. А сколько переживаний доставили  г-ну  Шарлю  похороны,  на
которые он не осмелился взять Элоди! Девочке решились сообщить  о  несчастье
только после того, как мать ее уже трое суток покоилась в земле. Как сжалось
у него сердце, когда после многих  лет  он  вновь  оказался  на  углу  улицы
Живорыбных Садков и увидел дом Э 19, окрашенный в  желтую  краску,  с  вечно
закрытыми зелеными ставнями, - дело всей его жизни! Теперь дом  был  затянут
черными драпировками, дверь его была открыта, а вход в сени преграждал гроб,
поставленный между  четырьмя  подсвечниками.  Особенно  г-на  Шарля  тронуло
участие, которое соседи приняли в его горе. Церемония прошла  очень  хорошо.
Когда вынесли гроб на улицу, все соседки перекрестились.  В  церковь  шли  в
полном молчании. Пять женщин из заведения были тут же, в черных платьях. Как
говорили вечером в Шартре, они держались вполне пристойно. Одна  из  них  на
кладбище даже плакала. Словом, с этой стороны г-н Шарль мог быть доволен. Но
как страдал он на следующее утро, когда поговорил с зятем Гектором Воконь  и
посетил  заведение!  Оно  уже  утратило  свой  былой  блеск,   чувствовалось
отсутствие твердой мужской руки. Это сказывалось во всякого рода  упущениях,
которых г-н Шарль в свое  время  никогда  бы  не  потерпел.  Впрочем,  он  с
удовольствием констатировал, что хорошее поведение пяти женщин на  похоронах
зарекомендовало их в городе  с  такой  выгодной  стороны,  что  заведение  в
ближайшую  неделю  не  пустовало.  Покидая  дом  Э  19,   он   был   охвачен
беспокойством и не скрыл этого от Гектора: теперь,  когда  бедняжки  Эстеллы
нет в живых, зять должен исправиться и серьезно взяться  за  дело,  если  не
хочет спустить состояние своей дочери.
     Бюто немедленно пригласил Шарлей на сбор винограда. Но  они  отказались
по причине траура. Лица их были печальны, жесты медлительны. Они согласились
только зайти попробовать новое вино.
     - Чтобы немного развлечь нашу бедную крошку, - объяснила г-жа Шарль.  -
С тех пор, как мы взяли ее из пансиона, у нее так мало развлечений.  Но  что
поделаешь? Не может же она вечно оставаться в школе.
     Элоди слушала, опустив глаза и заливаясь краской  без  всякой  причины.
Она очень вытянулась, была тонкой и бледной, как лилия, выросшая без солнца.
     - Что же вы намерены с ней делать? Она  ведь  уже  взрослая  девица!  -
спросил Бюто.
     Элоди покраснела еще сильнее, а бабушка ответила:
     - Да мы пока и сами не знаем... Она подумает, мы ее не неволим.
     Фуан, отведя г-на Шарля в сторону, с интересом спросил его:
     - А как доходы?
     Тот пожал плечами с выражением отчаяния на лице.
     - Ох, не спрашивайте! Сегодня утром  я  виделся  с  одним  знакомым  из
Шартра. Оттого-то мы так и расстроены... Пропащее дело! В  коридорах  драки,
гости даже не платят, никакого надзора!
     Он скрестил руки и тяжело вздохнул. С утра он не  мог  успокоиться,  не
мог прийти в себя после нового чудовищного известия,  которое  особенно  его
удручало.
     - И верите ли, негодяй ходит теперь  в  кафе!..  В  кафе,  когда  может
пользоваться всем у себя дома!
     -  Дело  гиблое!  -  подтвердил   убежденным   тоном   Иисус   Христос,
прислушавшись к разговору.
     Они замолчали, так как подошли г-жа Шарль и  Элоди  с  Бюто.  Все  трое
заговорили о покойнице. Девушка сказала, как ей было  грустно,  что  она  не
могла поцеловать бедную маму. Она простодушно добавила:
     - Но ведь несчастье, кажется, случилось так внезапно, и в  кондитерской
было так много работы...
     - Да, да, по  случаю  крестин,  -  подхватила  г-жа  Шарль,  подмигивая
остальным.
     Впрочем,  никто  не  улыбнулся,  все  сочувственно  кивали  головой.  А
девушка, взглянув на колечко, надетое у нее на  пальце,  поцеловала  его  со
слезами.
     - Вот все, что мне осталось от нее... Бабушка сняла этот перстень с  ее
пальца и надела на мой... Мама носила его двадцать лет, я  же  буду  хранить
всю жизнь.
     Это было старое обручальное кольцо, одна из тех драгоценностей, которые
производятся в большом количестве. Оно до того стерлось,  что  узор  на  нем
почти исчез. Чувствовалось, что рука, износившая его до  такой  степени,  не
гнушалась никакой работой, трудилась  без  устали:  мыла  посуду,  застилала
постели, убирала, терла, мела, совалась всюду. И это кольцо говорило о столь
многом,  частицы  его  золота  остались  на  стольких  вещах,  что   мужчины
пристально уставились на него, раздувая ноздри и не произнося ни слова.
     - Когда ты изотрешь его так же, как твоя  мать,  -  сказал  г-н  Шарль,
охваченный внезапным волнением, - ты будешь вправе отдохнуть... Если бы  оно
могло   говорить,   оно   научило   бы   тебя,   как   зарабатывать   деньги
добропорядочностью и честным трудом.
     Элоди, вся в слезах, снова прильнула губами к колечку.
     - Знаешь, - сказала г-жа Шарль, - я хочу, чтобы это обручальное  кольцо
сохранилось у тебя до того времени, когда мы будем выдавать тебя замуж.
     Но при этих словах,  при  этом  упоминании  о  замужестве  растроганная
девушка до того смутилась, до того сконфузилась, что бросилась  на  грудь  к
бабушке и спрятала лицо. Та уговаривала ее, улыбаясь:
     - Полно, моя крошка, не стыдись, ты  должна  привыкать,  тут  ведь  нет
ничего дурного. Я бы не  стала  говорить  при  тебе  о  дурных  вещах,  будь
покойна... Твой кузен Бюто сейчас спрашивал, что мы думаем с  тобой  делать.
Мы начнем с того, что выдадим тебя замуж...  Полно,  полно,  посмотри-ка  на
нас, не трись о мою шаль, а то натрешь себе кожу.
     И, обращаясь  к  другим,  она  тихонько  прибавила  с  видом  глубокого
удовлетворения:
     - Что, каково воспитание? Ничего не знает!
     - Ах, не будь у нас этого ангела, - заключил г-н Шарль, - мы бы  совсем
извелись от горя. Я ведь вам уже говорил о причине... К тому же мои  розы  и
гвоздики пострадали в этом году, и я решительно не понимаю, что  творится  в
моем птичнике: все птицы болеют. Только и утешения, что рыбная ловля.  Вчера
я поймал форель в три фунта весом... Не правда ли, для того ведь и живешь  в
деревне, чтобы быть счастливым!
     На этом простились. Шарли повторили  свое  обещание  зайти  попробовать
молодое вино. Фуан, Бюто и Иисус  Христос  сделали  несколько  шагов  молча,
потом старик резюмировал их общее мнение:
     - Повезет же шалопаю, которому достанется эта девчонка вместе с домом!
     Роньский барабанщик пробил сбор винограда. И в  понедельник  утром  все
жители покинули дома, так как каждый крестьянин имел  свой  виноградник;  не
было ни одной семьи, которая не вышла бы в этот  день  на  работу  на  берег
Эгры. Но окончательно взволновало деревню то  обстоятельство,  что  накануне
вечером в Ронь прибыл священник, которым  община  решила  наконец  позволить
себе роскошь обзавестись. Было уже так темно, что его не успели как  следует
рассмотреть. Но языки трещали, не умолкая, тем более, что  истерия  сама  по
себе заслуживала внимания.
     После своей ссоры с жителями Рони  аббат  Годар  в  течение  нескольких
месяцев не показывался в деревне. Он крестил, исповедовал и венчал тех,  кто
являлся к нему в Базош-ле-Дуайен. Что  же  касается  мертвых,  то  они,  без
сомнения, превратились бы в мощи, дожидаясь его прихода. Возможно,  что  так
бы оно и случилось, но проверить это не удалось, так как за  время  ссоры  с
кюре никто не решился умереть. Аббат заявил епископу, что скорее  даст  себя
растерзать, чем понесет слово божье в эту страну разврата, где его так плохо
принимали, где все греховодники и пьяницы,  все  осуждены  с  тех  пор,  как
перестали бояться дьявола. Епископ, конечно, согласился с ним и  предоставил
вещи их естественному ходу, дожидаясь покаяния  этой  непокорной  паствы.  И
Ронь оставалась без священника: ни  обеден,  ни  треб,  -  полное  одичание!
Сначала это казалось несколько странным, но, право  же,  дела  не  пошли  от
этого хуже. К такому состоянию стали привыкать;  ни  дождей,  ни  ветров  не
прибавилось, а расходы общины пока что сократились на изрядную сумму. Ну,  а
если, так, если в священнике нет никакой необходимости, если опыт;  показал,
что урожаи от этого не страдают и смерть не приходит раньше, чем следует,  -
то, пожалуй, можно и совсем обойтись без него. Такого мнения  придерживались
многие, и не только вольнодумцы, вроде Лангеня, но  и  люди  здравомыслящие,
расчетливые,  Делом,  например.  Но  находилось  много  и   таких,   которых
отсутствие священника огорчало. Не  то,  чтобы  они  были  набожнее  других:
безобидного бога, который уже не заставлял их трепетать, они тоже в грош  не
ставили! Но когда нет священника, то могут сказать, что  они  слишком  бедны
или слишком скупы, чтобы им обзавестись. В общем  это  было  ни  на  что  не
похоже. Неужели уж они не в состоянии истратить несколько су на  пустяки?  В
Маньоле всего двести восемьдесят три жителя, на десять меньше, чем  в  Рони,
однако ж маньольцы держали кюре и кичились этим  перед  соседями;  они  даже
посмеивались над ними, причем настолько  вызывающе,  что  не  миновать  было
потасовки. Потом у женщин свои привычки: ни одна  не  согласится,  чтобы  ее
венчали или хоронили без священника. Да и мужчины иногда ходили  в  церковь,
по большим праздникам, например,  ходили  потому,  что  все  ходят.  Словом,
священники были всегда, и сколько над ни* ми ни  смейся,  а  без  священника
невозможно.
     Муниципальный совет, естественно, занялся этим вопросом.  Мэр  Урдекен,
сам не исполнявший обрядов и поддерживавший религию принципиально, как  друг
порядка, допустил политическую ошибку, не приняв  определенного  решения,  в
надежде на примирение.  Община  бедная,  зачем  обременять  ее  непосильными
расходами, которых потребует ремонт  церковного  дома?  Тем  более,  что  он
надеялся вернуть аббата Годара. В результате вышло так, что Макрон, помощник
мэра, некогда враг клерикалов,  оказался  во  главе  недовольных,  считавших
унизительным не иметь собственного кюре.  Вероятно,  Макрон  лелеял  надежду
свергнуть нынешнего мэра, чтобы самому занять  его  место.  Говорили,  кроме
того, что он  сделался  агентом  г-на  Рошфонтена,  шатоденского  заводчика,
который вновь собирался выступить противником г-на де Шедвиля  на  ближайших
выборах. Как раз в это время Урдекен, утомленный, озабоченный  делами  своей
фермы, перестал бывать на заседаниях муниципального совета, предоставив  все
своему  помощнику,  под  влиянием   которого   совет   вотировал   средства,
необходимые  для  превращения  коммуны  в  приход.  С  тех  пор  как  Макрон
вытребовал себе плату за отчужденную у  него  для  прокладки  дороги  землю,
которую  раньше  обещал  уступить  безвозмездно,  советники   называли   его
мошенником, но внешне проявляли к нему большое почтение. Один только Лангень
протестовал против решения, отдавшего деревню в  руки  иезуитов.  Бекю  тоже
ворчал, так как  ему  пришлось  расстаться  с  церковным  домом  и  садом  и
поселиться в какой-то лачуге. В месяц рабочие оштукатурили  стены,  вставили
стекла, заменили сгнившие черепицы; и вот накануне кюре  мог  водвориться  в
заново окрашенном доме.
     С самого рассвета к берегу потянулись телеги,  груженные  четырьмя  или
пятью большими бочонками с выбитым дном.  Женщины  и  девушки  с  корзинками
сидели в телегах, мужчины, погоняя  лошадей,  шли  пешком.  Телеги  тянулись
длинной вереницей, телега переговаривалась с телегой, все шумели, смеялись.
     Лангени ехали вслед за Макросами, так что  Флора  и  Селина,  бывшие  в
ссоре  друг  с  другом  уже   полгода,   благодаря   такому   обстоятельству
примирились. Первая ехала вместе со старухой Бекю, а вторая со своей дочерью
Бертой. Разговор тотчас же зашел о кюре. Фразы,  скандируемые  в  такт  ходу
лошадей, звонко разносились в свежем утреннем воздухе:
     - Я видела, как он помогал снять чемодан.
     - А!.. Какой же он из себя?
     - Ну, было темно... Мне  он  показался  длинным-длинным,  очень  худым,
точно век постился, не из сильных... Лет тридцати. С виду тихий.
     - Говорят, он был где-то в Оверни, в горах, где по  восемь  месяцев  не
сходит снег.
     - Ну и житье! Значит, у нас ему покажется неплохо.
     - Еще бы... А знаешь, его зовут Мадлен.
     - Нет, Мадлин.
     - Мадлен или Мадлин, все равно это не мужское имя.
     - Может быть, он зайдет к нам на виноградники. Макрон  обещал  привести
его.
     - О! Надо будет его подкараулить!
     Телеги останавливались у подножия холма, вдоль дороги,  проходившей  по
берегу Эгры. На каждом винограднике  трудились  женщины.  Согнувшись  в  три
погибели, так что зад оказывался выше головы,  они  двигались  между  рядами
тычин, обрезая ножом гроздья и наполняя ими корзины. Мужчинам  тоже  хватало
работы. Они высыпали виноград из корзин в плетушки, потом  сносили  плетушки
вниз и из них высыпали его в бочонки.  Когда  все  бочонки  в  телегах  были
полны, их отвозили и выгружали в чаны, а затем возвращались обратно.
     Роса в это утро была такая обильная, что все платья тотчас вымокли. Но,
к счастью, стояла чудесная погода, и солнце быстро высушило их.  Три  недели
не было дождя; виноград, на который из-за дождливого лета уже махнули рукой,
внезапно созрел и стал сладким. Вот почему это яркое, не по-осеннему гревшее
солнце приносило всем столько радости. Все горланили, зубоскалили, отпускали
сальности, так что девушки покатывались со смеху.
     - Эта Селина, - сказала Флора старухе  Бекю,  выпрямляясь  и  глядя  на
Макрониху, находившуюся в соседнем: винограднике, - она так гордилась, что у
ее Берты цвет лица, как у барышни!.. А теперь девчонка желтеет и  сохнет  на
глазах!
     - Еще бы, - объявила Бекю, - когда девку не берут  замуж!  Зря  они  не
отдали ее за сына тележника... Притом, говорят, она сама себе вредит  своими
дурными привычками.
     Она снова  нагнулась  и  принялась  резать  гроздья.  Потом  прибавила,
покачивая задом:
     - Учителю это не мешает увиваться за ней.
     - Эта дрянь Леке из-за денег готов  носом  рыть  навоз!  -  воскликнула
Флора, - Вот он тащится к ним. Хорош гусь!
     Но они замолчали. Виктор, всего две недели  тому  назад  вернувшийся  с
военной службы, взял их корзины и опорожнил в  плетушку  Дельфена,  которого
шельма Лангень нанял на уборку винограда под тем предлогом, что  сам  он  не
может бросить лавку. Дельфен, ни разу еще не покидавший Рони, привязанный  к
земле, как молодой дубок, дивился на бойкого и развязного Виктора,  рад  был
видеть его таким молодцом, изменившимся до неузнаваемости,  готовым  плевать
на весь мир, с усами и бородой, в  солдатском  кепи,  которое  он  продолжал
носить для шика. Но Виктор ошибался, полагая, что внушает  ему  зависть:  на
все его рассказы о похождениях в гарнизоне, о попойках тайком от начальства,
о девках и вине  крестьянин  в  изумлении  покачивал  головой,  но  никакого
искушения не испытывал. Нет, нет, если ради этого нужно покидать свой  угол,
то овчинка не стоит выделки! Он уже два раза отказывался попытать счастье  в
Шартре, в ресторане, вместе с Ненессом,
     - Да ведь будешь же ты в солдатах, дурень?
     - О, в солдатах!.. Случается же, что и счастливый номер вытягивают.
     Виктор, полный презрения, не мог его переубедить. Какой  трус,  а  ведь
здоров, как казак! Продолжая разговаривать, он высыпал виноград из  корзинок
в большую плетушку, висевшую за спиной  у  Дельфена,  который  нисколько  не
сгибался под ее тяжестью. Потом, желая пошутить и похвастать, он спросил,  с
усмешкой указывая на Берту:
     - Ну как, у нее ничего не появилось с тех пор, как я уехал?
     Дельфен затрясся от смеха:  дочь  Макронов  продолжала  быть  предметом
насмешек деревенских парней.
     - Я, правда, туда не лазил... Может быть, весною что и выросло...
     - Ну, что касается меня, я бы  поливать  не  стал,  -  заметил  Виктор,
брезгливо поморщившись. - Это все равно, что с лягушкой... А потом, ведь  ей
же это вредно для здоровья, ведь можно простудить одно местечко...
     Дельфен так загоготал, что плетушка стала прыгать у него на  спине.  Он
спустился вниз, чтобы переложить  виноград  в  бочку,  и  даже  оттуда  было
слышно, что его не перестает душить смех.
     На винограднике Макронов Берта по-прежнему корчила из себя барышню. Она
резала гроздья не кривым ножом, а маленькими ножницами, пугалась шипов и ос,
приходила в отчаяние от того, что ее тонкие башмаки, вымокшие  от  росы,  не
просыхали. Она ненавидела Леке, но позволяла ему за собой ухаживать, так как
ей все-таки было лестно  внимание  единственного  образованного  человека  в
деревне. В конце концов  он  принялся  вытирать  ей  башмаки  своим  носовым
платком. Но внимание их отвлекло неожиданное появление.
     - Боже мой! - пробормотала Берта. - Какое на ней платье!..  Мне  правду
сказали, что она приехала вчера вечером, в одно время с кюре.
     Это была Сюзанна, дочь Лангеней, решившая неожиданно явиться  в  родную
деревню после трех лет пребывания в  Париже,  где  она  вела  весьма  бурную
жизнь. Приехав накануне, она встала поздно, предоставив матери и брату  идти
на виноградник без нее. Сама она намеревалась прийти туда попозже, когда все
будут в сборе, чтобы ослепить крестьян блеском своего туалета. Появление  ее
в самом дела произвело невероятную сенсацию, так как  на  ней  было  голубое
шелковое платье, цвет  которого  затмевал  голубизну  неба.  Залитая  яркими
лучами  солнца,   на   желтовато-зеленом   фоне   виноградных   ветвей   она
действительно выглядела роскошно. Это был настоящий  триумф.  Она  сразу  же
стала громко болтать и смеяться, поднимала кисть  винограда  и  опускала  ее
себе в рот, откусывая по ягодке, шутила с Дельфеном и своим братом Виктором,
по-видимому,  очень  гордившимся  сестрой,  удивляла  Бекю  и  родную  мать,
которая, опустив в  восхищении  руки,  смотрела  на  нее  влажными  глазами.
Впрочем, это восхищение разделялось всеми соседями: работа  приостановилась,
все уставились на нее, не веря своим глазам, -  до  того  она  раздобрела  и
похорошела. Когда-то ведь она  была  дурнушкой,  а  теперь  стала  чертовски
смазливой, ну, конечно, благодаря умению причесывать свои короткие белокурые
волосы. В любопытстве, с которым  ее  разглядывали,  чувствовалось  огромное
уважение к ее пышному наряду, раздобревшему телу, цветущему виду и выражению
счастья на ее лице.
     Селина, стоявшая с Бертой и Леке, пожелтев от  зависти  и  кусая  губы,
тоже не могла отвести от нее глаз.
     - Шикарна, нечего сказать!.. Флора всем рассказывает, что у  ее  дочери
есть прислуга и экипажи. Должно быть,  верно.  Нужно  здорово  зарабатывать,
чтобы нагулять такой жир.
     - О, эти негодницы, - сказал Леке, стараясь быть любезным, -  известно,
чем они зарабатывают деньги.
     - Не все ли равно, чем, - с горечью возразила Селина, - зарабатывают, и
все!
     Но в эту минуту Сюзанна, заметив Берту и  узнав  свою  старую  подругу,
подошла к ней с самым приветливым видом.
     - Здравствуй, как поживаешь?
     Пристально взглянув на Берту, она сразу  же  обратила  внимание  на  ее
пожелтевшую кожу. И, приосанившись, так что молочная белизна ее  тела  стала
особенно заметна, она спросила, смеясь:
     - Хорошо?
     -  Спасибо,  хорошо!  -  ответила  Берта.   Она   казалась   смущенной,
уничтоженной.
     В этот день Лангени одержали верх.  Для  Макронов  это  была  настоящая
пощечина. В полном отчаянии Селина сравнивала  болезненную  бледность  своей
дочери, лицо которой уже  взбороздили  морщинки,  с  цветущим  видом  дочери
Лангеня, пышущей свежестью и здоровьем. Где же тут справедливость?  Вот  вам
беспутная девка, на которой мужчины ездят с утра до ночи, - и хоть бы что! И
добродетельная девушка, которая спит одна, а выглядит  так,  будто  уже  три
раза была беременной! Нет, добродетель не вознаграждается, и не стоит блюсти
себя под родительским крылышком.
     Вся деревня, собравшаяся на виноградниках, прив