у.
     Накануне  у  Урдекена  происходило  сражение  с  Жаклиной,   непременно
желавшей участвовать в завтраке.
     - Депутат, твой депутат! Что я его, съем, что  ли?..  Так,  значит,  ты
меня стыдишься?
     Однако он не уступил, и стол был накрыт только на две персоны.  Жаклина
дулась, несмотря на галантность г-на де Шедвиля,  которому  положение  вещей
стало ясно с первого взгляда и который то и дело поглядывал в сторону кухни,
куда она величественно удалилась.
     Завтрак, состоявший из  яичницы,  эгрской  форели  и  жареных  голубей,
подходил уже к концу.
     - Что нас убивает, - говорил  г-н  де  Шедвиль,  -  так  это  свободная
торговля, которой теперь так увлечен  император.  Конечно,  после  договора,
заключенного в 1861 году, дела шли прекрасно, раздавались крики о  чуде.  Но
теперь мы уже чувствуем все последствия  этого,  -  посмотрите,  как  падают
цены. Я стою за протекционизм, так как считаю,  что  нас  надо  защищать  от
посягательств из-за границы.
     Урдекен,  перестав  есть  и  откинувшись  на  спинку   стула,   смотрел
блуждающими глазами и медленно цедил слова:
     - Пшеница расценивается на рынке по восемнадцать франков, а себе  стоит
шестнадцать... Если цена на нее будет  продолжать  падать,  наступит  полное
разорение...  Америка  же  ежегодно  увеличивает  экспорт  зерна  и   грозит
заполнить им рынок. Что тогда будет с нами? Подумайте...  Я  всегда  был  за
прогресс, за науку, за свободу. И вот меня окончательно подломило.  Даю  вам
честное слово. Если нам не окажут поддержки, мы сдохнем с голоду!
     Принявшись снова за крылышко голубя, он продолжал:
     - А вы знаете, что ваш соперник, г-н Рошфонтен,  владелец  строительных
мастерских в Шатодене, - ярый сторонник свободы торговли?
     Они обменялись мнениями  об  этом  промышленнике,  умном  и  деятельном
человеке, державшем тысячу двести рабочих и обладавшем  к  тому  же  большим
состоянием. Готовый служить Империи, Рошфонтен был, однако, обижен тем,  что
префект не оказал ему никакой поддержки,  и  решился  выступить  в  качестве
независимого кандидата.  Шансов  у  Рошфонтена  не  было  никаких,  так  как
деревенские избиратели, видя его нелады с господствующей партией, относились
к нему, как к врагу общества.
     - Еще бы! - заметил г-н де Шедвиль. - Он ничего другого не хочет, кроме
снижения цен на хлеб, чтобы поменьше платить своим рабочим.
     Фермер, взявшийся было за бутылку,  чтобы  налить  себе  стакан  бордо,
поставил ее снова на место.
     - Вот что ужасней всего! -  воскликнул  он.  -  С  одной  стороны,  мы,
крестьяне, которым нужно продавать хлеб по такой  цене,  чтобы  она  окупала
хозяйство, а с другой - промышленность, которая  добивается  понижения  цен,
чтобы соответственно снизить заработную плату. Это ожесточенная война, и чем
она, скажите мне, кончится?
     В самом деле, это была страшная проблема времени, антагонизм, грозивший
создать трещину во всем государстве. Задача  явно  превосходила  способности
бывшего красавца, и он удовлетворился тем, что, сделав неопределенный  жест,
кивнул головой.
     Урдекен налил себе стакан вина и выпил его залпом.
     - Это добром не кончится... Если мужик будет продавать хлеб  с  выгодой
для себя, рабочий подохнет с голоду. А когда  рабочий  будет  сыт,  подохнет
крестьянин... Что же остается делать? Пожирать друг друга?
     Он  увлекся  и,  опершись  обеими  руками  на  стол,   разразился   для
собственного облегчения громовой  речью.  В  иронической  дрожи  его  голоса
чувствовалось скрытое презрение к этому землевладельцу, который не занимался
никаким хозяйством и ничего не знал о кормившей его земле.
     - Вы просили у меня фактических материалов для ваших  речей...  Ну  так
вот. Прежде всего, вы сами виноваты, если  Шамад  не  приносит  вам  дохода.
Фермер Робикэ, который  сидит  у  вас  там,  распустился,  потому  что  срок
договора истекает,  и  он  подозревает  с  вашей  стороны  желание  повысить
арендную плату. Вас  никогда  не  видно,  с  вами  не  считаются  и,  вполне
естественно, вас обкрадывают. Наконец есть еще более простая причина  вашего
разорения - это то, что мы все разоряемся, что Бос истощается. Да, да,  наша
плодородная Бос, наша кормилица, мать! - Он продолжал. - Вот  пример,  -  во
времена его молодости Перш, по ту  сторону  Луары,  была  бедной  округой  с
жалким хозяйством, почти без своего хлеба. Люди оттуда приходили  в  рабочую
пору наниматься в  Клуа,  в  Шатоден,  в  Бонневаль.  А  теперь  непрерывное
повышение цен на рабочие Руки привело к тому, что Перш  процветает  и  скоро
перещеголяет Бос, не говоря уже о том, что Перш богатеет за счет  разведения
скота, так как ярмарки в  Мондубло,  Сенкале  и  Куртален  снабжают  равнину
лошадьми, быками и свиньями. Что касается Бос, то у нас  нет  ничего,  кроме
овец, и два года тому назад, когда разразилась эпидемия, наш край  переживал
ужасный кризис. Если бы бедствие не кончилось, Бос совершенно погибла бы.
     И он принялся повествовать о самом себе, о своей тридцатилетней  борьбе
с землей - борьбе, из которой он выходил еще более обедневшим. Всегда ему не
хватало денег, он не был в состоянии удобрять поля, как ему  хотелось.  Один
только мергель был доступен по цене, но никто им не пользовался, кроме него.
А другие виды удобрений? Употребляли один только навоз  со  скотного  двора.
Навоза оказывалось недостаточно, а соседи подымали его  на  смех,  когда  он
пытался  применять  химические  удобрения.  Нередко  плохое  качество   этих
удобрений оправдывало насмешки. Сколько он ни размышлял  о  севообороте,  он
вынужден был довольствоваться принятым в округе трехпольем, при котором -  с
тех пор как он взялся за луговые посевы и кормовые травы - земля никогда  не
оставалась под паром. Из машины начинала прививаться одна молотилка. Эта был
неизбежный застой, рутина, подобная смерти. И если в эту  рутину  втягивался
он, разумный сторонник прогресса, что  же  было  говорить  о  тупоголовых  и
консервативных мелких земельных собственниках. Крестьянин скорее подохнет  с
голода, чем  возьмет  на  своем  поле  пригоршню  земли,  чтобы  отнести  на
химическое исследование и узнать, чего в ней слишком много и чего недостает,
какого удобрения она требует и как  ее  лучше  обрабатывать.  Целыми  веками
крестьянин истощал землю, ничего не давая ей взамен, ничего не  зная,  кроме
навоза от своих двух коров и лошади. Над  этим  навозом  он  дрожал,  а  все
остальное шло на авось, семена бросались в любую почву, прорастали  по  воле
случая, а если не прорастали - посылались проклятия небу. В тот день,  когда
крестьянин получит наконец образование и решится хозяйствовать разумно,  как
требует наука, урожаи удвоятся. А пока  что  земля  будет  гибнуть,  гибнуть
из-за невежества, упрямства и полного отсутствия  средств.  Поэтому-то  Бос,
прежняя житница Франции, плоская и безводная Бос, где не было ничего,  кроме
пшеницы, и умирала мало-помалу от истощения, теряя все  свои  силы  и  кровь
ради того, чтобы прокормить дураков.
     - Ах, все идет к чертовой матери! - грубо крикнул он. - Да,  наши  дети
увидят полный крах земледелия... Знаете ли вы, что наши крестьяне,  копившие
раньше по грошам деньги, чтобы купить  себе  клочок  земли,  облюбованный  в
течение долгих лет, покупают теперь ценные бумаги - испанские, португальские
и даже мексиканские? Но они не рискнут  и  сотней  франков,  чтобы  улучшить
гектар земли! У них исчезло всякое доверие, старики  изнемогают  под  гнетом
рутины, как скот под ярмом, а молодежь только и мечтает, как  бы  отделаться
от пахоты, распродать скот и удрать в город... Но  самое  скверное  то,  что
просвещение - пресловутое просвещение, которое должно было бы все спасти,  -
только способствует отливу населения из деревни,  прививая  детям  идиотское
тщеславие и стремление к мнимому благополучию... Возьмите  вы  Ронь!  У  них
есть учитель, этот Леке, детина, улизнувший от плуга и ненавидящий землю, за
обработку которой ему едва не пришлось приняться. Как же вы хотите, чтобы он
внушал ученикам любовь к их положению, когда он ежедневно обращается с ними,
как с дикарями и скотом, тычет им в нос родительским навозом и презирает  их
с высоты своей учености! Где же средство? Бог мой,  средство  одно:  завести
другие школы, перестроить  народное  образование  на  практических  основах,
организовать  земледельческие  курсы  различных  ступеней...  Вот,  господин
депутат, факт, который я вас прошу отметить. Настаивайте на этом.  Если  еще
не поздно, спасение может быть только в школах. Г-н  де  Шедвиль,  рассеянно
слушавший фермера и подавленный этой лавиной  фактических  данных,  поспешил
ответить:
     - Конечно, конечно!
     В эту минуту служанка принесла десерт - сыр и  фрукты,  оставив  широко
раскрытой дверь  в  кухню.  Депутат  увидел  красивый  профиль  Жаклины.  Он
наклонился вперед, прищурил глаза и заволновался, стараясь обратить на  себя
внимание  этой  милой  особы.  Затем  бывший  покоритель  женских  сердец  с
нежностью в голосе сказал:
     - Но вы ничего не говорите мне о мелкой собственности!
     Он  начал  излагать  ходячие  идеи:  мелкая  собственность,   созданная
восемьдесят девятым годом и поощряемая законодательством, призвана возродить
сельское хозяйство. Каждый собственник обязан вкладывать весь свой ум и  всю
свою силу в обработку клочка, которым он владеет.
     - Бросьте! -  заявил  Урдекен.  -  Прежде  всего  мелкая  собственность
существовала и до восемьдесят девятого года и  почти  в  таких  же  огромных
масштабах. Наконец, об этом дроблении земли можно сказать много хорошего, но
много и плохого.
     Упершись снова локтями о стол и принявшись за вишни,  косточки  которых
он выплевывал, Урдекен пустился в подробности. В Бос  мелкая  собственность,
не превышающая двадцати  гектаров,  составляла  восемьдесят  процентов  всех
владений. В последнее время каждый батрак покупал  себе  землю  у  фермеров,
разбазаривавших по частям свои имения, и обрабатывал ее в  свободное  время.
Это, конечно, было превосходно, так как привязывало  работника  к  земле.  В
защиту мелкой собственности можно добавить еще и то, что  она  делала  людей
более достойными, более гордыми, более образованными. Наконец,  производство
хлеба соответственно повышалось, так же как и  качество,  ибо  землевладелец
отдавал хозяйству все свои силы. Но,  с  другой  стороны,  сколько  минусов.
Прежде всего,  указанные  преимущества  являлись  результатом  непосильного,
изнурительного труда всей семьи: работал отец, мать, работали  дети.  Далее,
дробление  земли  вызывало  излишние  перевозки,  которые  портили   дороги,
увеличивало  расходы,  не  говоря  уже  о  потерянном  времени.  Что  же  до
употребления машин, то применять их для слишком мелких участков  оказывалось
невозможным. Вдобавок  хозяйство  на  таких  участках  требовало  сохранения
трехполья, которое наукой безусловно осуждено, так  как  неразумно  засевать
землю подряд двумя злачными культурами: пшеницей  и  овсом.  Короче  говоря,
чрезмерное дробление, которое поощряли непосредственно после Революции,  как
меру против восстановления крупных владений, теперь  становилось  опасным  в
связи с проводимой правительством политикой свободной торговли.
     - Слушайте, - продолжая он, - между крупными и  мелкими  собственниками
идет борьба, которая все больше и больше обостряется. Одни, как и  я,  стоят
за крупные поместья, потому что это  согласуется  с  наукой  и  требованиями
прогресса, потому что это дает возможность использовать  в  широкой  степени
машины и вложить в дело крупные капиталы. Другие,  наоборот,  верят  в  одно
только личное усилие и признают  лишь  мелкие  участки,  мечтая  о  каких-то
микроскопических хозяйствах, где каждый мог бы производить для себя навоз  и
возделывать свои четверть арпана, распределяя семена по зернышку и сажая  их
в подходящую почву, а затем выращивая каждое  растение  в  отдельности,  под
особым колпаком... Который из этих двух взглядов  одержит  верх?  Черт  меня
подери, если я знаю! Как я вам уже говорил, я знаю только одно:  каждый  год
вокруг меня распадаются на крохи разоренные фермы, орудуют темные дельцы,  и
мелких собственников, безусловно, становится больше.  Я  знаю,  кроме  того,
очень любопытный пример. Одна старуха в Рони ухитряется кормить мужа и себя,
обрабатывая только один арпан. Живут они совсем  неплохо  и  позволяют  себе
даже лишнее. Она, эта мамаша Дерьмо, как ее прозвали, не  стыдится  выливать
на свой огород горшки  из-под  себя  и  из-под  мужа,  следуя,  по-видимому,
китайскому обычаю. Но это возможно только в огородах,  так  как  я  не  знаю
случая, когда бы злаки росли на грядках,  как  редька.  И  если  крестьянин,
чтобы удовлетворить свои потребности, должен выращивать решительно все, я не
знаю, что станет с нашими босскими мужиками, у  которых  ничего  нет,  кроме
пшеницы, что станется со всей Бос, изрезанной на квадратики,  как  шахматная
доска. В конце концов поживем - увидим, за кем останется будущее: за крупной
или мелкой собственностью. Он перебил себя восклицанием:
     - Да подадут ли нам сегодня кофе!
     Затем, закуривая трубку, закончил свою речь:
     - Если только их не убьют, и  ту  и  другую,  что  сейчас  и  делают...
Признайтесь, господин депутат, что сельское хозяйство  находится  в  агонии,
что оно развалится совсем, если к нему не придут на помощь. Его  давит  все:
налоги, заграничная конкуренция, непрерывный рост цен на рабочие руки, отлив
денежных средств, которые текут в  промышленность  и  банки...  Конечно,  на
обещания не скупятся, их расточают все - префекты,  министры,  император.  А
потом время проходит, и все остается по-старому. Хотите вы  знать  подлинную
правду? В наше время земледелец, у  которого  хозяйство  идет  пока  сносно,
разоряет себя или других. Вот у меня есть еще в запасе  кое-какие  гроши,  и
дело спорится. Но я знаю таких, которым приходится занимать и платить  шесть
процентов, тогда как доходы от земли не превышают трех. Крах совсем та носу.
Крестьянин, который вынужден занимать,  -  конченый  человек;  ему  придется
спустить все до последней рубашки. Только на прошлой неделе выгнали из  дому
одного из моих соседей, выбросили на улицу  отца,  мать  и  четверых  детей,
после того как у них по закону было отнято все - скот, земля, дом... Правда,
вот уже несколько лет, как обещают сельскохозяйственный  кредит  на  сносных
условиях... Но дождемся ли мы его? Даже хорошие  земледельцы  извелись.  Они
щупают карманы, прежде чем сделать жене ребенка. Спасибо!  Еще  лишний  рот,
еще один голодающий, который  проклянет  свое  появление  на  свет.  Раз  не
хватает хлеба на всех, нельзя рожать детей, - и вот нация начинает дохнуть!
     Г-н  де  Шедвиль,  серьезно  расстроенный,   рискнул   пробормотать   с
беспокойной улыбкой:
     - Однако вещи представляются вам не в розовом свете.
     - Да, бывают дни, когда я все готов послать к черту, -  весело  ответил
Урдекен. - Эти нелепости продолжаются уже тридцать лет... Не знаю, почему  я
так упорствую: мне давным-давно нужно было  бы  спустить  ферму  и  заняться
чем-нибудь другим. Конечно, привычка, а потом  надежда,  что  обстоятельства
переменятся; наконец, я уже пристрастился,  почему  не  признаться  в  этом.
Чертовка земля, если уж она сожмет тебя в своих объятиях, то не  отпустит...
Вот взгляните на эту вещицу, может быть, оно и глупо, но когда я посмотрю на
нее, то чувствую себя немного утешенным.
     Он показал рукой на серебряный кубок, покрытый от мух кисеею.  Это  был
почетный приз, полученный им  на  одной  из  сельскохозяйственных  выставок.
Выставки, где он обычно оставался победителем, подстрекали его еще больше  и
были одной из причин его упорства.
     Несмотря на совершенно явное изнеможение своего собеседника, фермер  не
торопился допивать кофе и в третий раз подливал коньяку себе  в  чашку.  Но,
посмотрев на часы, он вскочил со стула.
     - Черт возьми, уже два часа! А у меня заседание муниципального  совета.
Да, да, дело идет о дороге. Мы согласны заплатить половину, но хотим,  чтобы
правительство выдало нам субсидию на остальные расходы.
     Г-н де Шедвиль встал, довольный тем, что, наконец, освободился.
     -  Скажите,  так  я  могу  быть  вам  полезным?  Я  выхлопочу  вам  эту
субсидию... Хотите, я подвезу вас в Ронь в своем кабриолете, раз вы спешите?
     - Великолепно.
     Урдекен вышел, чтобы приказать заложить экипаж, стоявший посреди двора.
Вернувшись, он уже не нашел депутата в столовой.  Тот  находился  на  кухне,
куда проник, толкнув закрытую дверь. Он стоял перед  просиявшей  Жаклиной  и
любезничал с ней; лица их почти соприкасались,  а  взгляды  обоих  прозрачно
говорили о том, что они вполне понимают друг друга.
     Когда г-н де Шедвиль сел в свой кабриолет, Жаклина удержала  на  минуту
Урдекена, чтобы шепнуть ему на ухо:
     - Вот он-то полюбезнее тебя  и  не  находит,  что  меня  нужно  держать
взаперти.
     По дороге, пока экипаж катился между посевов, фермер снова заговорил  о
земле, о его единственной и вечной страсти.  Он  предлагал  теперь  депутату
свои письменные заметки, цифровые данные, так как уже несколько лет серьезно
вел свое счетоводство. Во всей Бос было только трое таких хозяев, как он,  и
мелкие собственники-крестьяне пожимали по этому поводу плечами,  не  понимая
его затеи. Однако картину общего положения хозяйства мог  дать  только  один
учет, только он мог указать, какие отрасли земледелия приносят доход,  какие
являются убыточными. Кроме  того,  учет  позволял  определить  себестоимость
продукции, а следовательно, и ее  продажную  цену.  У  него  каждый  батрак,
каждая голова скота, даже каждая машина имели свою  собственную  страницу  в
два столбца, свой дебет и кредит, и таким образом он в  любую  минуту  знал,
хорошо или плохо идут его дела.
     - По крайней мере, - сказал он, громко смеясь, - мне  хорошо  известно,
как я разоряюсь.
     Тут он прервался и выругался сквозь  зубы.  Уже  в  течение  нескольких
минут, по мере  того  как  кабриолет  подвигался  вперед,  Урдекен  старался
уяснить себе, что происходило вдали, у дороги. Несмотря на воскресный  день,
он послал туда ворошилку, чтобы перевернуть скошенную люцерну, которую  надо
было поскорее убрать. Ворошилка была новой системы и куплена недавно. Ничего
не подозревавший работник не догадывался, что в незнакомом ему экипаже  ехал
хозяин, и продолжал издеваться над машиной в компании с  тремя  крестьянами,
которых он остановил по дороге.
     - Ну и башмак!.. - говорил он. - Только мнет траву,  да  еще  отравляет
ее. Честное слово, уже три барана околели.
     Крестьяне смеялись и  разглядывали  ворошилку,  как  злую  и  капризную
скотину. Один из них заявил:
     - Все это дьявольские выдумки назло беднякам. Что  же  остается  делать
нашим женщинам, если при уборке сена будут обходиться без них?
     - Черт бы побрал этих хозяев! - снова заговорил работник, давая  машине
пинок ногой. - Эй ты, кляча!
     Урдекен слышал это. Рассердившись, он высунулся из экипажа и крикнул:
     - Ступай на ферму,  Зефирен,  и  получи  расчет!  Работник  остолбенел,
крестьяне отошли с грубыми ругательствами и насмешками.
     - Вот! - сказал Урдекен, опускаясь опять на скамейку кабриолета.  -  Вы
видели... Можно подумать, что усовершенствованные машины обжигают  им  руки.
Они считают меня буржуем, работают на моей ферме хуже, чем в других  местах,
под предлогом, что я в состоянии  платить  дороже.  А  их  поддерживают  мои
соседи-фермеры, обвиняя меня в том, что я приучил местных крестьян  работать
спустя рукава. Фермеры приходят в ярость оттого, что, как они говорят, скоро
совсем не найдешь народа, способного работать так, как прежде.
     Кабриолет въезжал в Ронь со стороны  Базош-ле-Дуайен,  и  в  это  время
депутат заметил аббата Годара, выходившего из дома Макрона,  у  которого  он
завт