ился лишь к десяти часам; по-видимому, он очень удивился,
застав Франсуазу еще живой, - он думал, что  ему  придется  только  написать
удостоверение о смерти.  Он  осмотрел  рану,  покачал  головой,  озабоченный
историей, которую ему  рассказали.  Впрочем,  у  него  не  возникло  никаких
подозрений. Пришлось еще  раз  рассказать  ему  все  сначала.  Какого  черта
угораздило эту несчастную упасть прямо  на  косу?  Он  ушел,  возмущаясь  ее
неловкостью, раздосадованный тем, что ему придется  снова  приходить,  чтобы
констатировать  смерть.  Жан  по-прежнему  мрачно  смотрел   на   безмолвную
Франсуазу. Всякий раз, как она чувствовала на себе вопрошающий взгляд  мужа,
она закрывала глаза. Он догадывался, что тут кроется какая-то ложь, - что-то
она скрывала от него.
     Лишь только наступил рассвет, он ненадолго выскочил из дому  и  побежал
еще раз взглянуть на поле с люцерной, там, наверху,  но  ничего  не  увидел:
ночным ливнем смыло все следы, а на месте, где  упала  Франсуаза,  побывало,
конечно, немало народа.  После  ухода  доктора  он  снова  сел  к  изголовью
умирающей и остался  с  ней  наедине:  Фрима  ушла  завтракать,  а  Большуха
отправилась к себе домой посмотреть, что там делается.
     - Ты очень мучаешься, скажи?..
     Она сомкнула веки и ничего не ответила.
     - Скажи, ты ничего от меня не скрываешь?..
     Можно  было  подумать,  что  она  уже  умерла,  если  бы  не  слабое  и
мучительное хрипение в ее горле. Со вчерашнего  дня  сна  лежала  на  спине,
точно пораженная неподвижностью и безмолвием. Она изнывала от жара,  но  все
силы в недрах ее существа, казалось, напряглись и противились бреду, до того
она боялась говорить. У нее всегда был странный  характер,  бедовая  голова,
как говорили люди, голова  Фуанов,  которые  ничего  не  делали  по  примеру
других, а поступали по-своему, поражая всех своими  выдумками.  Быть  может,
она покорялась глубокому чувству родства, более сильному, чем ненависть  или
жажда мести? Да и к чему мстить, раз она все равно умрет?..  Все  это  будет
погребено в их же земле вместе с нею, вместе со всем тем, чего никогда и  ни
за что не следовало обнаруживать перед посторонними; а Жан был  посторонним:
она не могла любить по-настоящему этого мужчину, ребенка  которого  она,  не
родив на свет, уносила с собою в могилу,  словно  в  наказание  за  то,  что
зачала его.
     С тех пор как Жан перенес умирающую  жену  домой,  он  упорно  думал  о
завещании. Всю ночь его не покидала мысль, что если она умрет, у него только
и  останется,  что  половина  обстановки  да  сто  двадцать  семь   франков,
спрятанных в комоде. Он ее очень любил, он  охотно  отдал  бы  за  нее  свою
жизнь, но мысль о том, что вместе с нею он может потерять землю и  дом,  еще
более усиливала его печаль. До сих пор, однако, он не решался  и  заикнуться
ей об этом: это было бы так жестоко, а кроме того, все время около них  были
люди. Наконец, боясь, что он  так  и  не  узнает,  каким  образом  случилось
несчастье, он решился поговорить с нею о другом деле.
     - Может быть, ты хочешь сделать какие-нибудь распоряжения?
     Франсуаза лежала неподвижно. Казалось, она его не слышит. Ничего нельзя
было прочесть ни в ее закрытых глазах, ни на ее застывшем лице.
     - Знаешь, из-за твоей сестры... в случае, если случится несчастье...  У
нас есть бумага там, в комоде...
     Он принес гербовую бумагу и продолжал смущенно:
     - Что, помочь тебе?.. Хватит ли у тебя силы подписать?.. Я  это  не  из
корысти...  А  только  я  думаю,  что  ты,  конечно,  не  захочешь  оставить
что-нибудь людям, которые тебе причинили так много зла...
     Лишь слабое трепетание век показало ему, что она  его  слышит.  Значит,
она отказывается?.. Он был ошеломлен, ничего не  понимал.  Да  и  она  сама,
может быть, не могла бы сказать, почему  она  поступает  так  перед  смертью
-перед тем, как над нею захлопнется крышка  гроба.  Земля,  дом  -  все  это
принадлежит не этому человеку. Встреча с ним в ее жизни значила  не  больше,
чем встреча со случайным прохожим. Она  ему  ничем  не  обязана,  -  ребенок
отправится вместе с нею. С какой стати добро будет уходить из семьи?  В  ней
снова заговорило ее наивное представление о  справедливости:  это  мое,  это
твое - рассчитаемся, и прощай! Ну, да, это так, но было еще и нечто  другое,
более смутное, - ее сестра Лиза отступала на второй  план,  терялась  где-то
далеко; перед нею стоял один Бюто, любимый ею, несмотря ни на что, желанный,
прощенный.
     Но Жан рассердился. Его тоже охватила и отравила страсть  к  земле.  Он
приподнял Франсуазу, постарался ее посадить, попытался  вложить  ей  в  руку
перо.
     - Да может ли это быть?..  Неужели  ты  любишь  их  больше,  чем  меня?
Неужели все достанется этим подлецам?!.
     Тогда, наконец, Франсуаза  подняла  веки  и  бросила  на  него  взгляд,
который его потряс. Она знала, что умирает,  и  в  ее  больших,  расширенных
глазах видно было безграничное отчаяние. Зачем он ее мучит? Она не может, не
хочет. Из груди ее вырвался страдальческий стон. Она снова  упала,  веки  ее
сомкнулись, голова неподвижно лежала на подушке.
     Жана охватило тяжелое чувство. Он  стыдился  своей  грубости  и  так  и
остался стоять с гербовой бумагой в руке. В этот момент вошла Болmiуха.  Она
все поняла и отвела Жана в сторону, чтобы узнать, составлено  ли  завещание.
Запинаясь от лжи, он  объяснил,  что  как  раз  собирался  спрятать  бумагу,
опасаясь,  что  это  будет  мучительно  для  Франсуазы.  Старуха,  казалось,
одобрила это; она продолжала оставаться на стороне супругов  Бюто,  предвидя
подлости, которые они сделают, если получат наследство. Она села у  стола  и
принялась вязать, прибавив громко:
     - Я-то, наверное, никого не обижу... У меня бумага уже давно  в  полном
порядке. Я обо всех позаботилась, никому не дала преимущества.  Вы  все  мои
дети. Рано или поздно настанет день!..
     Все это она ежедневно говорила  в  кругу  своей  семьи  и  по  привычке
повторила теперь у постели умирающей. Каждый раз она смеялась про  себя  при
мысли о знаменитом завещании, которое  после  ее  смерти  заставит  их  всех
передраться между собою. В завещании не было ни одного  пункта,  который  не
был бы чреват судебным процессом.
     - Да! Если бы можно было унести с собой свое добро! - закончила она.  -
Но раз это невозможно, надо, чтобы другие побаловались им.
     Потом пришла Фрима и села по другую сторону стола,  напротив  Большухи,
тоже с вязаньем.
     Один за другим  текли  послеобеденные  часы,  спокойно  беседовали  две
старухи, а Жан, не находя себе  места,  шагал  по  комнате,  выходил,  снова
входил в ужасном ожидании. Доктор сказал, что сделать ничего нельзя.  Ничего
и не делалось.
     Вначале Фрима сожалела, что не пригласили лекаря Сурдо,  костоправа  из
Базош, - он умеет лечить и раны. Он их заговаривает, и они  заживают,  стоит
ему только на них подуть.
     - Отличный лекарь! - отозвалась с почтением Большуха. - Это он выправил
грудную кость у Лорийона... Случилось так, что у дядюшки Лорийона опустилась
грудная кость. От этого он сгорбился; она давила ему на живот, и  он  совсем
ослаб. А еще хуже то, что и на жену его перекинулась  болезнь,  -  она  ведь
заразная, как вы знаете. Наконец все заболели - дочь,  зять,  трое  ребят...
Честное слово, они бы все померли, если бы не позвали Сурдо,  -  он  вылечил
их, проведя по животу черепаховым гребнем.
     Фрима, кивая головой, поддакивала каждому слову Большухи: "Ну  да,  это
известно, спорить не приходится". Она, в  свою  очередь,  припомнила  другой
случай:
     - Тот же Сурдо исцелил от лихорадки девочку Бюдэна; он разрезал пополам
живого голубя и приложил ей к голове. На вашем месте,  -  обратилась  она  к
Жану, который в оцепенении стоял у постели, - я позвала бы его. Может  быть,
еще не поздно.
     Но он с раздражением махнул рукой. Его испортил своей спесью  город,  и
он не верил  знахарям.  Женщины  долго  еще  продолжали  разговор  о  разных
средствах: против боли в пояснице полезно сунуть под тюфяк петрушку,  против
опухолей - положить в карман три желудя, от ветров  хорошо  помогает  стакан
разведенных в воде отрубей, если их выпить в полдень натощак.
     - Ну, что ж, - вдруг сказала. Фрима, - если не хотите идти  за  лекарем
Сурдо, то можно все-таки послать за кюре.
     У Жана снова вырвался яростный жест, и Большуха прикусила губу.
     - Вот еще выдумали! Да что здесь делать кюре?
     - Как что делать? Он придет во имя божие,  во  всяком  случае,  это  не
плохо.
     Большуха пожала плечами, как бы говоря, что теперь о подобных вещах  не
думают. Каждый сам по себе - и бог и люди.
     - Впрочем, - заметила она, помолчав, - кюре и не пришел бы, он болен...
Тетка Бекю мне говорила, что в среду он уехал, так как  доктор  предупредил,
что ему не жить на свете, если его не увезут из Рони.
     В самом деле, в продолжение двух с половиной  лет,  пока  аббат  Мадлин
обслуживал приход, здоровье его все ухудшалось. Тоска по родине, безнадежное
стремление к горам Оверни понемногу подтачивали  его  здесь,  среди  босской
равнины, беспредельные дали которой наводили на него безысходную  тоску.  Ни
деревца, ни скалы; лужи солоноватой водицы вместо живых потоков,  струящихся
водопадами. Его глаза потускнели, он еще больше осунулся; говорили, что  это
от легких. Если бы  еще  он  находил  хоть  какое-нибудь  утешение  в  своих
прихожанах!
     Он явился сюда из очень благочестивого прихода, а в этом новом для него
крае люди были испорчены безбожием и следили только за внешним,  соблюдением
обрядов. Все это  глубоко  потрясло  беспокойную,  но  робкую  душу  аббата.
Женщины расстраивали его криками и ссорами, они злоупотребляли его слабостью
и чуть ли не руководили вместо него исполнением служб; это приводило  его  в
ужас, он был полон угрызений совести и боялся невольно нагрешить. Напоследок
его доконал праздник Рождества. В этот день у одной из девушек,  посвятивших
себя служению деве Марии, в самой церкви  начались  родовые  схватки.  После
такого  скандала  аббат  совсем  захирел.  Его,  уже  умирающего,   пришлось
перевезти в Овернь.
     - Вот мы и опять без священника, - сказала Фрима. - Кто знает,  захочет
ли вернуться к нам аббат Годар?
     - А? Бирюк! - закричала Большуха. - Он лопнет от злости!
     Но появление Фанни заставило ее замолчать.  Из  всех  родных  она  одна
наведалась еще накануне и теперь снова явилась, чтобы  узнать,  как  обстоят
дела. Жан только указал ей дрожащей рукой на  Франсуазу.  Воцарилось  унылое
молчание. Фанни, понизив голое,  осведомилась,  спрашивала  ли  больная  про
сестру. Нет, она и рта не раскрывала, как будто Лизы и  не  существовало  на
свете. Это было удивительно, ибо ссора ссорой, а смерть смертью, и когда  же
мириться, если не перед отходом в вечность!
     Болыдуха была того мнения, что Франсуазу следует спросить насчет этого.
Она подошла к постели и наклонилась над больной.
     - Скажи, милая, а Лиза?..
     Умирающая не шевельнулась.  Только  веки  закрытых  глаз  чуть  заметно
дрогнули.
     - Она, может быть, ждет, чтобы за ней пошли. Я сейчас схожу!
     Тогда Франсуаза, не открывая глаз, сделала отрицательный  жест,  слегка
повернув голову на подушке, и сказала:
     - Не надо!
     Жан пожелал, чтобы воля умирающей была выполнена.
     Все три женщины снова сели. Теперь их удивляло, что  Лиза  не  приходит
без приглашения. Впрочем, в семье всегда кто-нибудь да упорствует!
     - Да, столько всяких неприятностей! - заметила со вздохом Фанни. -  Вот
и я сегодня  с  утра  ни  жива  ни  мертва  из-за  жеребьевки,  хотя  это  и
неблагоразумно; я знаю, что Ненессу не придется служить.
     - Да, да, - продолжала Фрима, - это все равно волнует.
     Об  умирающей  снова  забыли.  Говорили  о  счастливых  и  несчастливых
случайностях, о парнях, которые будут призваны, и о тех, что останутся дома.
Было три часа, и хотя возвращения новобранцев ждали не раньше часов пяти, из
Клуа в Ронь неведомо каким путем уже дошли кое-какие известия, вероятно,  по
своего рода воздушному телеграфу, от деревни к деревне.  Сын  Брике  вытащил
номер тринадцатый, - вот не повезло-то! Парню Куйо достался двести шестой, -
наверное,  это  счастливый  номер.  Но  о  других  не  было  слышно   ничего
определенного, слухи были противоречивы, и от этого беспокойство возрастало.
О Дельфене и Ненессе не было никаких известий.
     - Ах! У меня так и щемит сердце, как это ни глупо, - повторила Фанни.
     Подозвали проходившую Бекю. Она снова ходила в церковь и  теперь  брела
оттуда, как бесплотный дух; она так  тосковала,  что  даже  не  остановилась
поболтать.
     - Не могу больше терпеть, пойду им навстречу.
     Жан стоял перед окном и смотрел  в  него  мутными  глазами,  не  слушая
женщин. Он обратил внимание, что старый Фуан на своих костылях обошел вокруг
дома. Вдруг Жан опять увидел, как  он  прильнул  лицом  к  стеклу,  стараясь
разглядеть, что делается в комнате. Жан открыл окно, и старик, запинаясь  от
волнения, спросил, как дела. Очень плохо, скоро конец.  Тогда  Фуан  вытянул
шею и издали долго-долго смотрел на Франсуазу. Казалось, он не мог  оторвать
от нее глаз. Фанни и Большуха заметили это. Им снова пришла в  голову  мысль
послать за Лизой. Нужно, чтобы все приняли в этом участие, -  это  не  может
так кончиться. Но, когда они обратились к Фуану с таким  поручением,  старик
перепугался.
     - Нет, нет... невозможно... - забормотал он, еле ворочая уже  привыкшим
к молчанию языком, и ушел, стуча зубами.
     Жан был поражен его страхом. Женщины махнули рукой. В конце концов  это
дело сестер.  Никто  не  принуждает  их  мириться.  В  этот  момент  снаружи
послышался гул, сначала слабый, вроде жужжания большой мухи, потом все более
сильный, точно ветер, шелестящий листвой. Фанни вскочила с места.
     - Слышите?.. Барабан... Это они, до свидания!
     Она выбежала из дома, даже не поцеловав в последний раз своей кузины.
     Большуха и Фрима вышли на крылечко. В комнате остались только Франсуаза
и Жан: она по-прежнему была недвижима  и  молчала,  хотя,  быть  может,  все
слышала, но хотела умереть так, как умирает зарывшийся в глубину своей  норы
зверек. А Жан стоял у открытого  окна  в  напряженном  ожидании,  охваченный
тоской, которая словно исходила и от людей, и от предметов, и от  всей  этой
беспредельной равнины. О, этот бой барабана! Он ширился, отдавался  во  всем
его существе  -  этот  непрерывный  барабанный  бой,  который  примешивал  к
сегодняшнему горю печальные воспоминания о казармах, сражениях,  о  собачьей
жизни бедняков, у которых нет ни жены, ни детей, и которым некого любить.
     Вдали, на гладкой потемневшей  в  сумерках  дороге,  показалось  знамя.
Уличные мальчишки гурьбой понеслись навстречу новобранцам. У входа в деревню
собрались родственники. Все девять парней и барабанщик были совершенно пьяны
и горланили песню в печальной тишине вечера. Они были украшены  трехцветными
лентами, к их фуражкам булавками были приколоты номерки. Подойдя к  деревне,
они  стали  орать  еще  сильнее  и  вошли  в  нее  из  бахвальства  с  видом
победителей.
     Знамя все еще нес Дельфен, но  теперь  он  положил  его  на  плечо  как
ненужную тряпку, которая только мешает. Бледный и угрюмый,  он  не  пел;  на
фуражке у него не было номерка. Увидев его, мать в  волнении  бросилась  ему
навстречу, рискуя быть смятой марширующим отрядом рекрутов.
     - Ну, что?..
     Дельфен, не замедляя шага, оттолкнул ее в сторону и сердито сказал:
     - Не лезь!
     С таким же взволнованным видом, как  и  его  жена,  подошел  сам  Бекю.
Услышав слова сына, он уже ничего больше не спрашивал; мать рыдала, а он изо
всех сил старался удержать слезы, несмотря на весь свой патриотический пыл.
     - Что ты суешься? Он призван.
     И оба они отстали на пустынной дороге и возвращались удрученные,  -  он
вспоминал тяжелую солдатскую жизнь, а она обратила свой гнев  на  бога:  два
раза ходила она молиться, а он не услышал ее!
     На   фуражке   Ненесса   красовался   великолепный   номер   -   двести
четырнадцатый, раскрашенный в красный и синий цвет. Это был  один  из  самых
больших номеров, и  он  радовался  своей  удаче;  он  размахивал  тростью  и
дирижировал диким хором приятелей, отбивая такт. Фанни  вместо  того,  чтобы
обрадоваться при виде номера, с глубоким сожалением воскликнула:
     - АХ, если бы знать, не к чему было выбрасывать тысячу франков в пользу
лотереи господина Байаша!
     Но, тем не менее, она и Делом поцеловали сына, как будто  он  избавился
от большой опасности.
     - Отвяжитесь, - крикнул он, - надоели!
     Партия  рекрутов,  охваченная  диким  рвением,  продолжала  шагать   по
встревоженной деревне. Родители  больше  уже  не  осмеливались  подходить  к
сыновьям, заранее уверенные, что те пошлют их к черту. Все эти парни, и  те,
которым  повезло,  и  те,  которым  не  повезло,  возвращались   в   деревню
разнузданной толпой. Да они и не могли бы ничего сказать, одурев столько  же
от собственного крика, сколько и от вина. Веселый парнишка с большим  носом,
наигрывавший на трубе, наверное, вытащил плохой номер, а двое других парней,
бледных, с синяками под глазами, очевидно, получили хорошие  номера.  Поведи
их яростный барабанщик на дно Эгры, они, не задумываясь, бултыхнулись  бы  в
воду.
     Наконец около мэрии Дельфен передал знамя.
     - Черт его подери! Довольно с  меня  этой  проклятущей  штукенции,  она
принесла мне несчастье!
     Он схватил Ненесса за руку и увел  его,  тогда  как  другие  хлынули  в
трактир Лангеня,  окруженные  родственниками  и  друзьями,  которым  наконец
удалось узнать о результатах жеребьевки. Макрон  появился  в  дверях  своего
трактира, взволнованный тем, что вся выручка достанется его сопернику.
     - Пойдем, - отрывисто повторял Дельфен. - Я тебе покажу забавную штуку!
     Ненесс пошел за ним: они  еще  успеют  вернуться  и  выпить.  Проклятый
барабанщик не оглушал их больше. - Это располагало идти вдвоем по  пустынной
дороге, которую постепенно окутывал мрак. И так как его товарищ  помалкивал,
погруженный, должно быть, в невеселые мысли, Ненесс начал говорить с  ним  о
важном деле. Третьего дня  в  Шартре  он  удовольствия  ради  отправился  на
Еврейскую улицу  и  узнал,  что  Воконь,  зять  Шарля,  хочет  продать  дом.
Естественно, что у такого дурака, которого разоряли женщины, дела  не  могли
идти.  Но  какой  прекрасный  случай  для  молодого  человека,  если  он  не
белоручка, не глуп, солиден и понимает толк в торговле, - прекрасный  случай
поднять дом, хорошо обделать дело! Обстоятельства  складывались  тем  лучше,
что он, Ненесс, заведовал у  своего  ресторатора  балами,  где  наблюдал  за
благопристойностью девиц. Так вот, вся штука  была  в  том,  чтобы  запугать
супругов Шарлей тем, что не сегодня-завтра полиция прикроет дом Э  19  из-за
происходящих там безобразий, и получить его за бесценок. Ну, как? Это  будет
получше, чем обрабатывать землю, и он, Ненесс, сразу же сделается  почтенным
господином!
     Дельфен  рассеянно  слушал  приятеля,  погруженный  в  свои  мысли,   и
вздрогнул, когда тот с лукавым видом толкнул его в бок.
     - Кому везет, тому везет, - пробормотал он. - Ты  для  того  и  создан,
чтобы твоя мать тобой гордилась.
     Он погрузился в молчание, а Ненесс, как благоразумный молодой  человек,
уже начал рассуждать о том, какие улучшения он  внесет  в  дом  Э  19,  если
родители предоставят ему необходимые  средства.  Он  был,  пожалуй,  слишком
молод, но уже чувствовал определенное  призвание.  Как  раз  он  только  что
заметил  в  полумраке  Пигалицу,  пробежавшую  мимо  них   на   свидание   к
какому-нибудь дружку. Чтобы показать свое умение обращаться с женщинами,  он
дал ей мимоходом основательного тумака. Пигалица прежде всего  ответила  ему
тем же.
     - Скажи, пожалуйста!