ядками.   Желая   воспитать   дочь   в   духе   самой   строгой
нравственности, г-н Шарль  держал  ее  в  монастыре  до  восемнадцатилетнего
возраста, отправляя  на  каникулы  куда-нибудь  подальше,  так  что  занятие
родителей оставалось для Эстеллы неизвестным.  Он  взял  дочь  из  монастыря
только тогда, когда нашел ей жениха в лице молодого чиновника из  управления
городскими налогами, Гектора Воконя. Этот  красивый  молодой  человек  губил
свои хорошие задатки в необычайной  лености.  Лет  под  тридцать,  имея  уже
семилетнюю дочь Элоди, Эстелла, осведомленная о занятии своего отца и узнав,
что он желает ликвидировать свое заведение, обратилась  к  нему  с  просьбой
уступить его ей. К чему, действительно, допускать, чтобы такое прекрасное  и
надежное предприятие ускользало из рук семьи?  Все  было  оформлено,  Вокони
вступили во владение публичным домом, и  Бадейли  по  истечении  первого  же
месяца могли с умилением убедиться, что хотя их  дочь  и  была  воспитана  в
совершенно иных принципах, она проявила себя как исключительная хозяйка. Это
обстоятельство отлично восполняло отсутствие административных талантов у  ее
мягкотелого мужа. Вот уже пять лет как Бадейли переселились на жительство  в
Ронь, откуда они с неослабным вниманием наблюдали за  своей  внучкой  Элоди,
которая, в свою очередь, была помещена в монастырь св. Елизаветы в Шатодене,
где должна была быть  воспитана  в  духе  религиозного  послушания  и  самой
строгой нравственности.
     Когда г-н Шарль  вошел  в  кухню,  где  молоденькая  служанка  готовила
яичницу, наблюдая в то же время за сковородой, на  которой  поджаривались  в
масле несколько жаворонков, все, даже старик Фуан и  Делом,  сняли  шляпы  и
были, по-видимому, очень счастливы пожать протянутую им руку.
     - Черт возьми! - воскликнул Гробуа, чтобы польстить хозяину. - Какая  у
вас чудесная усадебка, господин Шарль... И подумать только, за  какие  гроши
она вам досталась. Да, нечего говорить, вы ловкач, настоящий ловкач!
     Г-н Шарль надулся, как индюк.
     - Случай, господа! Находка! Усадьба понравилась нам, к тому же  госпожа
Шарль непременно хотела кончить остаток своих дней на родине... Я же  всегда
подчинялся тому, что диктуется призывами сердца.
     "Розбланш", как называлась усадьба,  была  прихотью  одного  буржуа  из
Клуа, только что ухлопавшего на нее около пятидесяти тысяч франков;  но  еще
не успели высохнуть краски, как его хватил апоплексический удар. Хорошенький
дом, расположенный на краю  косогора,  был  окружен  садом  в  три  гектара,
спускавшимся до самой Эгры. В такой дыре, как Ронь, на самой границе унылого
босского края, усадьба эта не могла найти ни одного  покупателя,  и  поэтому
г-ну Шарлю  удалось  купить  ее  за  двадцать  тысяч  франков.  Он  блаженно
удовлетворял здесь все свои склонности: в реке водились  форели  и  чудесные
угри, в саду с любовью выращивались разные сорта роз и гвоздики, и, наконец,
под его личным  присмотром  содержался  большой  птичий  садок,  наполненный
певучими обитателями местных  лесов.  Состарившаяся  нежная  чета  проживала
здесь двенадцатитысячную ренту в полном довольстве и смотрела на это, как на
заслуженную награду за тридцать лет трудовой жизни.
     - Правда ведь? - добавил г-н Шарль. - По крайней мере, люди знают,  кто
мы такие!
     - Ну, конечно, о вас хорошая слава, - ответил землемер. - Ваш капиталец
сам говорит за вас.
     Все другие подтвердили его слова:
     - Конечно, конечно.
     Тогда г-н Шарль велел служанке  подать  стаканы.  Он  сам  спустился  в
погреб, чтобы принести оттуда две бутылки вина. Тем временем гости повернули
носы к сковородке, на которой шипели жаворонки,  и  вдыхали  шедший  от  них
приятный запах. Пили они с важностью, прополаскивая вином рот.
     - Тьфу ты пропасть! Сразу видно, что не здешнее... Важнецкое вино!
     - Ну-ка еще глоточек... За ваше здоровье!
     - За ваше!
     Когда они  поставили  стаканы  на  стол,  появилась  г-жа  Шарль,  дама
шестидесяти двух лет, почтенного вида, с белоснежными лентами  на  чепце.  У
нее, как у всех Фуанов, было мясистое лицо с толстым носом, но цвет лица был
бледный, чуть-чуть подернутый румянцем, и  как  бы  говорил  о  монастырском
спокойствии и душевной кротости. Она выглядела как старая монахиня,  которая
всю свою жизнь провела в келье. С нею вместе, тесно  прижавшись  к  бабушке,
вышла и Элоди, проводившая в Рони двухдневный отпуск.  Девочка  была  крайне
смущена и застенчива до неловкости. Истощенная худосочием,  слишком  высокая
для своих двенадцати лет, одутловатая, с редкими и бесцветными от малокровия
волосами, - она казалась совершенно отупевшей от тяготевших над нею забот  о
сохранении ее нравственности.
     - Вот как! Вы у нас? - сказала г-жа Шарль. Медленно  и  с  достоинством
протягивая свою руку брату и племянникам, она как бы подчеркивала отделяющее
их друг от друга расстояние.
     И, сразу забыв об их присутствии, она повернулась к двери:
     - Входите, входите, господин Патуар... Животное находится тут.
     Это был ветеринар из Клуа, маленький, тучный  человек  с  сизо-багровым
лицом, со стриженой головой и пышными  усами  отставного  унтер-офицера.  Он
также попал под дождь и только  что  приехал  в  своем  забрызганном  грязью
кабриолете.
     - Бедняжку вчера начала трясти  лихорадка,  -  продолжала  г-жа  Шарль,
доставая из теплой печи корзинку с издыхающим старым котом, - и я немедленно
написала вам... Да, он уж не так молод, ему чуть ли не пятнадцать лет. Он  у
нас десять лет был в  Шартре,  но  в  прошлом  году  моя  дочь  должна  была
отказаться от него. Я привезла его сюда, потому что он начал  забываться  во
всех углах лавки.
     Лавка была придумана специально для Элоди, которой говорили, что  у  ее
родителей кондитерское дело, отнимающее у них все  время,  так  что  они  не
могли  даже  принимать  ее  у  себя.  При  этих  словах  крестьяне  даже  не
улыбнулись, так как в Рони вошло в поговорку: "Ферма г-на Урдекена не  стоит
лавочки г-на Шарля". Широко раскрыв глаза, они смотрели на  старого  желтого
кота, исхудавшего, облезлого  и  жалкого,  -  кота,  который  спал  на  всех
постелях дома на Еврейской улице и которого ласкали и щекотали  жирные  руки
пяти-шести поколений женщин. В течение долгого времени он был любимым котом,
завсегдатаем гостиной и отдельных номеров, лизал остатки помады, пил воду из
туалетной посуды,  присутствовал  при  всем  происходившем  там  в  качестве
безмолвного мечтателя и видел многое своими суженными зрачками с  золотистым
ободком.
     - Я вас очень прошу, господин Патуар, вылечите его,  -  закончила  свою
речь г-жа Шарль.
     Ветеринар    выпучил    глаза,    наморщился    и,    сделав    гримасу
добродушно-грубого пса, воскликнул:
     - Что? За этим меня и вызывали? Вылечу я вам его! Привяжите ему  камень
на шею и отправьте-ка его в воду.
     Элоди разрыдалась. Г-жа Шарль от негодования не знала, что делать.
     - Да ведь от вашего котика уже  вонь  идет.  Разве  можно  держать  эту
мерзость в доме? Он вас всех заразит холерой... Утопите его.
     Однако, уступая старой разгневанной даме, он в конце концов  уселся  за
стол и стал писать рецепт, мыча себе под нос:
     -  Мне-то,  разумеется,  что  же,  если  вам  доставляет   удовольствие
заразиться.  Лишь  бы  заплатили,  а  на  все  остальное  наплевать.  Вот-с,
получайте! Это вы будете ему вливать в глотку через час по лежке, а этим  вы
два раза поставите ему клизму - одну сегодня вечером, другую завтра.
     Г-н Шарль начинал  уже  заметно  волноваться.  Жаворонки  подгорали,  а
служанка, устав взбивать яичницу, стояла  в  ожидании.  Он  торопливо  сунул
Патуару  шесть  франков,  полагающихся  за  визит,  и  предложил   остальным
посетителям допить вино.
     - Пора завтракать... Так, значит,  до  приятного  свидания!  Дождь  уже
перестал.
     Гости вышли с сожалением, а ветеринар, влезая  в  свой  ветхий  экипаж,
повторил еще раз:
     - На такого кота жалко даже веревки, чтобы его  утопить!  Но,  конечно,
раз деньги некуда девать...
     - Да, б...ские деньги. Легко нажито, легко и  проживать,  -  насмешливо
заметил Иисус Христос.
     Однако,  остальные,  даже  побелевший  от  скрытой  зависти  Бюто,   не
согласились с этой оценкой, неодобрительно покачав головами. Делом  с  видом
мудреца изрек:
     - Как бы то ни было, а тот, кто получает двенадцатитысячную  ренту,  не
бездельник и не дурак.
     Ветеринар хлестнул свою лошадь, а остальные направились вниз к Эгре, по
тропинкам, превратившимся в бурлящие потоки. Они только что дошли до луга  в
три гектара, который надо было межевать, как дождь снова полил как из ведра.
На этот раз они, побуждаемые голодом, упорствовали, желая покончить со  всем
как можно скорее. Задержку вызвал только спор  из-за  третьего  участка,  на
который совсем не пришлось деревьев, так как  имевшаяся  на  лугу  небольшая
рощица оказалась разделенной между первыми двумя участками. Тем не менее все
было улажено, и по  всем  вопросам  пришли  к  соглашению.  Землемер  обещал
сообщить результаты размежевания нотариусу, чтобы  тот  мог  составить  акт.
Условились, что метать жребий будут в следующее воскресенье, в десять  часов
утра, в доме старика Фуана.
     Когда они снова входили в деревню, Иисус Христос внезапно выругался:
     - Ну, подожди ты, Пигалица, я уж тебе всыплю.
     Пигалица не спеша гнала своих гусей вдоль поросшей травою дороги  и  не
обращала внимания на непрекращающийся проливной дождь. Во главе вымокшего  и
счастливого стада шел гусак. Как только он поворачивал свой  большой  желтый
нос вправо, все  остальные  желтые  носы  поворачивались  туда  же.  Девочка
перепугалась и бегом помчалась домой стряпать.  За  ней  последовала  и  вся
длинношеяя вереница, вытягивавшая головы вслед за гусаком.

IV

     В следующее воскресенье было как раз первое ноября, день  всех  святых.
Как только пробило девять часов, аббат Годар, священник из  Базош-ле-Дуайен,
на  обязанности  которого  лежало  и  отправление  богослужения  в  Роньском
приходе, появился на вершине склона, спускавшегося к мостику, переброшенному
через  Эгру.  Ронь,  когда-то  бывшая  крупным  селением,  а   теперь   едва
насчитывавшая три  сотни  жителей,  уже  много  лет  не  имела  собственного
священника,  да  и  не   добивалась   этого,   а   муниципальный   совет   в
полуразрушенном церковном доме поселил полевого сторожа.
     Поэтому аббату Годару приходилось каждое воскресенье  проходить  пешком
три километра, отделявшие Базош-ле-Дуайен от Рони. Толстый и коротенький,  с
красным затылком и такой мясистой шеей,  что  голова  казалась  запрокинутой
назад, он совершал эти прогулки ради здоровья. Но в это  воскресенье  аббат,
чувствуя, что запаздывает, тяжело дышал, широко раскрывая рот,  помещавшийся
на апоплексическом лице; его крошечный курносый нос и маленькие серые глазки
потонули в жире. Лившие всю неделю дожди сменились ранним похолоданием. Небо
заволокли снеговые тучи, но, несмотря на это,  аббат  шел,  помахивая  своей
треуголкой, с обнаженной головой, заросшей густыми, рыжими, уже  начинавшими
седеть волосами.
     Дорога круто спускалась вниз. На  левом  берегу  Эгры,  перед  каменным
мостом, стояло всего несколько домов. Это было нечто вроде предместья  Рони,
через которое аббат и направился своей стремительной походкой. Проходя через
мост, он не обернулся ни вправо, ни влево, не удостоил  ни  единым  взглядом
медленную и светлую речку, извивавшуюся среди лугов и разбросанных там и сям
ракит и тополей. На правом берегу начиналась деревня. Вдоль  по  дороге  шел
двойной ряд домов, другие же были беспорядочно разбросаны по  склону.  Сразу
же за мостом находились мэрия и школа. Последняя помещалась в  бывшей  риге,
которую надстроили одним этажом и побелили известью. С минуту аббат стоял  в
нерешительности, просунув голову  в  пустые  сени.  Потом  он  повернулся  и
посмотрел на два кабачка, стоявших  напротив.  Один  из  них,  с  чистенькой
витриной, заставленной бутылями, имел желтую деревянную вывеску, на  которой
было написано зелеными  буквами  "Бакалейщик  Макрон".  Дверь  другого  была
украшена одной лишь веткой остролистника, а прямо на  стене  черной  краской
были грубо намалеваны слова:  "Табак  Лангеня".  Затем  аббат  решился  было
направиться вверх по начинавшемуся между двумя кабачками переулку, по крутой
тропинке, ведшей прямо к церкви, как вдруг он заметил старика крестьянина.
     - А, это вы, дядюшка Фуан... Я сейчас тороплюсь, а то мне хотелось бы с
вами поговорить... Как же у нас дела? Ведь нельзя же,  чтобы  ваш  сын  Бюто
оставил Лизу  в  ее  положении,  брюхатой...  Живот-то  ведь  мозолит  людям
глаза... А ведь она девушка. Стыдно, стыдно!
     Старик слушал почтительно.
     - Господи боже, господин  кюре,  что  ж  я  могу  поделать,  если  Бюто
упирается?.. Да ведь парень и прав. В его годы и вправду нельзя жениться, не
имея ни гроша.
     - Но ведь будет же ребенок.
     - Конечно... Только ведь его еще нет, ребенка-то. И кто знает? А  потом
это-то и обескураживает. Что делать с ребенком, если ему рубашку не  на  что
сшить?
     Он  говорил  все  эти  вещи  со  стариковской  мудростью,  с  мудростью
человека, хорошо  знающего  жизнь.  Потом  он  добавил  тем  же  размеренным
голосом:
     - Может быть, все еще устроится. Я  ведь  хочу  разделить  свое  добро.
Сегодня после обедни будут тянуть жребий... А когда Бюто получит свою часть,
тогда он, пожалуй, и захочет жениться.
     - Ладно, - сказал священник. - Хватит об этом. Я  буду,  дядюшка  Фуан,
рассчитывать на вас.
     В это время звон колокола перебил его, и он испуганно спросил:
     - Это ведь только второй удар?
     - Нет, господин кюре, третий.
     - Тьфу ты! Опять эта скотина Бекю звонит, не дожидаясь меня.
     Аббат начал быстро подниматься по тропинке,  не  переставая  браниться.
Наверху у него сделался приступ кашля, и  он  стал  хрипеть,  как  кузнечные
мехи.
     Колокол продолжал звонить, а вспугнутые им вороны с карканьем  носились
вокруг шпиля колокольни, построенной в пятнадцатом столетии, в  те  времена,
когда Ронь сохраняла еще все свое значение. Перед  широко  раскрытой  дверью
церкви стояла в ожидании толпа крестьян и среди  них,  с  трубкой  в  зубах,
кабатчик Лантень, вольнодумец. Подальше, у кладбищенской ограды, стоял  мэр,
фермер Урдекен, красивый мужчина с властными чертами лица;  он  разговаривал
со  своим  помощником,  бакалейщиком  Макроном.  Когда   священник   прошел,
раскланявшись, сквозь эту толпу, все  последовали  за  ним,  кроме  Лангеня,
который подчеркнуто повернулся спиной, продолжая сосать свою трубку.
     На паперти, направо от входа, какой-то человек с  силой  тянул  веревку
колокола, временами повисая на ней.
     - Перестаньте, Бекю! - сказал аббат Годар вне себя. -  Я  вам  двадцать
раз приказывал не ударять третий раз раньше, чем я приду.
     Полевой сторож, бывший в то же  время  и  звонарем,  вскочил  на  ноги,
смущенный тем, что его уличили в непослушании. Это был  маленький  человечек
лет пятидесяти, с четырехугольным и сильно загоревшим лицом старого служаки,
с седыми усами и бородкой, с жилистой  шеей,  которую  душил  слишком  узкий
воротник. Несмотря на то,  что  Бекю  был  уже  достаточно  пьян,  он  стоял
навытяжку, не осмеливаясь попросить извинения.
     Священник между тем уже прошел в глубь церкви, окидывая  взглядом  ряды
скамеек. Народу было мало. На левой стороне  он  не  заметил  никого,  кроме
Делома, который,  будучи  членом  муниципального  совета,  присутствовал  на
богослужениях по обязанности. Направо,  на  женской  стороне,  сидело  самое
большее двенадцать прихожанок. Он заметил худую, раздражительную и нахальную
Селину Макрон, рыхлую, и плаксивую кумушку Флору Лантень, высокую, смуглую и
очень грязную старуху Бекю. Но что окончательно вывело его из себя, так  это
поведение девушек, сидевших на первой скамейке. Там была Франсуаза  с  двумя
своими  подругами  -  хорошенькой  брюнеткой   Бертой,   дочерью   Макронов,
получившей воспитание в Клуа, и белокурой дурнушкой  бесстыдницей  Сюзанной,
дочерью Лангеней, которую родители хотели  отдать  в  учение  к  шатоденской
портнихе. Все три девушки хохотали самым непристойным образом. Рядом с  ними
сидела бедняжка Лиза. Жирная и  круглая,  с  веселым  выражением  лица,  она
выставила свой неприличный живот прямо к алтарю.
     Наконец аббат Годар вошел в ризницу. Но тут он наткнулся на Дельфена  и
Ненесса. Приготовляя сосуды к службе, они забавлялись,  наскакивая  друг  на
друга.  Первый,  одиннадцатилетний  сын  Бекю,  загорелый  и   уже   крепкий
мальчишка, очень любил землю и с радостью бросал школу ради пахоты.  Другой,
старший сын  Деломов,  Эрнест,  прозванный  Ненессом,  худенький  и  ленивый
белокурый мальчик, ровесник Дельфена, всегда носил в кармане зеркальце.
     - Ах, вы, озорники! - закричал священник. - Что вы, в хлеву, что ли?
     И, повернувшись  к  высокому  и  худому  молодому  человеку  с  редкими
рыжеватыми волосами на бледном лице, устанавливавшему  книги  на  полке,  он
сказал:
     - Вы бы могли, господин Леке, угомонить их, раз меня еще нет.
     Это  был  школьный  учитель,  сын  крестьянина,  впитавший   вместе   с
образованием ненависть к тому  классу,  из  которого  вышел  сам.  Он  грубо
обращался со своими учениками, относился к ним, как к  скотине,  и,  держась
строго корректно со священником и  мэром,  скрывал  свое  вольнодумство.  Он
хорошо пел на клиросе и заботился даже о богослужебных книгах, но,  несмотря
на традицию, решительно отказался исполнять обязанности звонаря,  считая  их
недостойными свободного человека.
     - Я не церковная полиция, - сухо ответил он.  -  Если  бы  это  было  в
школе, я бы их славно отделал!
     И так как аббат, ничего не  сказав,  стал  быстро  надевать  стихарь  и
епитрахиль, он спросил:
     - Малую обедню?
     - Конечно, конечно, и поскорее. В половине одиннадцатого я  уже  должен
начать полную обедню в Базош.
     Леке достал из шкафа старый служебник, закрыл шкаф и положил  книгу  на
алтарь.
     - Ну, скорее, скорее, -  повторял  священник,  подталкивая  Дельфена  и
Ненесса.
     Весь в поту и запыхавшись, с чашей в руке, он снова вышел в  церковь  и
начал обедню. Оба шалуна прислуживали, украдкой кидая по сторонам плутоватые
взгляды. В церкви был только один, увенчанный круглым сводом, неф. Его стены
с дубовой отделкой сильно обветшали, что было следствием упорного  нежелания
муниципального совета отпустить церкви какие-либо  средства.  Поломанная  во
многих местах черепичная  крыша  пропускала  дождевую  воду.  Большие  пятна
говорили о том, что деревянный потолок основательно  подгнил.  Там,  где  за
решеткой располагались певчие хора, зеленоватый подтек  выступил  посередине
нарисованной на абсиде фрески, разделяя надвое лик бога-отца, прославляемого
ангелами.
     Повернувшись с распростертыми объятиями  к  пастве,  священник  немного
успокоился. Народу все-таки набралось порядочно: мэр,  его  помощник,  члены
муниципального совета, старик Фуан,  кузнец  Клу,  который  в  торжественные
службы играл на тромбоне. Смертельно пьяный Бекю сидел  в  глубине,  застыв,
как изваяние. На женской стороне скамейки  были  еще  полней:  Фанни,  Роза,
Большуха и многие еще. Девушки на первой скамейке должны были потесниться  и
сидели теперь смирнехонько, уткнув носы  в  молитвенники.  Больше  же  всего
аббат был польщен тем, что увидел г-на и г-жу Шарль  с  внучкой  Элоди.  Г-н
Шарль был в черном сюртуке, а его жена в зеленом шелковом платье. Оба  своей
серьезностью и торжественным видом показывали пример остальным.
     Тем не менее аббат Годар гнал обедню  как  можно  быстрее,  проглатывая
латинские слова и  комкая  обряд.  Когда  настало  время  проповеди,  он  не
поднялся на кафедру, а сел на стул перед алтарем. Он мямлил,  путался  и  не