ичего не знает, кроме
заботы о хлебе насущном.
     - Если так, разрази вас гром, клянусь,  что  в  тот  день,  когда  этот
Рошфонтен будет избран, я подаю в отставку! Что  вы  думаете,  в  шуты  меня
вырядить? Да если бы разбойники-республиканцы сидели в  Тюильри,  то  вы  бы
были за них, честное слово!
     Глаза Макрона сверкнули. Наконец-то дело в  шляпе!  Мэр  подписал  свое
падение: при его непопулярности данного им обещания было  достаточно,  чтобы
заставить всю округу голосовать против г-на де Шедвиля.
     Но в эту минуту Иисус Христос, о котором как-то позабыли,  расхохотался
так громко, что все обернулись. Опершись локтями на стол и  подпирая  руками
голову, он громко повторял, поглядывая на крестьян с презрительной усмешкой:
     - Ну и остолопы, ну и остолопы!
     Как раз при  этих  словах  вошел  Бюто.  От  его  быстрого  взгляда  не
ускользнуло, что Франсуаза находится в лавке; с самого порога заметил  он  и
Жана, который сидел у стены, слушая разговоры и  дожидаясь  своего  хозяина.
Отлично, и девка и ухажер здесь, посмотрим!
     - А вот и мой  братец,  первейший  среди  остолопов!  -  рявкнул  Иисус
Христос.
     Послышалось угрожающее ворчание, некоторые советовали вытолкать  нахала
за дверь. Но  тут  вмешался  Леруа,  по  прозванию  Пушка.  Хриплым  голосом
заправского оратора парижских  предместий,  закаленного  в  спорах  на  всех
собраниях социалистов, он произнес:
     - Заткни свою  глотку,  мой  мальчик!  Они  вовсе  не  так  глупы,  как
кажутся... Слушайте, вы, крестьяне, что бы  вы  сказали,  если  бы  там,  на
дверях мэрии, была наклеена афиша, на которой стояло  бы  большими  буквами:
"Парижская революционная коммуна. Первое - отменяются все налоги;  второе  -
отменяется воинская повинность"?.. А? Что бы вы сказали, чертовы землеробы?
     Эффект получился необычайный: Делом,  Фуан,  Клу,  Бекю  разинули  рты,
вытаращили глаза; Леке выронил газету; Урдекен,  который  собрался  уходить,
вернулся в кабак; Бюто, забыв о Франсуазе, присел к столу. Все повернулись к
этому оборванцу, к этому  бродяге,  наводящему  ужас  на  деревни,  живущему
воровством и вымогательством. На прошлой неделе его выгнали из Бордери, куда
он явился в сумерки, как привидение. Поэтому  он  приютился  пока  у  Иисуса
Христа, чтобы, может быть, на следующий же день опять исчезнуть.
     - Ага! Я вижу, что задел вас за живое! - весело продолжал он.
     - Да, черт побери! - признался Бюто. - Подумать  только,  я  еще  вчера
отнес деньги сборщику! Этому конца не видно, дерут с нас последнюю шкуру!
     - И не отдавать им больше своих парней, эх, важно! - воскликнул  Делом.
- Я-то вызволил своего Ненесса и знаю, чего это стоит.
     - Да, - прибавил Фуан, - а если вам нечем платить, у вас отбирают ваших
сыновей и убивают их.
     Леруа тряхнул головой и торжествующе засмеялся.
     - Вот видишь, - сказал он Иисусу Христу, - они не  так  уж  глупы,  эти
чертовы землеробы!
     Потом, обратившись к крестьянам, он прибавил:
     - Нам  кричат,  будто  вы  отстаиваете  все  старое  и  не  дадите  нам
действовать... Да, вы действительно  отстаиваете,  но  вы  отстаиваете  свои
интересы, не правда ли? Вы позволите нам действовать  и  еще  сами  поможете
сделать все, что принесет вам барыш. Ведь  чтобы  сохранить  при  себе  ваши
денежки и ваших детей, вы готовы на что угодно!.. Иначе вы были бы  круглыми
болванами!
     Все перестали пить; на грубоватых лицах появилось смущенное  выражение.
Леруа продолжал, усмехаясь, заранее предвкушая  эффект,  который  произведут
его слова:
     - Вот потому я и спокоен. Я-то ведь знаю вас с тех пор,  как  вы  стали
гнать меня камнями от ваших дверей... Как сказал этот толстяк, вы  будете  с
нами, с красными, с социалистами, когда Тюильри окажется в наших руках.
     - Ну нет, это уж дудки! - воскликнули разом Бюто, Делом и другие.
     Внимательно слушавший Урдекен пожал плечами.
     - Даром глотку дерете, приятель!
     Но   Пушка   улыбался   с   непоколебимой   убежденностью    верующего.
Прислонившись спиной к стене, он почесывал о нее то одно, то  другое  плечо,
блаженно покачиваясь из стороны в сторону. Он принялся объяснять суть  всего
дела, суть этой революции, слух о которой передавался с фермы  на  ферму  и,
оставаясь загадочным и непонятным, приводил в ужас  хозяев  и  слуг.  Прежде
всего парижские товарищи захватят власть. Это, пожалуй, произойдет  довольно
просто; и  расстрелять  придется  меньше  народа,  чем  думают;  вся  махина
развалится сама собой: до того она прогнила. Затем, придя к  власти,  они  в
тот же день уничтожат ренту, завладеют крупными  состояниями,  так  что  все
деньги, все орудия труда перейдут в руки нации. Тогда-то будет создано новое
общество - это огромное финансовое, промышленное,  торговое  объединение,  -
будет организовано разумное распределение труда и жизненных благ. В деревнях
дело пойдет еще  проще.  Начнут  с  экспроприации  земельной  собственности,
отберут землю...
     - Попробуйте! - снова перебил Урдекен. - Вас встретят вилами,  ни  один
мелкий собственник не позволит вам взять ни горсти.
     - А разве я сказал,  что  мы  будем  мучить  бедных?  -  ответил  Пушка
насмешливо. - Нужно быть круглыми дураками, чтобы  ссориться  с  мелкотой...
Нет, нет, горемыкам, которые выбиваются из сил, ковыряясь на  своем  клочке,
оставят их землю... Отнимут только имения в двести гектаров, отберут землю у
жирных господ вроде вас, ради наживы  выжимающих  все  соки  из  батраков...
Ей-богу, не думаю, чтобы ваши соседи пришли с вилами защищать вас. Они будут
очень довольны!
     Макрон расхохотался, как будто находил эту шутку  очень  забавной.  Все
последовали его примеру, а фермер побледнел, -  в  нем  заговорила  извечная
ненависть: этот прощелыга прав, - ни  один  из  этих  крестьян,  даже  самый
честный, не откажется помочь выгнать его из Бордери!
     - Стало быть, - серьезно спросил Бюто,  -  если  у  меня  около  десяти
сетье, я сохраню их за собою? У меня их не отберут?
     - Разумеется, нет, товарищ... Только мы уверены, что  потом,  когда  вы
убедитесь,   какие   результаты   достигаются   бок   о   бок   с   вами   в
национализированных хозяйствах, вы сами придете и попросите  присоединить  к
ним свой участок... Крупное хозяйство, с большим капиталом, с  машинами,  со
всякими штуками, какие только придумала наука. Я-то в этом ничего не смыслю,
но послушали бы, как толкуют об этом люди там, в Париже!  Они  неопровержимо
доказывают, что сельское хозяйство  погибнет,  если  не  перейдет  к  такому
способу!.. Да, вы сами добровольно отдадите свою землю.
     Бюто, ничего не понимая, но успокоенный тем,  что  от  него  ничего  не
потребуют,  сделал  жест  глубокого  недоверия,  в  то  время  как  Урдекен,
заинтересовавшись болтовней этого  субъекта  о  крупном  национализированном
хозяйстве, снова навострил уши. Остальные дожидались развязки, как в театре.
Леке, бледное лицо которого раскраснелось, дважды уже  открывал  рот,  чтобы
вмешаться, но каждый раз благоразумно прикусывал язык.
     - А моя часть? - внезапно крикнул Иисус Христос. - Всякий должен  иметь
свою часть. Свобода, равенство, братство!
     Пушка, рассвирепев, замахнулся на приятеля, словно хотел ударить его.
     - Поди ты к бесу со своей свободой,  равенством  и  братством!..  Какая
надобность быть свободным? Знаем мы эту комедию!  Ты,  стало  быть,  хочешь,
чтобы буржуа снова прибрали нас к  рукам?  Нет,  нет,  народ  заставят  быть
счастливым наперекор ему самому!.. Значит, ты  согласен  быть  равным,  быть
братом судебному приставу? Да ведь, ослиная твоя башка, республиканцы  сорок
восьмого года потому и  профукали  свою  революцию,  что  носились  с  этими
благоглупостями!
     Иисус Христос, сбитый с толку, объявил, что он за Великую революцию.
     - Молчи, ты меня в пот вгонишь!.. Что? Восемьдесят  девятый,  девяносто
третий год?  Слышали  эти  бредни!  Красивые  слова,  которые  нам  все  уши
прожужжали! Разве такая болтовня что-нибудь значит в сравнении  с  тем,  что
предстоит сделать? Ладно, увидим, когда народ станет хозяином, а это уже  не
за горами! Все трещит, и я тебе ручаюсь, что наш век окончится куда  веселее
прошлого! Славная пойдет чистка, такой еще не было видано!
     Все вздрогнули, и даже  пьяница  Иисус  Христос  отшатнулся  в  испуге,
разочарованный тем,  что  никакого  братства  не  будет.  Жан,  до  сих  пор
слушавший с интересом, тоже сделал негодующий жест.
     Но Леруа поднялся. Глаза его горели в пророческом экстазе.
     - И это должно случиться, это неотвратимо,  -  все  равно  как  камень,
брошенный кверху, неизбежно должен упасть на землю... И тут уж  речь  пойдет
не  о  поповских  выдумках,  не  о  загробном  мире,  не  о  праве,   не   о
справедливости, которых никто никогда не видел, как  никто  не  видал  бога!
Нет,  есть  только  одно  -   всем   нам   свойственная   потребность   быть
счастливыми... Что вы скажете,  ребята,  если  будет  устроено  так,  что  у
каждого всего будет вволю и почти без труда? Машины будут трудиться за  нас;
придется только смотреть за ними, да и то не больше четырех часов  в  сутки;
может быть, удастся вовсе сидеть сложа руки. И повсюду удовольствия,  полное
удовлетворение всех потребностей, да! Мясо, вино,  женщины  -  втрое  больше
того, что может вместить человек теперь, так как  люди  будут  здоровее.  Ни
бедных вам, ни  больных,  ни  стариков  благодаря  хорошо  организованной  и
удобной жизни,  благоустроенным  больницам  и  домам  для  престарелых.  Рай
земной! Наука  приложит  все  усилия,  чтобы  обеспечить  людям  безмятежное
существование, и то-то будет блаженство жить на свете!
     Побежденный Бюто ударил кулаком по столу и  гаркнул:  -  Налоги  долой!
Солдатчину долой! Все тяготы долой! Одно удовольствие! Я согласен.
     - Еще бы! - мудро заметил Делом. - Нужно быть врагом самому себе, чтобы
не согласиться.
     Фуан тоже выразил одобрение, так же как Макрон,  Клу  и  прочие.  Бекю,
ошеломленный, задетый в своих  лучших  чувствах  человека  благонамеренного,
тихонько  спросил  Урдекена,  не  следует  ли  сцапать   этого   разбойника,
говорившего против  императора.  Но  фермер  успокоил  его,  пожав  плечами.
Счастье! Это верно... Теперь его ждут от науки, как раньше ждали  от  права:
так оно, быть может, и логичнее, но уж, конечно, не завтра  осуществится.  И
он уже опять повернулся к выходу, кликнув Жана,  который  весь  обратился  в
слух. Но тут вдруг  Леке,  не  в  силах  более  сдержать  своей  потребности
высказаться, душившей его, как подавляемое бешенство, вмешался в разговор.
     - Если  только,  -  крикнул  он  своим  визгливым  голоском,  -  вы  не
передохнете раньше, чем наступят все эти прелести, то околеете от голода или
под пулями жандармов, если голод заставит вас бунтовать!..
     Все смотрели на него, не понимая.
     - Да, да! Если Америка будет продолжать заваливать нас хлебом, то через
пятьдесят лет во Франции не останется ни одного  крестьянина...  Разве  наша
земля может  состязаться  с  тамошней?  Мы  только  сделаем  первую  попытку
правильно ее обработать, как уже будем завалены зерном... Я читал  книгу,  в
которой об этом говорится подробно, - вы пропадете!
     Однако, несмотря на свое воодушевление, Леке вдруг заметил, что все эти
изумленные лица обратились к нему. Он осекся на полуслове,  сделал  сердитый
жест и тотчас же уткнулся в свою газету.
     - Верно, - заявил Пушка, - из-за американской пшеницы вы  и  пропадете,
если народ не завладеет большими имениями.
     - И я, - заключил Урдекен, - и я твержу вам, что не следует  пускать  к
нам эту пшеницу... В общем, голосуйте за господина Рошфонтена,  если  вы  не
хотите больше иметь меня мэром, а хотите, чтобы пшеница упала до  пятнадцати
франков.
     Он уселся в  свой  кабриолет  вместе  с  Жаном.  Работник,  обменявшись
взглядом с Франсуазой, хлестнул лошадь, а затем сказал хозяину:
     - Лучше не думать об этих вещах, не то, пожалуй, с ума сойдешь!
     Урдекен одобрительно кивнул головой.
     В кабачке Макрон оживленно шептался о чем-то с Деломом, а Пушка,  снова
приняв безразличный  вид,  допивал  коньяк,  подшучивая  над  обескураженным
Иисусом Христом и называя его "мадемуазель Девяносто три".  Бюто,  выйдя  из
задумчивости, вдруг заметил, что Жзн ушел,  но,  оглядевшись,  с  удивлением
увидел  Франсуазу,  которая  вместе  с  Бертой  встала  у  двери   послушать
разговоры. Он рассердился, что потерял столько времени на политику, когда  у
него были серьезные дела. Эта проклятая политика!  Она  лезет  вам  прямо  в
печенку! Отойдя в угол, он долго объяснялся с Селиной, и ей все  же  удалось
удержать его от немедленного скандала: лучше будет, если Франсуаза  вернется
к нему добровольно, когда успокоится. После  этого  он  тоже  ушел,  угрожая
прийти за свояченицей с веревкой и палкой, если ее не вразумят.
     В следующее воскресенье г-н Рошфонтен  был  избран  депутатом.  Урдекен
послал префекту заявление об отставке,  и  Макрон  стал  наконец  мэром.  Он
торжествовал, чуть не лопаясь от наглого самодовольства.
     В тот же вечер  Лангеня  застали,  когда  он  спускал  штаны  у  дверей
победившего соперника.
     - Делаю, где хочу, - орал он, - раз теперь нами будут править свиньи!

VI

     Прошла неделя. Франсуаза продолжала упорствовать, не желая вернуться  к
сестре. На улице произошла страшная сцена: Бюто поволок ее за волосы, но она
с такой силой укусила его в палец, что ему  пришлось  ее  отпустить.  Макрон
перепугался и выставил девушку вон, заявив, что как представитель власти, он
не может дальше поощрять ее непослушание.
     Как раз в это время мимо проходила Большуха и увела Франсуазу  к  себе.
Мысль о смерти занимала эту восьмидесятивосьмилетнюю старуху только  потому,
что она хотела вместе с имуществом оставить  своим  наследникам  бесконечные
тяжбы, а поэтому завещание ее нарочно было составлено в  крайне  туманных  и
запутанных выражениях. Стремясь якобы никого не обделить, она на самом  деле
натравливала всех своих родственников друг на друга. Раз  уж  нельзя  унести
свое добро с собою, думала она, то, отправляясь на тот свет, надо по крайней
мере утешить  себя  тем,  что  жизнь  других  будет  несладкой.  А  большего
удовольствия, чем  наблюдать  семейную  грызню,  для  нее  не  существовало.
Поэтому она поспешила устроить племянницу у себя в доме.  И  хотя  в  первую
минуту  скаредность  заставила  ее  призадуматься,  она   скоро   пришла   к
заключению, что за  жалкие  харчи  Франсуазу  можно  будет  заставить  много
работать. И в тот же вечер она велела ей вымыть лестницу и кухню.  Когда  же
затем явился Бюто, старуха приняла его стоя,  выставив  вперед  свой  хищный
птичий клюв, а тот, только что  грозивший  перебить  все  в  доме  Макронов,
струсил  и  лепетал  что-то  бессвязное.  Надежда  на  получение  наследства
парализовала его, и он не осмеливался вступать в борьбу с этой ведьмой.
     - Франсуаза мне нужна, и я оставляю ее у себя. Все равно у  вас  ей  не
житье... А потом она ведь уже взрослая, пора бы вам свести  ваши  счеты.  Об
этом надо потолковать.
     Бюто ушел в ярости, предчувствуя большие неприятности.
     В самом  деле,  ровно  через  неделю,  в  середине  августа,  Франсуазе
исполнился двадцать один год. Она стала самостоятельной.  Но  участь  ее  не
стала лучше; она так же дрожала перед теткой и так же изнуряла себя  работой
в этом холодном от скупости доме, где все должно было блестеть  само  собою,
без малейших расходов на мыло или на щетки: чистая вода и пара рук  -  этого
считалось достаточно. Когда однажды, забывшись, она решила насыпать цыплятам
зерна, ее череп чуть не разлетелся под ударом  палки.  Люди  говорили,  что,
желая сберечь лошадей, Большуха впрягала в плуг своего племянника  Илариона.
Если это и было выдумкой, то все равно она обращалась с ним, как с животным,
била его, заставляла работать до изнеможения, пока он не сваливался с ног, и
при этом кормила его одними хлебными корками да объедками, годными разве что
на корм свиньям, так что он всегда голодал "и жил  в  вечном  страхе.  Когда
Франсуаза поняла, что в конце концов ее так же запрягут, как  Илариона,  она
стала мечтать только о  том,  как  бы  поскорее  вырваться  из  этого  дома.
Тогда-то у нее внезапно появилось желание выйти замуж.
     Она  просто  искала  выхода.  Она  предпочитала  лучше   умереть,   чем
помириться с Лизой, упорно следуя своему понятию о  справедливости,  которое
укоренилось в ней еще с детства.  Она  считала,  что  права  только  она,  и
презирала себя за долготерпение. О Бюто она не говорила и во  всем  обвиняла
сестру: если бы не Лиза, то можно было бы по-прежнему жить вместе. А теперь,
поскольку  все  уже  было  порвано,  и  порвано   окончательно,   она   жила
единственной мыслью о том, как вернуть свое имущество, свою долю наследства.
Эта забота не давала ей покоя с утра до  вечера,  и  необходимость  каких-то
формальностей выводила ее из себя. Почему так? Ведь ясно же - это мое, а это
твое, и можно решить дело в несколько минут!  Что  же  это  такое?  Заговор,
чтобы ее обворовать? Она начинала подозревать  всех  родных  и  приходила  к
заключению, что только мужчина,  только  муж  сможет  вывести  ее  из  этого
положения. Правда, у Жана не было земли, и он был старше  ее  на  пятнадцать
лет. Но ведь и никто другой не делал ей предложения. После  истории  в  доме
Бюто вряд ли кто-нибудь и отважился бы на такой риск. Бюто до того  боялись,
что никому в Рони не хотелось наживать себе врага в  его  лице.  А  потом  с
Жаном у нее один раз уже что-то было. Это, правда, пустяки,  потому  что  на
том и кончилось, но он был ласковым и таким честным. Пусть уж будет он,  раз
она не любит никого другого, а за кого-нибудь она все  равно  должна  выйти.
Только бы он защитил ее, и только бы поиздеваться над Бюто. У нее тоже будет
свой муж.
     Жан по-прежнему чувствовал к ней большую нежность. Его желание обладать
ею в результате долгих ожиданий как-то утихло. Но  он  встречал  ее  так  же
ласково и считал себя ее мужем: ведь они дали друг другу слово. Он терпеливо
ждал ее совершеннолетия, не перечил этому ее желанию, а, напротив, удерживал
от того, чтобы осложнять дело, пока она живет у сестры. Теперь у  нее  более
чем достаточно оснований  привлечь  всех  честных  людей  на  свою  сторону.
Поэтому, осуждая Франсуазу за то, что она ушла от Бюто со скандалом, он, тем
не менее, уверял, что правда на ее стороне. А обо всем  остальном  он  готов
был говорить с ней, как только она захочет.
     О свадьбе условились, встретившись как-то вечером за хлевом у Большухи,
около полусгнившей изгороди, выходившей в тупик. Они  стояли,  прислонясь  к
ней, Франсуаза - во дворе, а он - снаружи. Под ногами у них ручейком стекала
навозная жижа.
     - Так вот, Капрал, - сказала она первая, глядя ему  прямо  в  глаза,  -
если ты еще не раздумал, я теперь согласна.
     Он тоже пристально посмотрел на нее и не спеша ответил:
     - Я не заводил больше об этом речь, чтобы не сказали, что я  зарюсь  на
твое добро... Но ты права, теперь самое время.
     Наступило молчание. Он положил свою руку на руку девушки и продолжал:
     - И ты, пожалуйста, не думай о Жаклине, мало ли что говорят...  Вот  уж
три года, как я к ней даже не притрагивался.
     - И я тоже тебя прошу, чтобы ты не думал о  Бюто...  Эта  свинья  везде
трубит, что я ему принадлежала. Ты, может быть, веришь?
     - Этому все верят,  -  пробормотал  он  уклончиво.  Но  она  продолжала
смотреть на него, и он сказал:
     - Да, я этому верил... Оно и понятно. Я ведь знаю этого  подлеца.  Тебе
не оставалось ничего другого...
     - Да, да, он пытался, он меня всю изломал, но если  я  тебе  поклянусь,
что до конца этого никогда не было, ты поверишь?
     - Я тебе верю. Чтобы выразить свою радость, он взял ее руку  в  свою  и
пожимал ее, продолжа