сего,  даже  права  распоряжаться
самим собою, освобождался медленно, платя своими  собственными  деньгами  за
свободу  быть  человеком,  и  за  какую  призрачную  свободу!   Притесняемый
собственник, он весь был опутан разорительными налогами. Он,  хозяин  земли,
право на  владение  которой  постоянно  оспаривалось,  был  обременен  таким
количеством повинностей, что ему оставалось только питаться  камнями!  Затем
начинался ужасающий перечень налогов, тяготевших  над  несчастным.  Не  было
никакой возможности перечислить их все, они сыпались отовсюду -  от  короля,
от епископа, от сеньора. Три хищника рвали одно и то же  тело:  король  брал
поземельный налог и подушную подать, епископ - десятину, сеньор же брал все,
что мог, наживаясь на всем. Крестьянину не принадлежало ничего: ни земля, ни
вода, ни огонь, ни даже воздух, которым он  дышал.  Он  платил,  платил  без
конца, - за жизнь, за смерть, за свои  контракты,  за  свой  скот,  за  свою
торговлю, за свои удовольствия. Он платил за право отводить дождевую воду на
свою землю, за пыль, поднимаемую его овцами в засуху на дороге. А  тот,  кто
не мог платить  деньгами,  расплачивался  своим  горбом  и  своим  временем,
изнемогал  от  барщины,  вынужден  был  пахать,  жать,  косить,  возделывать
виноградники, очищать рвы  вокруг  замка  и  чинить  дороги.  А  натуральные
повинности; а поборы за принудительное  пользование  мельницей,  пекарней  и
давильным прессом, на которые уходила четвертая часть урожая; а  дозорная  и
караульная службы, замененные денежным налогом, когда  замковые  башни  были
разрушены; а разорительные постои во время проезда короля или сеньора, когда
постояльцы опустошали хижины, тащили, что  было  схоронено  под  одеялами  и
матрасами, выгоняли из дома хозяина, а если  он  не  убирался  немедленно  -
выбивали окна и двери. Но самым ненавистным налогом, о котором до сих пор  в
деревнях  вспоминают  с  негодованием,  был  возмутительный  соляной  налог,
соляные магазины, обязательство покупать у  короля  определенное  количество
соли, налагавшееся на  каждую  семью,  -  целая  система,  произвол  которой
вызывал кровавые бунты по всей Франции.
     - Мой отец, - перебил Фуан, - платил восемнадцать су  за  фунт  соли...
Да, крутые были времена...
     Иисус Христос посмеивался в бороду. Он  хотел  распространиться  о  тех
непристойных  повинностях,  о  которых  автор  книжки  стыдливо   умалчивал,
ограничиваясь одними намеками.
     - А право погреться, что вы скажете? Честное слово! Сеньор мог  залезть
в постель к новобрачной, и в первую же ночь...
     Его заставили замолчать,  -  девушки,  даже  Лиза  с  большим  животом,
вспыхнули, как маков цвет. Пигалица и двое  мальчишек,  уткнувшись  носом  в
землю, затыкали рот кулаками, чтобы не расхохотаться. Иларион, разинув  рот,
ловил каждое слово, точно понимал что-нибудь.
     Жан  продолжал  читать.  Теперь  он  читал  о  правосудии,  о   тройном
правосудии  короля,  епископа  и  сеньора,  рвавшем  на   клочки   бедняков,
изнурявшихся над пашней. Было право обычая, было писаное право, а над  всеми
правами господствовал произвол, право сильного.  Никакой  гарантии,  никакой
защиты, всемогущество шпаги. Даже в позднейшие времена, когда справедливость
подняла голос  протеста,  судебные  должности  покупались,  правосудие  было
продажным. Еще хуже обстояло с  набором  в  армию,  с  этим  налогом  крови,
который долгое время падал только на поселян. Они спасались от него в  леса,
их гнали на службу в кандалах, ударами прикладов, как на каторгу. Доступа  к
чинам для них не было.  Какой-нибудь  младший  сын  знатной  семьи  торговал
полком, точно товаром, купленным на  собственные  деньги,  продавал  чины  с
молотка и гнал свой человеческий  скот  на  бойню.  Далее  следовали:  право
охоты, право голубятни и заповедной дичи, ненависть к которым  не  угасла  в
сердце  крестьян  даже  в  наши  дни,  когда  они  отменены.  Охота  -   это
наследственная  страсть,  это  древняя  феодальная  привилегия,  разрешавшая
сеньору охотиться всюду и каравшая крестьянина смертью  за  охоту  на  своей
земле; это вольный зверь и вольная птица, заключенные в клетку  под  широким
небом ради одного, это превращенные  в  охотничий  парк  поля,  опустошаемые
дичью, поля, на которых их владелец не смел убить воробья.
     - Ну, понятно, - пробормотал Бекю. -  Браконьеров  надо  подстреливать,
как кроликов.
     Но Иисус  Христос,  услышав  об  охоте,  насторожил  уши  и  насмешливо
присвистнул. Дичь принадлежит тому, кто сумеет ее убить.
     - Ах, боже мой! - просто сказала Роза, глубоко вздохнув.
     У всех было тяжело на душе. Это чтение  мало-помалу  начинало  угнетать
их, как мрачная история о выходцах с того света. Кое-что они не понимали, но
это только усиливало тяжелое чувство. Если так было в прежние  времена,  то,
как знать, не вернется ли все это вновь.
     - "Да, бедный Жак Боном, - продолжал Жан монотонным голосом  школьника,
-  отдавай  свой  пот,  отдавай  свою  кровь,  -  это  еще  не  конец  твоим
бедствиям..."
     В самом деле, Голгофа крестьянина продолжалась.  Крестьянин  терпел  от
всего, - от людей, от стихий, от самого себя. В  феодальные  времена,  когда
сеньоры отправлялись в  грабительские  походы,  его  преследовали,  травили,
уводили  в  качестве  военной  добычи.  Каждая  война  сеньора  с   сеньором
заканчивалась для него если не  смертью,  то  полным  разорением:  жгли  его
хижину, вытаптывали его поле. Позднее наступила эпоха злейшего из  бедствий,
эпоха  крупных  отрядов  наемников,  опустошавших   деревни,   когда   банды
авантюристов, готовых служить за деньги кому угодно, будь то за  или  против
Франции,  отмечали  свой  путь  огнем  и  железом,  оставляя   позади   себя
безжизненную пустыню. Если в этом  безумии  поголовного  истребления  города
отсиживались за своими стенами, то деревни начисто стирались с  лица  земли.
Были века, обагренные кровью, когда наши крестьяне, не  переставая,  стонали
от боли.  Женщин  насиловали,  детей  давили,  мужчин  вешали.  Когда  война
прекращалась, в деревню приходили королевские сборщики податей, и  страдания
бедных тружеников продолжались; число и тяжесть налогов оказывались пустяком
в сравнении с сумасбродной и грубой системой их  сбора.  Подушная  подать  и
соляной налог отдавались на откуп,  все  другие  подати  устанавливались  по
произволу  чиновников  и  собирались  вооруженными  отрядами,  как   военная
контрибуция.  Из  этих  поборов  в  казну  почти  ничего  не  попадало,  все
разворовывалось по дороге, убывая  при  переходе  из  одних  рук  в  другие.
Недороды довершали разорение.  Бессмысленная  тирания  законов,  тормозившая
торговлю, не допускавшая свободной продажи зерна,  приводила  каждые  десять
лет к страшным голодовкам  в  слишком  сухие  или  слишком  дождливые  годы,
казавшиеся божьим наказанием. Ливень,  вызывавший  разливы  рек,  засушливая
весна, малейшая туча или луч солнца,  пагубные  посевам,  уничтожали  тысячи
людей; наступал  страшный  голод,  внезапное  вздорожание  всего,  ужасающие
бедствия, когда люди, точно скот, питались травой на канавах. А после войн и
голодовок неизменно свирепствовали эпидемии и губили тех, кого пощадил меч и
голод. То было вечно возрождающееся гниение невежества  и  нечистоплотности,
чума, черная смерть, гигантский скелет которой  господствовал  над  прошлыми
временами, выкашивая своей косой унылое и худосочное население деревень.
     Когда страдания переполняли чашу терпения, Жак Боном бунтовал.  За  ним
стояли века страха и покорности, его плечи огрубели от ударов, а его дух был
настолько подавлен, что он не чувствовал своего  унижения.  Его  можно  было
долго бить, морить голодом, ограбить до нитки, - он все сносил  терпеливо  в
своем сонном отупении, не осознавая сам того, что смутно копошилось где-то в
глубине  души.  И  наконец  наступал  час  последней  несправедливости   или
последней обиды,  когда  он  внезапно  бросался  на  своего  господина,  как
потерявшее терпение, доведенное до бешенства домашнее животное. Эти  вспышки
отчаяния повторялись  из  века  в  век.  Каждый  раз,  когда  крестьянам  не
оставалось ничего, кроме смерти, жакерия вооружала их вилами и  косами.  Так
восстали багауды в Галлии, "пастухи"  в  эпоху  крестовых  походов,  позднее
"щелкуны" и "босоногие", нападавшие на  сеньоров  и  королевских  солдат.  А
через четыре века над опустошенными полями  раздастся  такой  крик  гнева  и
скорби жаков, который заставит содрогнуться господ, укрывающихся за  стенами
замков. А что, если им попробовать еще раз и потребовать свою долю жизненных
благ, им, на стороне которых численное превосходство? И перед глазами встают
картины ушедшего прошлого: полуголые, в лохмотьях, обезумевшие от зверств  и
желаний, жаки все разоряют, истребляют, как разоряли и истребляли их  самих,
и, в свою очередь, насилуют чужих жен!
     - "Сдержи свой гнев, землероб! - кротким голосом старательно тянул Жан.
- Час твоего торжества скоро пробьет..."
     Бюто резко вздернул плечами: очень нужно бунтовать! Чтоб  тебя  забрали
жандармы! Впрочем, с того момента,  как  книжка  завела  речь  о  восстаниях
предков, все слушали, опустив глаза, не осмеливаясь показать свое  отношение
к читаемому хотя бы одним жестом, охваченные недоверием, несмотря на то, что
никого из посторонних не было. О таких  вещах  не  следует  говорить  громко
никому, дела нет до того, что они об этом думают. Иисус Христос  хотел  было
прервать чтение, крикнув, что свернет кое-кому шею в следующий раз, но  Бекю
свирепо заявил, что все республиканцы - свиньи. Фуану пришлось унимать их, и
делал он это с  достоинством  и  печальной  серьезностью  старого  человека,
который много знает, но ничего не хочет  говорить.  Большуха  изрекла:  "Что
имеешь, за то держись", как бы без всякой связи с тем, о чем  читал  Жан,  а
остальные женщины еще ниже нагнулись над своей  работой.  Только  Франсуаза,
уронив вязанье на колени, смотрела на Капрала, изумляясь, как это  он  может
читать так долго и не делать ошибок.
     - Ах ты, господи!  Ах  ты,  господи!  -  повторяла  Роза,  вздыхая  еще
сильнее.
     Но тон повествования изменился,  он  становился  лирическим,  в  книжке
прославлялась революция. Наступил апофеоз 1789 года, Жак Боном торжествовал.
После взятия Бастилии, пока крестьяне жгли замки, ночь 4  августа  узаконила
завоевания веков, признавая человеческую свободу и гражданское равенство. "В
одну ночь землероб  сделался  равным  сеньору,  который,  опираясь  на  силу
древних пергаментов, пил его пот и пожирал плоды  его  трудов".  Уничтожение
крепостного   состояния,   всех   привилегий   аристократии,   духовных    и
сеньориальных  судов,  выкуп  старинных  повинностей,   уравнение   податей,
допущение  всех  граждан  к  гражданским  и   военным   должностям.   Список
продолжался, все бедствия жизни, казалось, исчезали одно за другим. Это была
осанна новому золотому веку, открывающемуся перед земледельцем. Ему, царю  и
кормильцу мира, пелись восторженные дифирамбы. Только  он,  только  он  один
достоин  уважения:  на  колени  перед  святым  плугом!  Затем,  в  пламенных
выражениях клеймились ужасы 1793  года,  и  книжка  завершалась  неумеренной
похвалой Наполеону, детищу революции, который сумел "вытащить ее из  трясины
распущенности, чтобы создать счастье деревень".
     - Это верно, - заметил Бекю, пока Жан перевертывал последнюю страницу.
     - Да, это верно, - сказал дядя Фуан. - Были и в моей молодости  красные
деньки... Я сам видел Наполеона однажды в Шартре. Мне было  двадцать  лет...
Были свободны, были с землей, - думалось, умирать не надо. Мой отец,  помню,
сказал как-то, что он сеет су, а собирает экю... Потом были  Людовик  XVIII,
Карл X, Луи-Филипп. Ничего, дело  шло  помаленьку,  было  чем  питаться.  Не
жаловались... А теперь вот Наполеон III, и тоже можно было жить до  прошлого
года... Только...
     Он хотел было на этом остановиться, но слова сами вырвались:
     - Только какой нам прок, Розе и мне, от их свободы и равенства?.. Разве
мы стали от этого жирнее?.. А ведь пятьдесят лет из кожи лезли...
     Затем в  немногих  словах,  медленно  и  с  трудом,  он  бессознательно
резюмировал все прочитанное. Земля, так долго и из-под палки возделывавшаяся
для сеньора нищим рабом, который не владеет ничем, даже собственной  шкурой;
земля, оплодотворяемая его собственными  усилиями,  -  страстно  любимая,  и
желанная в этом жарком ежечасном  сближении,  как  чужая  жена,  за  которой
ухаживаешь, которую обнимаешь и  которой  не  можешь  обладать;  эта  земля,
наконец, приобретена после многовековой пытки вожделения,  завоевана,  стала
его вещью, его радостью, единственным  источником  его  существования.  Этим
давним,  в  течение  столетий   не   удовлетворявшимся   желанием   обладать
объяснялась  любовь  крестьянина  к  своему  полю,  его  страсть  к   земле,
стремление захватить ее как можно больше, страсть к  жирному  кому,  который
щупают и взвешивают на ладони. Но как она  равнодушна  и  неблагодарна,  эта
земля! Сколько ни обожай ее, она остается бесчувственной и  не  прибавит  ни
одного лишнего зерна. От сильных дождей гниют семена, град побивает  всходы,
от ветра хлеб полегает, двухмесячные, засухи истощают  колосья.  А  тут  еще
вредители злаков, холода,  болезни  скота,  изнуряющие  почву  сорняки:  все
становится причиной разорения, требуется ежедневная борьба, борьба  вслепую,
наудачу, в вечной тревоге. Конечно, Фуан не жалел себя,  работал  за  двоих,
приходя в бешенство от сознания, что его  усилий  недостаточно.  Он  иссушил
мускулы своего тела, он всецело отдавался земле, которая принесла ему крохи,
едва достаточные для пропитания, оставляла  его  жалким,  неудовлетворенным,
стыдящимся своего старческого бессилия, и переходила в руки  другого  самца,
не пожалев даже его бедных костей, которых она дожидалась.
     - Вот оно как! - продолжал старик.  -  Пока  молод,  изводишь  себя;  а
когда, наконец, добьешься того, чтоб кое-как сводить концы с концами,  глядь
- уж стар, надо уходить... Правда, Роза?
     Мать покачала дрожащей головой. О да, верно!  Она  тоже  поработала  на
своем веку не  меньше  всякого  мужчины!  Вставала  раньше  всех,  стряпала,
убирала, чистила, разрывалась на части, ходила за коровами, за  свиньей,  за
квашней, ложилась спать последней! Чтобы не подохнуть с голоду,  приходилось
крепиться. И никакой другой награды за это, кроме нажитых морщин. И  считай,
что тебе повезло, если, трясясь над каждым грошем, ложась  спать  без  огня,
довольствуясь хлебом и водой, ты прибережешь под старость столько, чтобы  не
умереть с голоду.
     - А все-таки, - сказал Фуан, - жаловаться нечего. Я  слыхал,  что  есть
такие края, где с землей одно наказание. В Перше, например, одни  каменья...
В босском краю сна мягкая и требует только постоянной  хорошей  обработки...
Правда, она портится. Это верно, земля теряет  силу:  поле,  которое  раньше
давало  двадцать  гектолитров,  теперь  дает  только  пятнадцать...  А  цена
гектолитра с прошлого года падает, -  говорят,  будто  пшеницу  привозят  от
каких-то там дикарей, будто начинается  что-то  скверное,  кризис,  как  это
по-ихнему называется... Видно, нашего горя не избудешь.  Ведь  от  всеобщего
избирательного права мяса  в  горшке  не  появится.  Душат  нас  поземельным
налогом, детей уводят на войну... Сколько революций ни делай, куда ни  кинь,
все клин, мужик мужиком и остается.
     Жан, не перебивая,  дожидался,  когда  можно  будет  закончить  чтение.
Водворилось молчание, и он прочитал вполголоса:
     - "Счастливый  землероб,  не  покидай  деревни  для  города,  где  тебе
придется платить за все: за  молоко,  за  мясо,  за  овощи,  где  ты  всегда
истратишь больше, чем нужно, на разные случайные расходы. В деревне к  твоим
услугам солнце и воздух,  здоровый  труд,  честные  удовольствия.  Ничто  не
сравнится с  деревенской  жизнью,  вдали  от  раззолоченных  палат.  Недаром
городские рабочие стремятся в деревню для отдыха, и даже буржуа только о том
и мечтают, как бы удалиться к тебе на покой, собирать цветы, срывать плоды с
деревьев, валяться на травке. Скажи себе, Жак Боном, что  деньги  -  химера.
Если в твоей душе мир, ты счастлив, ты обладаешь истинным счастьем".
     Голос Жана стал прерывистым. Он должен был  сдерживать  охватившее  его
волнение. Жан был парень с мягкой душой;  он  вырос  в  городе,  и  мысли  о
деревенском блаженстве трогали его душу. Остальные сидели угрюмо: женщины  -
согнувшись над своей работой, мужчины - сбившись в кучу и  нахмурившись  еще
суровее. Что же, эта книжка издевалась над нами? Все они умирали от  нищеты.
Что же может быть лучше денег? Молчание, в котором  сгустились  страдание  и
ненависть, стесняло Жана, и он решился высказать мудрую мысль.
     - Как-никак, а, может быть, с образованием дело пойдет лучше... Если  в
старину было много горя, так это потому, что люди ничего  не  знали.  Теперь
кое-что знают, и, конечно, становится легче. Значит, нужно знать все,  нужно
иметь школы, где бы обучали земледелию...
     Но Фуан прервал его, заявив с резкостью закоренелого в рутине старика:
     - Оставьте нас в покое с вашей наукой! Чем больше знают, тем дело  идет
хуже! Я ведь говорю вам, что пятьдесят лет назад земля приносила больше! Она
гневается, когда над ней мудрят, и дает всегда столько, сколько захочет! Вот
посмотрите: сколько денег господин Урдекен  ухлопал  зря,  путаясь  с  этими
новыми изобретениями... Нет, нет, к черту все это, мужик  должен  оставаться
мужиком.
     Последние слова он отрубил как топором. Часы начали бить  десять,  Роза
встала, чтобы достать из печки горшок с каштанами, стоявший в горячей  золе.
Это было непременным угощением в день всех святых.  Она  даже  принесла  два
литра белого вика, так что вышел настоящий праздник. Печальное повествование
было теперь забыто, все развеселились,  ногти  и  зубы  заработали,  выдирая
мякоть вареных каштанов из еще дымящихся шкурок. Большуха, не поспевавшая за
другими, засунула свою долю в карман. Бекю и Иисус Христос  бросали  себе  в
рот каштаны один за  другим  и  глотали  их  вместе  с  кожурой.  Осмелевшая
Пальмира, наоборот, чистила их с особенной  тщательностью  и  совала  в  рот
Илариону, как птице, предназначенной на откорм. Дети дурачились, занимались,
как они говорили, "приготовлением кровяной  колбасы".  Пигалица  надкусывала
каштан и сжимала его, чтобы выжать струю  сока,  которую  Дельфен  и  Ненесс
подлизывали языком. Это было очень вкусно. В конце концов Лиза  и  Франсуаза
решились последовать их примеру. Сняли в последний раз нагар со  свечи  и  в
последний раз чокнулись за дружбу всех собравшихся. Становилось  все  жарче,
от навозной жижи и подстилки поднимался рыжеватый пар, в пляшущих тенях  все
громче  трещал  сверчок.  Чтобы  и  коровы  приняли  участие  в  праздничном
угощении, им отдали кожуру от каштанов, и было  слышно,  как  они  мерно  ее
пережевывают.
     В половине одиннадцатого начали расходиться. Раньше всех ушли  Фанни  с
Ненессом, затем вышли, переругиваясь,  Бекю  и  Иисус  Христос,  которые  на
холоде снова опьянели.  С  улицы  доносились  голоса  Пигалицы  и  Дельфена;
поддерживая своих отцов, они толкали их, стараясь направить на  дорогу,  как
норовистых лошадей,  не  желающих  входить  в  конюшню.  Каждый  раз,  когда
открывали дверь,  снаружи  врывалась  струя  ледяного  воздуха  и  виднелась
покрытая снегом дорога. Большуха не торопилась; она медленно обматывала шарф
вокруг шеи и натягивала  митенки.  Она  даже  не  взглянула  на  Пальмиру  и
Илариона, которые трусливо исчезли, дрожа  под  своими  лохмотьями.  Наконец
старуха ушла; войдя в свой находившийся рядом  с  Фуанами  дом,  она  громко
хлопнула дверью. Остались только Франсуаза и Лиза.
     - Вы их проводите, Капрал, когда пойдете на ферму? -  спросил  Фуан.  -
Вам ведь