ничтожна,  и  у  него  в
голове быстро во