Вот это кто, сказывается... Ну и выросли же вы!  -
сказала она, узнав приятелей.
     Пигалица  засмеялась,  вспоминая  свои  прежние  забавы  с  ними.   Она
действительно очень мало изменилась: ей минул  уже  двадцать  один  год,  но
грудь у нее была, как у девочки. Она осталась таким же сорванцом,  гибкая  и
тоненькая, как молодой прутик тополя.  Девушка  обрадовалась  встрече  и  по
очереди расцеловала парней.
     - Мы ведь по-прежнему друзья, не правда ли?
     И если только они не прочь, за нею дело не станет  -  она  готова  хоть
сейчас сойтись с ними, просто так,  на  радостях,  так  же  как  обыкновенно
выпивают рюмочку, когда встречаются старые знакомые.
     - Послушай-ка, - сказал, кривляясь, Ненесс,  -  я  собираюсь  купить  у
Шарлей их лавочку. Пойдешь туда работать?
     Она сразу перестала смеяться, у нее сперло в горле,  она  расплакалась.
Казалось, ее поглотила тьма улицы. Убегая, она пролепетала, точно огорченный
ребенок:
     - Это гадко! О, как это гадко! Я не люблю тебя больше!
     Дельфен промолчал и с решительным видом пошел дальше.
     - Идем же, я тебе покажу забавную штуку, - сказал он.
     Вслед за этим он прибавил шагу, свернул с улицы и пошел напрямик  через
виноградники к дому, куда коммунальное правление поместило полевого  сторожа
с тех пор, как церковный дом был возвращен кюре.  Здесь  и  жил  Дельфен  со
своим отцом. Он ввел своего товарища в кухню и зажег свечу,  довольный  тем,
что родители еще не вернулись.
     - Выпьем-ка, - сказал он, ставя на стол два стакана и бутыль вина.
     Выпив, он прищелкнул языком и продолжал:
     - Вот что я тебе скажу. Если они думают подцепить меня  этим  неудачным
номером, то они ошибаются... Когда  после  смерти  нашего  дяди  Мишеля  мне
пришлось прожить три дня в Орлеане, я там чуть не подох: я заболел от  тоски
по дому. Что? Тебе это кажется глупым? Но что поделаешь? Это сильнее меня! Я
как дерево, которое гибнет, если его вырвать из земли... И они  рассчитывают
взять меня и отправить ко всем чертям, в такие  места,  о  которых  я  и  не
слыхивал? Ну, уж нет! Ни за что!
     Ненесс часто слышал эти его рассуждения и пожал плечами.
     - Говорить-то так говорят, а  потом  все  равно  идут...  Есть  ведь  и
жандармы.
     Дельфен, не отвечая, отвернулся и левой рукой снял  со  стены  топорик,
которым кололи лучины. Затем он спокойно положил указательный  палец  правой
руки на край стола. Последовал глухой удар, и палец отскочил.
     - Вот что я хотел тебе показать. Я хочу, чтобы ты мог  сказать  другим,
трусил ли я, когда делал это.
     - Черт возьми, какой нескладный! - закричал Ненесс.
     Он был потрясен.
     - Да разве так калечат себя? Какой же ты после этого человек?
     - Наплевать! Пускай теперь приходят жандармы. Теперь уж не заберут!
     Он поднял с пола отрубленный палец и  бросил  его  в  огонь.  Потом  он
помахал  окровавленной  рукой,  кое-как  обернул  ее  платком  и   перевязал
веревкой, чтобы остановить кровь.
     - Это не  должно  домешать  нам  докончить  бутылочку,  прежде  чем  мы
присоединимся к другим. За твое здоровье!
     - И за твое!
     В трактире у Лангеня от дыма и криков присутствующие уже не видели и не
слышали друг друга. Кроме ходивших тянуть жребий, там находились  еще  Иисус
Христос со своим другом Пушкой. Они подпаивали старика Фуана, сидя втроем за
литром водки.  Бекю,  мертвецки  пьяный,  пришибленный  злосчастным  жребием
своего сына, спал на столе, как убитый. Делом и Клу  играли  в  пикет.  Леке
уткнулся носом в книгу, пытаясь читать, несмотря ни на что.  Схватка  женщин
еще сильнее разгорячила  головы.  Флора  пошла  к  колодцу  принести  кружку
холодной воды и встретилась там  с  Селиной,  которая  бросилась  на  нее  и
вцепилась в нее ногтями. Она  обвиняла  Флору,  что  та  за  деньги  продала
акцизным чиновникам соседей. Прибежали Макрон  и  Лангень  и  тоже  чуть  не
сцепились. Макрон клялся, что Лангень нанес ему убыток, подмочив его  табак,
а тот издевался, тыча ему в нос его отставку  от  должности.  Вмешались  все
окружающие ради удовольствия подраться и поорать, так что дело чуть-чуть  не
дошло  до  всеобщего  побоища.  А  когда  все  кончилось,  осталось  чувство
неудовлетворенного гнева и желание, чтобы действительно произошла схватка.
     Потасовка  чуть  не  разразилась  между  Виктором,  сыном   хозяев,   и
рекрутами. Он уже отслужил и теперь форсил  перед  парнями,  громко  визжал,
подстрекая их к нелепым пари: вылить в глотку литр вина, не  поднося  его  к
губам, или же втянуть в себя носом полный стакан так, чтобы ни одна капля не
прошла через рот. Заговорили, между прочим, о близкой свадьбе Берты,  дочери
Макрона, и младший из семьи Куйо стал вдруг насмешливо прохаживаться  на  ее
счет и повторял старые шуточки о том, что у нее кое-чего не  хватает.  Н-да,
следовало бы спросить об этом ее мужа на другой день после свадьбы, пусть он
скажет, да или нет. Об этом давненько поговаривали. Наконец, это было просто
глупо!
     Всех изумил внезапный гнев Виктора, который когда-то был в  числе  тех,
кто с пеной у рта доказывал то же самое.
     - Довольно шутить! У нее все есть!
     При этом утверждении поднялся общий шум. Откуда он знает? Спал  с  ней,
что ли? Он энергично защищался. Ведь можно определить,  и  не  прикасаясь  к
девушке. Он давно уже мучился этим, и ему удалось выяснить.  Каким  образом?
До этого никому нет дела.
     - Есть у нее! Честное слово!
     Младший Куйо, совершенно пьяный, ни  о  чем  не  имея  понятия,  упорно
продолжал кричать, что это неправда, только для того, чтобы не  уступать.  И
тогда началось нечто невообразимое. Виктор ворчал, что он сам раньше говорил
то же самое, а если теперь говорит иначе, то  вовсе  не  потому,  что  хочет
защищать этих подлых мерзавцев  Макронов,  а  потому,  что  правда  остается
правдой. Он напал на новобранца; его пришлось оттащить насильно.
     - Скажи, что у нее есть, или я тебя убью!..
     Многие продолжали сомневаться.  Никто  не  мог  понять,  почему  Виктор
Лангень так возмущался. Обыкновенно он относился к женщинам очень сурово; он
публично отрекся от своей сестры и говорил, что ее грязные похождения довели
ее до больницы. Сюзанна вся прогнила! Она хорошо делает, что не  приходит  к
ним, а то еще заразит их.
     Флора принесла вина; снова стали чокаться, но ругань и оплеухи висели в
воздухе. Никто и не думал идти обедать. Когда пьют, есть не хочется. Рекруты
грянули патриотический гимн, сопровождая свое пение такими  ударами  кулаков
по столу, что три керосиновые лампы замигали, распространяя горьковатый чад.
Делом и Клу решили  открыть  окно.  Как  раз  в  эту  минуту  вошел  Бюто  и
проскользнул в угол комнаты. У него не было его обычного  вызывающего  вида;
своими маленькими мутными глазками  он  посматривал  то  на  одного,  то  на
другого. Конечно, он пришел за новостями, - он жаждал узнать их и не в силах
был оставаться дома, где он провел взаперти целые сутки. Присутствие  Иисуса
Христа и Пушки произвело на него такое впечатление, что он даже  не  стал  с
ними ссориться из-за того, что они подпоили дядюшку Фуана. Долгое  время  он
старался также выведать что-нибудь у Делома. Особенно его интересовал  Бекю,
но тот так  крепко  заснул,  что  не  просыпался  даже  от  страшного  шума,
стоявшего вокруг. Спит он  или  притворяется?  Бюто  толкнул  его  локтем  и
несколько успокоился, заметив, что у него по всему рукаву течет слюна. Тогда
все его внимание сосредоточилось  на  школьном  учителе.  Бюто  был  поражен
необычайным выражением его лица. Почему у учителя не такое лицо, как всегда?
     В самом деле, несмотря  на  все  усилия  Леке  углубиться  в  чтение  и
изолироваться от окружающего, его  так  и  передергивало.  Новобранцы  своим
пением и дурацким весельем буквально выводили его из себя.
     - Вот скоты! - ворчал он, пока все еще сдерживаясь.
     За последние несколько месяцев его положение в округе  пошатнулось.  Он
всегда был строг и груб с  детьми,  которых  отсылал  шлепком  к  отцовскому
навозу, теперь же  стал;  еще  вспыльчивее.  Случилась  скверная  история  с
маленькой девочкой, которой он рассек ухо ударом линейки. Родители ее подали
жалобу с требованием его сместить. Кроме того, Берта Макрон  своей  свадьбой
разрушила его давние расчеты как раз тогда, когда он думал, что его заветная
мечта близится к осуществлению. Ох, уж эти подлецы крестьяне! Дочерей  своих
за него не отдают и еще грозят отнять кусок  хлеба  из-за  царапины  на  ухе
какой-то девчонки!
     Внезапно он стукнул книгой по столу и закричал на  новобранцев,  словно
был у себя в классе.
     - Потише, черт  возьми!..  Неужели  вам  весело  оттого,  что  пруссаки
прошибут вам головы?!.
     Все с  удивлением  обернулись  к  нему.  Конечно,  в  этом  нет  ничего
забавного, с этим все были согласны. Делом высказал мысль, что каждый должен
защищать свое поле. Если пруссаки придут в Бос, они  убедятся,  что  здешние
жители далеко не трусы, но идти куда-то сражаться за чужие поля, - ну,  нет,
это совсем не весело!
     В это время подоспел в трактир  Дельфен  в  сопровождении  Ненесса;  он
пришел весь красный,  с  лихорадочно  горящими  глазами.  Он  услышал  конец
разговора, подсел к товарищам и закричал:
     - Правильно! Пусть приходят пруссаки, вот тогда их разгромят!
     Соседи обратили внимание на платок, которым  была  обвязана  его  рука.
Начались расспросы. Пустяки, царапина! Он с силой  ударил  другой  рукой  по
столу и приказал подать вина.
     Пушка и Иисус Христос беззлобно смотрели на парней с  видом  жалости  и
превосходства. Они тоже находили, что  хорошо  быть  молодым  и  дурашливым.
Пушка в конце концов даже расчувствовался от своей идеи будущего счастья. Он
заговорил очень громко, подперев обеими руками подбородок. - К чертям войну!
Пришло время нам стать господами. Вы знаете мою программу.  Отмена  воинской
повинности, отмена налогов. Каждому полное удовлетворение его  запросов  при
минимальной работе... И это время наступит! Приближается день, когда вам  не
придется больше отдавать ни своих денег, ни своих сыновей, если вы будете  с
нами.
     Иисус Христос поддакивал ему, но тут Леке, который больше  не  в  силах
был сдерживаться, вспыхнул.
     - Что за идиотская выдумка - ваш земной рай, ваши методы принудить  мир
быть счастливым помимо него самого! Вздор! Разве можно все  это  устроить  у
нас? Ведь мы насквозь прогнили. Нужно, чтобы сначала пришли  дикари,  казаки
или китайцы почистить нас!
     На этот раз все были так поражены, что воцарилось полное молчание.  Как
так? Этот сыч, которого ничем не проймешь,  который  и  намеком  не  выдавал
своих убеждений и сейчас же прятался из страха перед начальством, как только
надо  было  выказать  мужество,  вдруг  заговорил!  Все  его  слушали,  а  в
особенности Бюто, с тревогой ожидавший, что скажет учитель дальше, как будто
это могло иметь отношение  к  его  делу.  Дым  рассеялся,  в  открытое  окно
проникла  мягкая  ночная  сырость,  а  вдали  ощущался  торжественный  покой
погрузившейся во мрак уснувшей  природы.  Школьный  учитель,  в  продолжение
десяти  лет  боязливо  таивший  свои  мысли,  пришел  в  бешенство  на  свою
нескладную жизнь и издевался, изливая наконец душившую его злобу.
     - Неужели вы считаете, что здешние жители глупее, чем их телята?  Зачем
вы рассказываете им небылицы про жаворонков,  которые  падают  в  рот  прямо
жареными?.. Да ведь прежде чем вы наладите всю эту механику, земля погибнет,
и все пойдет к черту!
     Пушка не успел еще прийти в  себя.  Эти  резкие  нападки,  видимо,  его
поколебали. Он  хотел  было  повторить  все  то,  что  слышал  от  парижских
приятелей. Он хотел сказать, что земля должна перейти  в  руки  государства,
что в сельском хозяйстве надо применить научные методы. Леке его прервал:
     - Знаю, все это глупости... Когда вы  начнете  применять  ваши  научные
методы, поля Франции уже давно исчезнут, их  затопит  американское  зерно...
Смотрите, вот книжка, в ней как раз говорится об  этом.  Ах,  господи,  наши
крестьяне могут лечь на боковую: их дело гиблое!
     И он начал говорить об американском хлебе так, точно давал  урок  своим
ученикам. Беспредельные равнины, обширные,  как  целые  государства;  в  них
затерялась бы вся Бос, подобно ничтожному комочку  сухой  земли;  почвы  там
такие плодородные, что вместо того, чтобы их унавоживать, их  надо  истощать
предварительной жатвой, что не мешает им давать два урожая. Фермы  величиной
в тридцать  тысяч  гектаров  разделены  на  участки,  те,  в  свою  очередь,
разделены на более мелкие доли; на каждом участке имеется  свой  заведующий,
на маленьком участке - помощник  заведующего;  для  людей,  скота  и  орудий
выстроены  специальные  бараки.   Батальоны   сельскохозяйственных   рабочих
набираются весной и организуются на манер действующей армии;  они  живут  на
вольном воздухе. Их кормят, обстирывают, снабжают  медикаментами,  а  осенью
распускают  по  домам.  Обрабатывается  и  засеивается  поле   в   несколько
километров. Целые моря колосьев, который нет  ни  конца,  ни  края.  Человек
только наблюдает, вся работа производится  машинами  -  двойными  плугами  с
режущими дисками, сеялками, машинами для выпалывания сорных трав,  жнейками,
приспособленными жать и вязать снопы, паровыми молотилками и элеваторами для
соломы и ссыпки зерна в мешки. Крестьяне выполняют  роль  механиков.  Группа
рабочих следует верхом за каждой машиной, всегда  готовая  спешиться,  чтобы
подвернуть гайку, сменить болт, что-нибудь подпаять в случае  надобности,  -
словом, земля, обрабатываемая финансистами, превратилась в  банк,  -  земля,
правильно нарезанная, коротко остриженная, дает  материальному  и  безликому
могуществу науки в десять раз больше, чем она давала любви и рукам человека.
     - И вы с вашими  грошовыми  инструментами  еще  надеетесь  бороться,  -
продолжал он, - вы, ничего не  знающие,  ничего  не  желающие,  погрязшие  в
рутине... Да... Тьфу! Теперь американская рожь уже доходит вам до колен,  но
пароходы будут привозить ее и дальше. Она скоро станет  вам  до  живота,  до
плеч, до рта, потом выше головы. Она превратится в реку, поток,  наводнение,
в котором вы все захлебнетесь.
     Крестьяне выпучили глаза, охваченные паническим страхом  при  мысли  об
этом наплыве иностранного зерна. Они и теперь уже страдали,  -  неужели  оно
действительно затопит их, как предвещал им этот  мерзавец?  Они  представили
себе это вполне материально. Ронь, их поля, вся Бос была наводнена.
     - Нет, нет, никогда, - сдавленным голосом закричал Делом. - государство
нас защитит!
     - Государство! Как бы не так, - заговорил Леке с  презрением.  -  Пусть
оно себя защищает... Забавно то, что вы избрали господина Рошфонтена. Хозяин
Бордери  по  крайней  мере  поступал  соответственно  своим  идеям,  являясь
сторонником господина де Шедвиля, Впрочем, все это безразлично,  -  это  все
тот же пластырь на  деревянной  ноге.  Ни  одна  Палата  не  решится  ввести
достаточно высокие таможенные пошлины, протекционизм вас не спасет - вы  все
равно пропадете! Прощайте!
     Поднялся страшный шум, все говорили одновременно. Разве нельзя помешать
ввозу этого  злосчастного  хлеба?  Пусть  в  портах  топят  пароходы,  пусть
встречают ружейными залпами тех, кто  будет  привозить  хлеб!  Они  говорили
дрожащим голосом, они протянули  бы  руки,  плача,  моля  о  том,  чтобы  их
избавили от этого изобилия  дешевого  хлеба,  угрожавшего  стране.  Школьный
учитель злорадно посмеивался; он сказал, что до сих пор не  слыхивал  ничего
подобного: раньше боялись только голода, всегда страшились нехватки хлеба, и
надо было действительно ошалеть, чтобы пугаться его изобилия.  Леке  пьянили
собственные слова, и он заговорил так громко, что заглушил яростные протесты
крестьян:
     - Ваша порода обречена, вас съела идиотская  любовь  к  земле!  Да,  вы
стали рабами земли, она отняла у вас разум, ради нее вы идете  на  убийства!
Столетиями сочетались вы с землей, и она  вас  обманывает...  Посмотрите,  в
Америке фермер - хозяин земли. Его не связывают  с  ней  никакие  узы  -  ни
семья, ни воспоминания. Как только истощается его поле, он идет дальше. Если
он узнает, что за триста лье открыли более плодородную почву, он  складывает
свою палатку и переходит в другое место. В конце концов благодаря машинам он
и повелевает и заставляет себя слушаться. Он свободен, он обогащается, тогда
как вы узники и подыхаете от нищеты.
     Бюто побледнел. Говоря об убийстве, Леке посмотрел в его  сторону.  Тот
старался принять равнодушный вид.
     - Какие мы есть, такие и есть. К чему сердиться, раз вы сами  говорите,
что это ничего не изменит!
     Делом одобрительно качал головой. Все начали смеяться, - Лангень,  Клу,
Фуан, даже Дельфен и новобранцы; их забавляла эта сцена,  и  они  надеялись,
что она окончится потасовкой. Пушка и Иисус  Христос,  обозленные  тем,  что
этот  писака,  как  они  его  называли,  кричал  громче   их,   тоже   стали
посмеиваться. Они намеревались поладить с крестьянами.
     - Сердиться было бы идиотски глупо, - заявил Пушка, пожимая плечами.  -
Надо организовывать.
     Леке сделал угрожающий жест.
     - Ну, так я вам наконец скажу... все до  конца.  Я  за  то,  чтобы  все
полетело к чертям!
     Лицо у него стало свинцовым, и он бросил им эти слова, словно желая  их
убить.
     - Проклятые вы трусы, мужики, да, да, все мужики  -  трусы!..  Подумать
только, вас большинство, и вы позволяете себя  слопать  буржуа  и  городским
рабочим. Господи боже мой, я об одном  жалею,  что  мои  родители-крестьяне.
Может быть, от этого-то крестьяне мне особенно противны... Что  и  говорить,
вы могли бы стать хозяевами. Но беда в том, что вы никак не  можете  спеться
между собой, вы действуете в одиночку, вы трусливы и  невежественны,  и  вся
ваша подлость направлена к тому, чтобы перегрызть друг другу горло.  Ну  что
скрывается в вашей стоячей воде? Ведь вы похожи на гниющее  болото.  С  виду
кажется, что оно глубоко, а на самом деле в нем  и  кошки  не  утопить.  Вас
считают глухой силой, - силой, от которой ждут будущего, - а на  самом  деле
вы неподвижны, как чурбаны... И это тем более возмутительно, что вы-то  и  в
бога верить перестали! Да раз бога нет, кто же  вам  мешает?  Пока  вас  еще
страшили муки ада, можно было понять вашу неподвижность, но теперь  что  вас
останавливает? Громите, жгите все... И пока что - бастуйте, - это  же  всего
легче и всего забавнее. Денежки у вас есть, вы можете  упорствовать  сколько
угодно. Сейте только для вашего личного  потребления,  не  возите  на  рынок
решительно ничего, ни единого мешка хлеба, ни одной  меры  картофеля.  Пусть
подохнет Париж, то-то будет чистка!
     Из открытого окна, казалось, повеяло  холодом,  пахнувшим  из  каких-то
далеких черных глубин. Керосиновые лампы коптили. Никто больше не  перебивал
пришедшего  в  ярость  человека,  несмотря  на  то,  что  он  говорил  вещи,
неприятные для каждого. Под конец он просто заорал и швырнул  на  стол  свою
книгу так, что зазвенели стаканы.
     - Я говорю вам все это, но я спокоен... Ничего, что  вы  трусы!  Придет
час, и вы все пошлете к черту. Так было и  так  будет.  Подождите,  голод  и
нищета заставят вас ринуться на города,  как  голодных  волков...  И,  может
быть, причиной как  раз  и  явится  привозной  хлеб.  После  изобилия  хлеба
наступит его нехватка. Придет голод. Бунтуют и  убивают  друг  друга  всегда
из-за хлеба... Да, да, спаленные и стертые с лица земли города, опустошенные
деревни, невозделанные поля, заросшие бурьяном, и кровь, целые потоки крови,
- все это для того, чтобы земля могла дать хлеб тем людям,  которые  родятся
после нас!
     Леке порывисто растворил дверь. Он  скрылся.  Среди  общего  оцепенения
вслед ему раздался крик:
     - А, разбойник, ему следовало бы пустить  кровь!