ю, да и только...  Теперь  этого  Гильома  забрали  в
солдаты... А потом со всеми работниками, сколько их перебывало на  ферме,  -
во всех углах, на соломе, на  мешках,  прямо  на  земле...  Да  чего  далеко
ходить! Есть тут один, я его раз видел с ней на сеновале: он только собрался
сделать ей хорошую заклепку!
     Сулас снова захохотал, искоса поглядывая на смущенного Жана: с тех пор,
как разговор зашел о Жаклине, он повернулся спиной.
     - Пусть-ка ее кто-нибудь  посмеет  тронуть  теперь!  -  проворчал  Трон
злобно, как собака, у которой отнимают кость. - Я его отделаю так, что он  у
меня позабудет, как хлеб пах, - нет!
     Старик  пристально  посмотрел  на  него,   удивленный   этой   животной
ревностью. Затем, снова погрузившись в оцепенение, он закончил:
     - Это уж твое дело, сынок!
     Трон направился к своей повозке, а Жан остался еще  некоторое  время  с
овчаром, чтобы помочь ему вбить последние колья. Старик, видя, что он  такой
грустный и беспомощный, в конце концов снова заговорил:
     -  Уж  не  из-за  этой  ли  Жаклины  ты  себя   расстраиваешь?   Парень
отрицательно покачал головой.
     - Тогда, значит, другая?.. Кто же? Я что-то тебя ни с кем не видал!
     Жан посмотрел на дядюшку Суласа, думая о  том,  что  в  подобных  делах
старики могут иногда дать хороший совет. В порыве откровенности он рассказал
все по порядку: как он сблизился с  Франсуазой  и  почему  у  него  не  было
надежды получить ее после драки с Бюто. Одно время Жан  даже  опасался,  что
тот потянет его в суд, так как рука у Бюто была сломана,  и,  хотя  она  уже
наполовину зажила, он все-таки не мог работать. Но  Бюто,  вероятно,  решил,
что лучше всего никогда не давать правосудию совать нос в свои дела.
     - Так ты, значит, отделал Франсуазу? - спросил овчар.
     - Да, один раз...
     Старик серьезно подумал и наконец произнес:
     - Надо сказать об этом дядюшке Фуану. Может, он и отдаст ее за тебя. -
     Жан удивился, так как ему не приходил в  голову  такой  простой  выход.
Загон был окончательно  устроен,  и  он  ушел,  толкая  перед  собою  пустую
повозку, твердо решив в тот же вечер побывать у  старика  Фуана.  Сулас  тем
временем вернулся к  своей  обычной  сторожевой  службе.  Его  тощая  прямая
фигура, как серый столб, торчала посреди плоской равнины. Подпасок  с  двумя
собаками уселся в тени фургона. Внезапно ветер стих, грозовые тучи поплыли к
востоку. Стало очень жарко, солнце сверкало на чистом голубом небе. Вечером,
окончив работу на час раньше, Жан  отправился  к  Деломам,  чтобы  до  обеда
повидать дядюшку Фуана. Спускаясь по  косогору,  он  заметил,  что  оба  они
работают в своем винограднике, удаляя с лозы  ненужные  листья,  заслоняющие
грозди: в конце прошлого месяца шли дожди, виноград плохо созревал,  и  надо
было  пользоваться  последними  благодатными  лучами  солнца.   Старика   на
винограднике не было, и парень прибавил шагу, надеясь застать его одного. Он
предпочитал поговорить с ним с глазу  на  глаз.  Дом  Деломов  находился  на
другом конце Рони, за мостом. Это была маленькая ферма.  Совсем  недавно  на
ней соорудили риги и сараи - три неодинаковых строения, окружавших  довольно
просторный двор. Его ежедневно подметали, а кучи навоза были сложены на  нем
аккуратно, как по линейке.
     - Здравствуйте, дядюшка Фуан! - неуверенно крикнул Жан еще издали.
     Старик сидел во дворе, низко понурив  голову.  Между  колен  он  держал
палку. Жан второй раз окликнул его.  Старик  поднял  глаза  и,  узнав  Жана,
обратился к нему:
     - А, это вы, Капрал! Что же вы проходите мимо нас?
     Он произнес это так приветливо и просто, что Жан вошел.  Однако  он  не
решался сразу же заговорить о своем деле. У него не хватало духу  рассказать
о том, как он поступил  с  Франсуазой.  Они  поговорили  о  погоде,  о  том,
насколько она хороша для виноградников. Еще бы с недельку солнышко,  и  вино
удалось бы на славу. Затем  молодому  человеку  захотелось  сказать  старику
что-нибудь приятное.
     - Вы просто богач, дядюшка Фуан, хозяина счастливее  вас  не  найти  во
всей округе!
     - Конечно...
     - Когда имеешь таких детей, как ваши, то о лучшем нечего и мечтать!
     - Да, да... Только, знаете, у каждого ведь свой характер...
     Фуан еще больше нахмурился. С тех пор,  как  он  жил  у  Деломов,  Бюто
больше не выплачивал ему ренты, отговариваясь тем, что не желает, чтобы  его
деньгами пользовалась сестра. Иисус Христос никогда не давал ни единого  су,
а что касается Делома, то он тоже прекратил платежи, так как кормил тестя  и
давал ему ночлег. Но старик страдал не из-за недостатка карманных денег, тем
более, что он получал от г-на Байаша сто  пятьдесят  франков  ежегодно,  что
составляло двенадцать франков в месяц. Это были деньги, причитавшиеся ему за
продажу дома.  Их  ему  хватало  вполне,  чтобы  оплачивать  свои  маленькие
слабости: ежедневную порцию табаку на два  су,  стаканчик  вина  у  Лангеня,
чашку кофе у Макрона, - ведь Фанни была  очень  расчетлива  и  доставала  из
шкафа кофе и водку только в случае болезни. Но, несмотря на то, что  дома  у
него было всего  вдоволь,  а  вне  дома  он  мог  позволить  себе  кое-какие
лакомства, ему не нравилось здесь, и жизнь у дочери стала ему в тягость.
     - Конечно, - сказал Жан, не подозревая, что  прикасается  к  обнаженной
ране, - когда живешь у других, это не то, что у себя.
     - Вот именно, вот именно! - повторил Фуан ворчливым голосом.
     Он поднялся в порыве возмущения.
     - Пойдемте пропустим по рюмочке... Могу же я угостить приятеля!
     Но на пороге его охватил страх.
     - Вытирайте хорошенько ноги, Капрал! Тут, знаете,  из-за  этой  чистоты
разговоров не оберешься.
     Жан, чувствуя себя неловко, вошел в дом. Ему хотелось во что бы  то  ни
стало высказаться до возвращения хозяев. Он был поражен порядком  на  кухне:
медная посуда сияла, на мебели не  было  ни  пылинки,  пол  даже  стерся  от
частого мытья. Кругом было чисто и неуютно, словно  тут  никто  не  жил.  На
очаге, в золе, разогревался вчерашний суп.
     - За ваше здоровье! - сказал старик, достав из буфета начатую бутылку и
два стакана.
     Его рука, державшая стакан, слегка дрожала,  до  того  он  боялся,  что
поступает нехорошо. Выпив, он поставил стакан  на  стол  с  видом  человека,
который пошел на все, и внезапно заговорил:
     - Вы знаете, Фанни уже третий день не разговаривает со мной из-за того,
что я плюнул... Да, плюнул! А разве другие не плюют? Разумеется, и я плюнул,
когда пришла охота... Нет, нет, лучше убраться отсюда, чем терпеть  подобные
вещи!
     И снова наполнив свой стакан, довольный тем,  что  нашелся  собеседник,
готовый его слушать, он не давал себя перебить и до конца излил свои жалобы.
Все это были сущие пустяки: Фуан сердился за то, что не  хотели  мириться  с
его стариковскими слабостями и пытались  заставить  подчиняться  чуждым  ему
привычкам. Более серьезные  обиды  и  издевательства  не  причинили  бы  ему
большего страдания. Замечание, сделанное слегка повышенным тоном,  было  для
него  равносильно  пощечине.  К  тому  же  дочь   его   отличалась   крайней
обидчивостью, подозрительностью и высокомерием, которые свойственны  честным
и порядочным крестьянкам. Она  обижалась  и  дулась  по  всякому  ерундовому
поводу, из-за каждого превратно понятого слова. Поэтому ее отношения с отцом
день ото дня портились. Когда делили имущество, она как дочь показала себя с
лучшей стороны, а теперь злилась на него, ходила за ним по пятам, подтирая и
заметая, попрекая его тем, что он делал, и тем, чего он не  делал.  Все  это
были мелочи, но для старика они превратились в мучение, и он одиноко плакал,
прячась по углам.
     - Надо уметь кое в чем и уступить, - повторял Жан  в  ответ  на  каждую
жалобу. - Терпением можно всегда все уладить.
     Фуан зажег свечу. Он был уже возбужден и продолжал с негодованием:
     - Нет, нет, довольно с меня... Да, если бы  я  только  знал,  что  меня
здесь ожидает! Лучше бы мне сдохнуть в тот день, когда я продал свой  дом...
Но только они ошибаются, если думают, что я в них нуждаюсь... Я лучше  пойду
работать каменщиком на дорогах.
     Он начал задыхаться и вынужден был присесть. Жан  воспользовался  этим,
чтобы наконец заговорить.
     - Вот, дядюшка Фуан, я ведь, знаете ли, хотел повидаться с вами по тому
делу. Мне было очень неприятно, но не мог же я не защищаться, раз он на меня
напал... А с Франсуазой было у меня слажено, и теперь все только за  вами...
Вы бы пошли к Бюто, объяснили бы ему...
     Старик сделался серьезным. Он покачал головой, не зная,  что  ответить.
Возвращение  Деломов  вывело  его  из  затруднительного  положения.  Они  не
удивились, застав Жана у себя, и по обыкновению встретили его приветливо. Но
Фанни сразу заметила на столе бутылку и два стакана. Она забрала их и  пошла
за тряпкой. Затем, не глядя на отца, она сухо заметила ему,  хотя  уже  двое
суток не говорила с ним ни слова:
     - Отец, вы ведь знаете, что я этого не позволяю.
     Фуан поднялся, дрожа от ярости: замечание, сделанное  при  постороннем,
вывело его из терпения.
     - Что еще?  Разве,  черт  возьми,  я  не  имею  права  угостить  своего
приятеля?.. Да запри ты свое вино, я могу и воды напиться!
     Упрек в скупости страшно оскорбил Фанни. Она ответила, побледнев:
     - Вы можете выпить все, что есть в  доме,  и  лопнуть,  если,  вам  так
хочется... Но я не желаю, чтобы вы пачкали мне  стол  своими  стаканами,  от
которых остаются пятна, как в кабаке!
     На глазах у старика выступили слезы, и он сказал:
     - Поменьше бы чистоты да побольше сердца! Так-то оно лучше, дочка!
     И пока  Фанни  тщательно  вытирала  стол,  старик,  чтобы  скрыть  свое
отчаяние, отошел к окну. На дворе уже было темно.
     Делом, не желая вступать в  перебранку,  молчаливо  одобрял  твердое  и
разумное поведение жены. Он не  хотел  отпустить  Жана,  не  налив  ему  еще
стаканчик,  который  Фанни  успела  поставить  на  тарелку.  Она  вполголоса
оправдывалась:
     - Вы не представляете себе, как тяжело  со  стариками!  Вечно  какие-то
причуды, дурацкие привычки,  -  и  они  скорее  сдохнут,  чем  исправятся...
Наш-то, он неплохой, у него только сил больше нет. А все-таки  по  мне,  так
лучше ходить за четырьмя коровами, чем за одним стариком.
     Жан и Делом одобрительно кивали  головами.  Но  в  это  время  внезапно
появился Ненесс, одетый по-городскому,  в  пиджаке  и  брюках,  купленных  у
Ламбурдье, и в шляпе из грубого  фетра.  Он  кривлялся,  как  барышня,  этот
длинношеий, подстриженный в скобку парень  с  голубыми  глазами  и  красивым
невыразительным лицом. К земле он по-прежнему  чувствовал  отвращение  и  на
следующий день собирался в Шартр, где получил место официанта в ресторане  с
танцевальными вечерами. Родители долго  противились  этой  измене  сельскому
хозяйству, но такая профессия льстила тщеславию матери, и она в конце концов
согласилась, склонив к этому и отца. В этот день Ненесс с самого утра  кутил
на прощание со своими деревенскими товарищами.
     В первую минуту казалось, что его  стесняет  присутствие  постороннего.
Затем он все-таки решился заговорить:
     - Мама, я хочу угостить их обедом у Макрона, нужно денег.
     Фанни пристально посмотрела на него и  уже  раскрыла  было  рот,  чтобы
отказать.  Но  тщеславие  заставило  ее  удержаться  в   присутствии   Жана.
Разумеется, они могли позволить сыну прокутить двадцать  франков,  -  их  от
этого не убудет. Она исчезла, не сказав ни слова.
     - Ты что, не один? - спросил у Ненесса отец.
     Он заметил за дверью тень и, подойдя, узнал парня, оставшегося снаружи.
     - Да это же Дельфен... Входи же, голубчик!
     Дельфен, кланяясь и извиняясь, решился войти. На нем были простые синие
штаны, синяя блуза без галстука и грубая деревенская  обувь.  Кожа  его  уже
успела загореть от работы на солнце.
     - Ну, а ты, - спросил Делом, питавший к Дельфену большое уважение, - ты
тоже думаешь отправиться на днях в Шартр?
     Дельфен вытаращил глаза и выпалил:
     - Да нет, черт возьми! Я сдохну там, в этом городе!
     Делом искоса посмотрел на сына, а Дельфен продолжал, стараясь оправдать
приятеля:
     - Это хорошо для Ненесса, он  и  одевается  по-городскому  и  на  трубе
играет!
     Делом улыбнулся, так  как  таланты  сына  в  игре  на  корнет-а-пистоне
переполняли его гордостью. В это  время  вернулась  Фанни  с  целой  горстью
двухфранковых монет. Она медленно  отсчитала  десять  монет  и  передала  их
Ненессу. Монеты были беленькие, так как хранились в куче пшеницы.  Фанни  не
рисковала держать деньги в шкафу и прятала их повсюду - в зерно, в уголь,  в
песок. Когда ей приходилось платить, деньги ее  были  то  одного  цвета,  то
другого - белые, черные, желтые.
     - Сойдет, - сказал Ненесс вместо благодарности. - Идем, Дельфен!
     Оба парня улетучились: слышно было, как они смеялись, удаляясь.
     Видя, что Фуан, ни разу не обернувшийся во время всей этой сцены, вышел
из дому, Жан допил свой стакан, простился и пошел за стариком. Он нашел  его
стоящим впотьмах посреди двора.
     - Так вот, дядюшка Фуан, значит, вы сходите к Бюто, чтобы мне  получить
Франсуазу?.. Вы хозяин, стоит вам только сказать одно слово...
     В темноте раздался прерывающийся голос старика:
     - Не могу больше... не могу...
     Наконец он не выдержал и признался. Он решил покончить с Деломами и  на
следующий же день  перейти  на  жительство  к  Бюто,  который  ему  это  уже
предлагал. Пусть сын его бьет, - это лучше, чем умереть от булавочных уколов
дочери.
     Приведенный в отчаяние новым препятствием, Жан наконец решился сказать:
     - Признаться вам, дядюшка Фуан... Дело в  том,  что  я  уже  сошелся  с
Франсуазой...
     На это старик сказал просто:
     - Ах, вот оно что! - Потом, подумав, спросил: - А что, девка брюхата?
     Жан, хотя и знал наверно, что этого не  могло  быть,  так  как  они  не
довели дело до конца, ответил:
     - Все возможно.
     - Ну, значит, надо подождать... Если она брюхата, тогда видно будет.
     В эту минуту на пороге дома показалась Фанни и позвала отца  есть  суп.
Но тот, повернувшись к ней спиной, промычал:
     - Можешь выполоскать себе задницу своим супом! Я иду спать.
     И злой, с пустым желудком он пошел наверх.
     Жан медленно побрел к себе на ферму. Он был до того удручен,  что  даже
не отдавал себе отчета, куда идет. Так он очутился на равнине.  Синяя  ночь,
испещренная звездами, была тяжелой и душной.  В  неподвижном  воздухе  снова
чувствовалось  приближение  грозы.  А  может  быть,  она  проходила   где-то
поблизости, и на востоке виднелись только вспышки молний. Подняв голову, Жан
заметил с левой стороны сотни светящихся глаз,  они  горели,  как  свечи,  и
поворачивались на шум его шагов. Он шел мимо загона, и это  светились  глаза
овец.
     Послышался неторопливый голос Суласа:
     - Ну, как дела, парень?
     Собаки, растянувшиеся на земле, почуяв своего, не шелохнулись. Подпасок
вышел из фургона, в котором было нестерпимо жарко, и спал в лощине. И только
овчар один продолжал стоять среди окутанной мраком голой равнины.
     - Так как же, парень, слажено дело?
     Не останавливаясь, Жан ответил:
     - Дед сказал, что если девка брюхата, тогда посмотрит.
     Он уже миновал загон, когда в ночном безмолвии до него донеслись  слова
Суласа:
     - Верно, надо подождать.
     Жан  продолжал  идти.  Впереди  расстилались   беспредельные   просторы
босского края, спавшего глубоким сном. Немою тоской дышало сожженное  жниво,
голая  и  опаленная  земля,  отдававшая  запахом  гари.  В  полях  слышалось
стрекотание кузнечиков, словно потрескивание  углей  в  золе.  Посреди  этой
мрачной пустыни виднелись одни  лишь  неясные  очертания  стогов,  и  каждые
несколько секунд у самого горизонта появлялись и исчезали лиловатые отблески
печальных зарниц.

II

     На следующий день  Фуан  перебрался  к  Бюто.  Его  переезд  никому  не
причинил хлопот: у старика оказалось всего два узла со скарбом,  которые  он
непременно хотел перенести сам и сделал это  в  два  приема.  Деломы  тщетно
старались вызвать его на объяснение. Он ушел, так и не сказав ни слова.
     У Бюто ему отвели в нижнем этаже за кухней большую комнату,  в  которой
до этого хранились запасы картофеля и свеклы для скота. Хуже всего было  то,
что помещение это освещалось наподобие погреба  всего  лишь  одним  оконцем,
пробитым на  высоте  двух  метров.  Земляной  пол,  груды  овощей  и  разных
очистков, гнивших по углам, делали комнату очень сырой:  с  побеленных  стен
слезами струилась желтая влага. К тому же в этом сарае все оставили на своих
местах, освободив только один угол,  чтобы  можно  было  поставить  железную
кровать, стул  и  стол  из  некрашеного  дерева.  Старик,  казалось,  был  в
восторге.
     Бюто торжествовал. С тех пор, как Фуан жил у  Деломов,  он  бесился  от
зависти, так как до него доходило то, что говорили по этому поводу  в  Рони:
конечно, Деломы могут прокормить отца, ну, а Бюто - куда им! Им  самим  есть
нечего. Поэтому первое время он не скупился на еду и откармливал старика как
на убой. Все это делалось, чтобы доказать, что и они не умирают с голода,  А
потом, ведь еще имелись сто пятьдесят франков ренты,  получаемой  Фуаном  от
продажи дома. Конечно, отец завещает их тому из детей, кто будет  ходить  за
ним в последнее время. С другой стороны, после ухода старика от  Деломов  им
придется снова выплачивать ему годовую ренту в двести  франков.  Так  оно  и
оказалось на самом деле. Бюто рассчитывал на  эти  двести  франков.  Он  все
прикинул и пришел к заключению, что прослывет добрым сыном,  не  истратив  к
тому же ни единого гроша. Наоборот,  он  надеялся,  что  еще  будет  за  это
вознагражден. Ну, а кроме всего, он сильно подозревал, что у старика имеется
кубышка, хотя полной уверенности на этот счет у него не было.
     Для Фуана наступил просто медовый месяц. За ним ходили, его  показывали
соседям: ну как? Старик-то цветет! Не похоже, чтобы он отощал. Дети, Лаура и
Жюль, постоянно сидели у него на коленях, развлекали его, и  это  доставляло
ему удовольствие. Но всего более он был счастлив тем, что мог ублажать  свои
стариковские привычки, был совершенно свободен и даже чувствовал себя как бы
старшим в доме. Лиза тоже  была  хорошей  и  чистоплотной  хозяйкой,  но  не
отличалась капризами и обидчивостью Фанни. Фуан  мог  плевать  куда  угодно,
ходить и возвращаться, когда ему вздумается, есть в любое  время,  повинуясь
привычке крестьянина, который, улучив свободную минуту, не может пройти мимо
ковриги хлеба без того, чтобы не отрезать себе ломтя. Так прошли три месяца,
и наступил декабрь. Холода стояли такие, что около кровати Фуана  в  кувшине
замерзала вода. Но он не жаловался. Во время оттепели со стен текло,  как  в
проливной дождь, но ему  это  казалось  естественным:  старик  ведь  не  был
избалован. Только бы иметь табак, кофе, и только бы к нему не приставали,  а
там, говорил он, ему и сам черт не брат!
     Дело начало портиться с того, что в одно прекрасное утро, войдя к  себе
в комнату за трубкой, Фуан увидал, как Бюто, не  подозревая,  что  отец  еще
дома,  пытается  повалить  Франсуазу  на   картофель.   Девушка   решительно
сопротивлялась, не произнося ни слова, и, поправив юбки,  ушла  из  комнаты,
набрав для коров свеклы, за которой ода сюда и приходила. Старик,  оставшись
вдвоем с сыном, рассердился:
     - Грязная свинья! С этой девчонкой, при живой-то жене!..  Ведь  она  не
хотела, я же видел, как она вырывалась!
     Но  Бюто,  еще  не  отдышавшись,  с  налитым  кровью  лицом,  не  желал
выслушивать никаких укоров.
     - А  вы  чего  суете  нос  не  в  свое  дело?  Закройте-ка  буркалы  да
помалкивайте лучше, а то худо будет!
     После  родов  Лизы  и  драки  с  Жаном  Бюто  снова   принялся   бешено