зник совершенно другой план. Он исчез так же беззвучно,  как
и появился, снова пробравшись ужом сквозь заросли кустарника. Фуан вышел  на
дорогу, ничего не подозревая, и, пройдя сотню шагов,  натолкнулся  на  сына.
Иисус Христос как ни в чем не бывало шел своей обычной разбитной походкой  и
тоже направлялся в Ронь. Они прошли вместе  остаток  пути  и  разговорились.
Отец обрушился на Бюто, жаловался  на  их  бессердечие  и  на  то,  что  они
прямо-таки морят его  голодом.  Сын,  до  слез  тронутый  участью  родителя,
предложил ему бросить этих мерзавцев: настал его, Иисуса Христа, черед взять
отца к себе. А почему бы, правда,  старику  и  не  согласиться  на  это?  По
крайней мере, у них в доме не скучно, целый  день  шуточки  да  прибауточки.
Пигалице безразлично, готовить ли обед на двоих или на  троих.  И  какой  же
стол бывает у них, когда только заведется немного денег!
     Удивленный этим неожиданным предложением и охваченный смутной тревогой,
Фуан решительно отказался. Нет, нет, куда уж ему в его-то годы перебегать от
одного к другому и каждый раз ломать свои привычки!
     - Да ведь я это от чистого сердца, отец, подумайте... Вы должны  знать,
что не останетесь на улице.  Если  вам  будет  невмоготу  у  этих  негодяев,
приходите в Замок!
     Иисус Христос расстался с Фуаном заинтригованный,  недоумевая,  на  что
только старик тратит свои деньги, а что деньги у него  водились,  -  в  этом
сомнения не было. Четыре раза в год, да по такой куче беленьких  монеток,  -
это выйдет по меньшей мере триста франков. А раз он их не проедал, - значит,
они у него хранились в кубышке! Нужно этим заняться, -  слишком  уж  знатный
куш!
     В этот дождливый, но теплый ноябрьский день, как только Фуан  вернулся,
Бюто потребовал у него все тридцать семь с  половиною  франков,  которые  он
после продажи своего дома получал каждые три месяца. У них  было  условлено,
что старик отдает как эту ренту, так и ежегодную  пенсию  Деломов  в  двести
франков. Но на этот раз одна пятифранковая  монета,  по-видимому,  попала  в
число тех, которые он завязал в платок. Когда старик, вывернув свои карманы,
извлек только тридцать два с половиною франка, сын вышел  из  себя,  обозвал
его мошенником, обвинил в том, что он промотал пять франков, пропил их  или,
может быть, истратил на какие-нибудь  мерзости.  Испуганно  зажимая  в  руке
платок, боясь, как бы не стали его обыскивать, Фуан  пытался  оправдываться,
клялся, что, наверно, потерял деньги, когда  сморкался.  Тем  не  менее  все
пошло вверх дном, и кавардак в доме продолжался до самого вечера.
     Бюто был в этот день особенно свиреп, потому что, увозя с поля  борону,
он заметил, как Франсуаза и Жан, увидев его, скрылись за изгородь. Она вышла
из дому, сказав, что идет нарвать травы для коров, и долго не  возвращалась,
зная наперед, какая встреча ее ожидает.  Уже  темнело,  и  разъяренный  Бюто
поминутно  выходил  во  двор  и  даже  на  дорогу,  чтобы   посмотреть,   не
возвращается ли эта  шлюха  от  своего  кобеля.  Он  громко  ругался,  сыпал
крепкими словами, не замечая Фуана, присевшего  на  каменную  скамью,  чтобы
прийти в себя после ссоры и подышать воздухом ноябрьского,  но  по-весеннему
теплого вечера.
     Послышался стук деревянных башмаков. Франсуаза взбиралась по  косогору,
сгибаясь под тяжестью огромной охапки травы, завязанной в  старую  простыню.
Она вся вспотела и тяжело дышала, наполовину скрытая своей ношей.
     - А-а! Это ты, чертова шлюха! - заорал Бюто. - Тебе, я  вижу,  на  меня
плевать! Два часа нюхаешься  со  своим  хахалем,  когда  в  доме  работы  не
оберешься!
     Он толкнул ее так, что она упала на узел с травой, и бросился на нее. В
это время Лиза тоже вышла из дому с криком:
     - А, это ты, лоботряска! Ну и  дам  же  я  тебе  ногой  под  задницу...
Бессовестная тварь!
     Но Бюто уже залез к девушке под юбку и схватил ее  там  всей  пятерней.
Его бешенство внезапно перешло в похотливое желание, и, валяя ее  по  траве,
он рычал  сдавленным  голосом,  налившись  кровью  до  того,  что  лицо  его
посинело.
     - Проклятая потаскуха! Нет уж, на  этот  раз  и  я  на  тебе  проедусь.
Разрази меня господи, но и мне сегодня перепадет после него!
     Началась ожесточенная  борьба.  В  темноте  Фуан  плохо  различал,  что
происходит. Однако он видел, что Лиза стоит рядом и  безучастно  смотрит  на
эту сцену. Муж ее, растянувшись плашмя, ежесекундно отбрасываемый в сторону,
тщетно растрачивал себя, кое-как удовлетворяя все-таки свою похоть.
     Когда все было кончено, Франсуаза,  собрав  последние  силы,  вырвалась
наконец из рук Бюто. Она хрипела, бормоча:
     - Свинья! Свинья! Свинья!.. Все равно тебе ничего не удалось! Это не  в
счет... На это мне плевать. И тебе все равно никогда не удастся! Никогда!
     Торжествуя, она схватила пучок травы и вытерла себе ногу.  Она  дрожала
всем телом, как будто и сама получила какое-то удовлетворение, одержав  верх
своим упорством. Вызывающе она швырнула пучок травы к ногам сестры.
     - Держи свое добро... Оно тебе с неба валится!..
     Увесистой пощечиной Лиза заставила Франсуазу замолчать. Но в это  время
старик Фуан, не выдержав, поднялся с каменной скамейки и встал  между  ними,
потрясая своею палкой.
     - Подлецы! Оставите вы ее оба в покое или нет?.. Довольно, говорят вам!
     У соседей замигали  огни;  драка  начала  вызывать  беспокойство.  Бюто
поспешил втолкнуть отца и девушку в кухню,  где  при  тусклом  свете  свечи,
забившись в угол, сидели насмерть перепуганные Лаура и Жюль. Лиза тоже вошла
в дом. С тех пор, как старик Фуан  поднял  голос,  она  молчала  и  казалась
пристыженной.
     Но Фуан продолжал, обращаясь к ней:
     - Ты гнусная, подлая тварь... Я видел, как ты спокойно смотрела на  все
это!
     Бюто изо всех сил ударил кулаком по столу.
     - Молчать!.. Довольно!.. Я залеплю первому, кто осмелится продолжать.
     - А если продолжать буду я? - спросил Фуан с дрожью в голосе.  -  Ты  и
мне залепишь?
     - Залеплю, как любому другому. Вы мне осточертели!
     Франсуаза храбро стала между ними.
     - Пожалуйста, дядя, не  вмешивайтесь...  Вы  ведь  видели,  что  я  уже
достаточно взрослая, чтобы постоять за себя.
     Но старик отстранил ее:
     - Оставь, тебя это уже больше не касается... Это мое дело! - И,  подняв
палку, он добавил, обращаясь к сыну: - Так ты мне залепишь, бандит?.. А не я
ли тебя проучу?
     Бюто ловко выхватил у него из рук палку и швырнул  ее  под  шкаф.  Злая
усмешка сверкнула в его глазах. Он подошел вплотную к отцу и проговорил  ему
прямо в лицо:
     - Оставите вы меня когда-нибудь в покое или нет? Вы думаете, я и дальше
намерен терпеть ваши фокусы? Да вы посмотрите хорошенько, кто я такой!
     Оба  стояли  лицом  к  лицу  и  несколько  мгновений  молчали,   грозно
уставившись друг на друга. Сын после раздела имущества  раздался  в  ширину,
так что его фигура сделалась почти четырехугольной. На его  покатом,  как  у
дога, сплюснутом с боков черепе скулы стали выдаваться еще больше. Отец  же,
истощенный шестьюдесятью годами работы, совсем высох, еще больше согнулся, и
на его сморщенном лице выделялся только огромный нос.
     - Кто ты такой? - сказал Фуан. - Да кому же, как не мне, об этом знать,
если я сам тебя сделал!
     Бюто осклабился.
     - Зря старались!.. Ну, да ладно, каждому своя пора. Я ваше детище, и  я
тоже не люблю, когда меня дразнят. Так что лучше отстаньте от меня, а не  то
это плохо кончится!
     - Для тебя, конечно... Я, знаешь, со своим отцом так не разговаривал.
     - Будет чушь-то городить! Да если бы отец ваш не помер  своею  смертью,
вы бы его уморили.
     - Врешь, подлая свинья!.. Я тебя, черт возьми, заставлю  отказаться  от
этих слов!
     Франсуаза  снова  попыталась  вмешаться.  Лиза,  и  та  попробовала  их
угомонить, испугавшись оборота  дела.  Но  мужчины  оттолкнули  их  и,  дыша
злобой, двинулись друг на друга. В обоих заговорила кровь,  и  деспотическая
власть отца натолкнулась  на  неповиновение  сына.  Фуану  захотелось  вновь
обрести  свое  былое  могущество  главы  семьи,  деспота-отца.  Полвека  все
трепетало перед ним: жена, дети, скот. В его руках  было  богатство,  и  оно
делало его всесильным.
     - Признайся, что ты солгал, грязная свинья, признавайся сейчас же, или,
как бог свят, ты у меня попляшешь!
     И он угрожающе взмахнул рукой, как взмахивал ею когда-то, отчего раньше
все как бы врастали в землю.
     - Признавайся, что ты солгал...
     Мальчишкой Бюто в подобных случаях отворачивался, заслоняя лицо  руками
и дрожа от страха; теперь же он только насмешливо и нагло пожал плечами.
     - Вы, может быть, думаете, что я боюсь?.. Такие  штуки  вы  могли  себе
позволять, пока были хозяином.
     - Я хозяин, я отец!
     - Довольно  паясничать,  теперь  вы  ничто!  Ах,  так  вы  от  меня  не
отстанете?
     И, видя, что старик готов уже его ударить дрожащей рукой, он поймал  ее
на лету и крепко зажал в своей.
     - Ну, и упрямец же вы! Неужели надо по-настоящему  рассердиться,  чтобы
вдолбить вам в башку, что теперь на вас плюют? Да на что  вы  теперь  годны?
Тьфу, вот и вся вам цена!.. Когда человек свое прожил и раздал землю другим,
ему пора бы заткнуться и не мозолить глаза.
     При этих словах Бюто  здорово  тряхнул  старика,  а  затем  так  сильно
толкнул его, что тот попятился задом и дрожа  повалился  на  стул,  стоявший
около окна. С минуту он не мог прийти в себя. Он  сознавал  свое  поражение,
понимая, что от его былого могущества не осталось и следа. Все было кончено,
он дал себя разорить, и теперь с ним уж нечего считаться.
     Воцарилось молчание. Все стояли, опустив руки. Дети,  боясь  колотушек,
не дышали. Затем все принялись за работу, как будто ничего не произошло.
     - А трава? - спросила Лиза. - Что ж, она так и останется на дворе?
     - Я пойду положу ее в сухое место, - ответила Франсуаза.
     Когда она вернулась, сели обедать. После обеда неисправимый Бюто  снова
залез рукой за корсаж Франсуазы, чтобы поймать, как она сказала, кусавшую ее
блоху. Франсуаза на него не только не рассердилась, но даже пошутила:
     - Нет, она в таком месте, куда тебе, пожалуй, не добраться.
     Фуан молча сидел в своем углу. Две крупные слезы текли по его щекам. Он
вспоминал вечер своего  разрыва  с  Деломами.  Сегодня  его  снова  охватило
гнетущее чувство стыда оттого, что он уже  не  хозяин,  чувство  озлобления,
заставлявшее его упрямо отказываться от еды. Трижды его звали к столу, но он
не подходил. Затем он неожиданно встал и ушел в свою комнату. На другой день
рано утром он перебрался к Иисусу Христу;

III

     Иисус Христос был охотником издавать непристойные звуки.  Ветры  так  и
гуляли по его дому, в котором постоянно царило  веселое  оживление.  Нет,  у
этого  озорника  не  соскучишься:  пуская  ветры,  он  непременно  откалывал
какую-нибудь забавную штуку. Подпустить исподтишка,  робко  и  нерешительно,
сдерживая воздух промеж ягодиц, - этого он не признавал. Он любил палить  во
всеуслышание, с громом и треском, как из пушки. А потому прежде чем  пустить
ветер, он лихо задирал ногу и звал дочь, строго и повелительно, как будто бы
отдавал команду:
     - Пигалица, чертовка, живо сюда!
     Та прибегала. Тогда он разражался выстрелом, сотрясая  воздух  с  такой
силой, что дочь подпрыгивала.
     - Ну-ка, лови! Да пройдись по нему зубами, нет ли узлов. Иногда  же  он
протягивал ей руку, говоря:
     - А ну,  дерни  посильнее!  Пусть  его  треснет!  После  оглушительного
взрыва, напоминавшего взрыв плотно начиненного фугаса, он говорил:
     - Тяжело же это, однако! Ну, спасибо тебе!
     Другой раз он делал вид, будто целится из воображаемого ружья, и потом,
как бы спустив курок, приказывал:
     - Беги за ним, тащи его сюда, лентяйка!
     Задыхаясь от хохота, Пигалица шлепалась задницей прямо на  пол.  Забавы
эти служили для нее неиссякаемым источником веселья. И хотя все  ей  заранее
было известно и она знала, что дело кончится выстрелом, игра эта увлекала  и
смешила ее до слез. Ну и забавник же папенька! То расскажет, как выставил из
дому жильца, не платившего в срок, то  вдруг  удивленно  обернется  и  важно
раскланяется со столом, как будто бы  тот  с  ним  поздоровался.  Иногда  он
салютовал целым залпом - в честь г-на мэра, в честь  г-на  кюре  и  особо  в
честь дам. Можно было подумать, что у этого балагура не брюхо, а музыкальный
ящик. В Клуа, в трактире "Добрый хлебопашец", ему обычно говорили:  "Угощаю,
если ты ахнешь шесть раз кряду!" Иисус Христос  ахал  шесть  раз  и  получал
стакан вина. Он просто становился знаменит, и Пигалица этим очень гордилась.
Стоило только отцу отставить зад, как ее уже разбирал смех. Он внушал ей  не
только страх и нежность, но и постоянное восхищение.
     В тот день, когда Фуан появился в Замке - так называли бывший погреб, в
котором жил браконьер, - уже за  первым  же  завтраком,  во  время  которого
Пигалица прислуживала отцу я деду, почтительно стоя у них за спиной, веселая
музыка звучала вовсю. Старик раскошелился на сто  су,  а  потому  в  воздухе
распространялся приятный запах красных бобов и телятины с луком. Готовя  все
это, Пигалица то и дело облизывала пальцы. Подавая бобы,  она  чуть-чуть  не
разбила блюдо, скорчившись от обуявшего ее хохота: прежде чем сесть за стол,
Иисус Христос через равные  промежутки  времени  трижды  издал  непристойный
звук, сухой, как удар бича.
     - Праздничный салют!.. Это для начала.
     Затем,  понатужившись,   он   добавил   еще   один,   раскатившийся   с
оглушительным грохотом:
     - А это для негодяев Бюто! Пусть они подавятся!
     Фуан с самого прихода сидел мрачный, но тут он рассмеялся, одобрительно
кивнув головой. Проделка сына его  развеселила.  Было  время,  когда  и  его
считали шутником, и в его доме дети росли под звуки отцовской  канонады.  Он
оперся локтями о стол и, глядя на старого  повесу  Иисуса  Христа,  предался
блаженному состоянию. Сын  тоже  умиленно  смотрел  на  отца  добродушным  и
жуликоватым взглядом.
     - Ну и заживем же мы с вами, папаша, как сыр в масле будем  кататься!..
Ей-богу, превосходно, что мы вместе... Вы вот увидите, на что я  способен!..
Чего хорошего в том, что копошишься в земле, как крот, а себе отказываешь  в
лишнем куске?
     Пожалев о своей  безрадостно  прожитой  жизни  и  чувствуя  потребность
забыться, Фуан в конце концов согласился:
     - И в самом деле, уж лучше все промотать, чем оставлять другим. За твое
здоровье, сынок!
     Пигалица уже подавала телятину с луком.  Наступило  молчание,  и  Иисус
Христос, стремясь поддержать  беседу,  тотчас  же  ахнул  протяжным  звуком.
Проходя  сквозь  соломенное   сиденье,   ветры   просвистели   певуче,   как
человеческий голос. Иисус Христос тотчас же повернулся к дочери  и  серьезно
спросил:
     - Ты что-то сказала?
     Пигалица так и присела, схватившись за живот. Но доконало  ее  то,  что
выкинули отец и дед, когда и телятина и сыр были съедены. Оба  они  закурили
трубки и были до того пьяны, что уже молча допивали литровую бутылку  водки,
стоявшую на столе. Иисус Христос медленно приподнял  зад,  ахнул,  а  потом,
посмотрев на дверь, сказал:
     - Войдите!
     Тут и Фуан, которого уже начинало злить, что у него так долго ничего не
получается, раззадорился и, вспомнив свою молодость, отставил задницу и тоже
трахнул в ответ:
     - А вот и я!..
     Оба хлопнули по рукам и залились веселым смехом,  брызгая  слюной.  Тут
Пигалица уже не выдержала. Она так  и  покатилась  по  полу,  сотрясаясь  от
обуявшего ее хохота, и в конце концов тоже издала легкий  звук,  который  по
сравнении с органным рокотом  мужчин  казался  тонким  и  нежным,  как  звук
флейты.
     Иисус Христос пришел в негодование. Он вскочил с места  и,  патетически
взмахнув рукою, властно показал на дверь:
     - Прочь отсюда, свинья!.. Прочь, вонючка!..  Я  тебя,  чертовка,  научу
уважать старших!
     Он не мог простить ей этой непочтительности. Сперва надо дожить  до  их
лет! Он принялся отгонять от себя воздух, как будто боялся, что  это  легкое
дуновение флейты грозит ему удушьем. Его выстрелы, говорил он, пахнут только
порохом. Пигалица была смущена своим проступком. Она стояла вся красная,  но
не сознавалась и не желала уходить. Тогда отец вышвырнул ее за дверь.
     - Подлая грязнуха! Изволь перетряхнуть свои юбки!..  И  возвращайся  не
раньше, чем через час, когда как следует проветришься!
     С этого дня началась поистине  беззаботная  и  веселая  жизнь.  Старику
уступили комнату Пигалицы - одно из помещений бывшего погреба,  разделенного
на две части дощатой перегородкой, - а сама она с готовностью перебралась  в
углубление,  представлявшее  как  бы  заднюю  комнату,  куда,  по  преданию,
выходили огромные подземелья, засыпанные многократными обвалами. Хуже  всего
было то, что Замок, эта лисья нора, с  каждой  зимой  все  глубже  и  глубже
уходил в землю. Дождевые воды, струившиеся по крутому склону,  заносили  его
камнями. Все строение вместе со  старым  фундаментом  давным-давно  было  бы
начисто смыто, если бы его не удерживали могучие корни столетних лип, росших
на холме. Но с наступлением весны развалина эта  превращалась  в  прелестный
уголок,  уединенный  грот,  затерянный  в  зарослях  боярышника  и  ежевики.
Шиповник, скрывавший  единственное  окно,  зацветал  розовыми  цветами,  над
дверью спускались цветущие ветви дикой жимолости, которые  приходилось,  как
занавес, отстранять рукой, чтобы войти внутрь.
     Конечно, готовить красные бобы и телятину с луком  Пигалице  доводилось
не каждый день. Это бывало лишь  в  том  случае,  когда  у  Фуана  удавалось
выудить монетку в сто су.  Иисус  Христос  не  прибегал  к  принуждению;  он
беззастенчиво соблазнял старика разговорами о всяких  лакомствах,  играя  на
его чувствах. Обычно они роскошествовали в начале месяца, когда Фуан получал
от Деломов свои шестнадцать франков.
     Но раз  в  три  месяца,  когда  нотариус  выплачивал  тридцать  семь  с
половиной франков ренты, устраивалось настоящее пиршество. Сперва от старика
нельзя было получить больше десяти су зараз: с его закоренелой  скаредностью
он хотел  по  возможности  растянуть  свои  денежки.  Но  мало-помалу  и  он
поддавался влиянию шалопая-сына.  А  тог  всячески  старался  его  ублажить,
веселил  самыми  необыкновенными  проделками.  Старик  бывал  этим  до  того
растроган, что иногда отдавал сразу по два - три франка. Он и  сам  сделался
настоящим чревоугодником, уговаривая себя, что лучше уж раз поесть,  да  как
следует - ведь рано или поздно все равно  деньги  будут  проедены.  Впрочем,
надо отдать  Иисусу  Христу  справедливость:  в  долгу  перед  отцом  он  не
оставался, и если он обворовывал старика, то,  по  крайней  мере,  развлекал
его. В начале месяца, пока  желудок  был  наполнен,  Иисус  Христос  как  бы
забывал о спрятанной кубышке и ни о чем не допытывался: покуда отец тратился
на пирушки, он мог распоряжаться ею по своему усмотрению - большего от  него
нельзя было и требовать. Спрятанные деньги вновь  начинали  мерещиться  сыну
только недели через две, когда отцовские карманы окончательно пустели  и  из
них уже нельзя было извлечь ни гроша. Он ворчал на Пигалицу за то,  что  она
подавала на обед картофельное пюре без масла, потуже перетягивал себе живот,
думая о том, что глупо, в конце концов,  прятать  где-то  деньги,  а  самому
голодать и  что  все  равно  придется  как-нибудь  откопать  эту  знаменитую
кубышку!
     Однако и в голодные вечера, потягиваясь исхудавшим телом,  он  старался
не поддаваться унынию, оставался по-прежнему неугомонным  и  шумным  и,  как
после сытного обеда, возрождал веселье мощным залпом своей артиллерии.
     Но Фуан не скучал даже и под конец месяца, когда всем обитателям  Замка
приходилось довольно туго: в такое время отец  и  дочь  обычно  отправлялись