учонкой.
Смех вокруг становился громче. И  Лаура  заставила  Жюля  проплясать  вокруг
старика, напевая на мотив детской песенки:
     - Упадет - не упадет... В угол тот, кто подберет...
     Фуан чуть не потерял сознание. Лишь через два часа он с трудом добрался
до дому, - его обессиленные ноги подкашивались. И  это  был  конец:  мальчик
больше не приносил ему супа и не прибирал его постели, - соломенный тюфяк не
взбивали по целым месяцам. Разговаривать ему было уже не с кем он  замкнулся
в абсолютном молчании, одиночество его стало еще полнее, еще совершеннее. Ни
слова ни с кем, ни о чем.

III

     Зимние работы приближались к концу. Жан только  что  приехал  со  своим
плугом на корнайское поле, где  ему  оставалось  еще  часа  на  два  работы.
Холодный и темный февральский день уже клонился к вечеру. Жан хотел  засеять
часть поля разновидностью шотландской пшеницы, - эту пробу  посоветовал  ему
сделать его бывший хозяин Урдекен, обещав  ему  даже  несколько  гектолитров
семян.
     Первым делом Жан провел борозду на  том  месте,  которое  он  отмежевал
накануне, и, нажимая на рукоятки плуга, чтобы лемех глубже уходил  в  землю,
стал понукать лошадь резким окриком:
     - Но, но, пошевеливайся!
     Глинистая почва так затвердела от проливных  дождей,  перемежавшихся  с
ясной солнечной погодой, что плуг с трудом отделял пласты земли, которую  он
разрезал. Было слышно, как комья земли задевают  за  железо,  перевертываясь
дерном вниз, зарывая  навоз,  покрывший  поле  толстым  слоем.  Иногда  плуг
натыкался на камень.
     Жан, вытянув руки на плуге, следил за  тем,  чтобы  борозды  получались
прямые, как будто их провели по веревочке; лошадь же плелась, низко  понурив
голову и глубоко увязая копытами в пашне, и движения ее были  однообразны  и
непрерывны. Когда на лемех налипали комья  грязи  и  травы,  Жан  встряхивал
плуг, ударял по нему обоими кулаками, и плуг снова скользил дальше, оставляя
позади себя осыпающуюся, словно живую, жирную и взрытую до нутра землю.
     Жан дошел до конца борозды, повернул и начал  другую.  Вскоре  крепкий,
душистый дурман,  поднимавшийся  от  всей  этой  развороченной  земли  с  ее
влажными ямками, в которых набухают ростки, захватил и опьянил  пахаря.  Его
тяжелая походка, неподвижная устремленность взгляда усиливали это состояние.
Никогда он не сделается  настоящим  крестьянином!  Эта  земля  не  была  его
стихией.  Он  всегда  оставался  городским  рабочим,  солдатом,  принимавшим
участие в итальянской кампании, и то, чего крестьяне не видели и не ощущали,
он видел и ощущал, - эту великую  печаль  мирной  равнины,  могучее  дыхание
земли, палимой солнцем или орошаемой дождем. Он всегда думал  о  деревенском
уединении. Но как глупы были его мечты о том, что, бросив ружье и рубанок  и
взяв в руки плуг, он обретет вожделенный покой! Пусть на земле царит тишина,
пусть земля  эта  будет  желанной  для  тех,  кто  ее  любит,  -  поселения,
прилепившиеся к ней, как гнезда паразитов, с людьми-насекомыми,  питающимися
ее плотью, все равно опоганят и отравят ее.  Он  не  помнил,  чтобы  страдал
когда-нибудь сильнее, чем со времени своего уже давнего переезда в Бордери.
     Жан немного приподнял рукоятку плуга, чтобы облегчить его ход; малейшее
искривление борозды его раздражало. Он повернулся, снова приналег на плуг  и
погнал лошадь:
     - Но, но, пошевеливайся!
     Да, сколько невзгод пережил он за эти десять лет!  Как  долго  ждал  он
Франсуазу! А потом  -  война  с  Бюто.  Ни  одного  дня  не  обходилось  без
каких-нибудь гадостей. Но теперь ведь Франсуаза с ним, они  женаты  уже  два
года. Был ли он по-настоящему счастлив? Он-то любил ее всегда, но он  понял,
что она не любила его так горячо, всем своим существом, как он  того  желал.
Они  жили  в  полном  согласии,  хозяйство  шло  на  лад,   работа   кипела,
накапливались сбережения. Но все это было не то; держа ее ночью в  объятиях,
он чувствовал, что она холодна, далека от него и занята другими мыслями. Уже
пять месяцев она была беременна ребенком,  одним  из  тех,  которые,  будучи
зачатыми без радости, доставляют матери одни мучения. Ее  беременность  даже
не сблизила их. Жан весь был проникнут чувством, которое его охватило в  тот
вечер, когда они поселились в своем доме, чувством, что он  жене  чужой.  Он
человек из иных мест, выросший не здесь, а неведомо где; у него  иной  склад
мыслей, чем у жителей Рони, он, казалось  ей,  сложен  совершенно  по  иному
образцу, и близость с ним невозможна, хотя он и сделал ее беременной. Как-то
раз в  субботу,  уже  после  свадьбы,  Франсуаза  была  настолько  возмущена
супругами Бюто, что принесла  из  Клуа  лист  гербовой  бумаги,  намереваясь
написать завещание и все оставить своему мужу, так как она узнала, что дом и
земля опять вернутся ее сестре, если она умрет прежде,  чем  у  нее  родится
ребенок, - разделу подлежат только деньги и движимость.  Но  она  ничего  не
объяснила ему на этот счет и, вероятно, передумала, так  как  листок  бумаги
так и остался у нее в комоде неисписанным. Втайне он очень этим огорчился, -
не потому, что был материально заинтересован, а просто потому, что  видел  в
этом недостаточную привязанность с ее стороны. Да и к тому же теперь,  когда
должен родиться ребенок, на что нужно это завещание? Но все-таки каждый раз,
когда он открывал ящик  комода  и  ему  попадался  на  глаза  чистый  листок
гербовой бумаги, теперь уже никому не нужный, у него снова щемило сердце...
     Жан остановился, дал отдышаться лошади и стряхнул с себя дурман, вдыхая
ледяной воздух. Долгим взглядом окинул он  пустынный  горизонт,  бесконечную
равнину, среди которой виднелись другие пахари, идущие  за  своей  упряжкой.
Там, далеко-далеко, силуэты их терялись под серым  куполом  неба.  Он  очень
удивился, узнав Фуана, который брел  по  новой  дороге  из  Рони,  очевидно,
одержимый каким-то воспоминанием, потребностью  снова  повидать  хоть  часть
поля.  Потом  Жан  опустил  голову  и  на  минуту  погрузился  в  созерцание
вспаханной борозды и развороченной у его ног земли, -  в  глубине  она  была
желтой и крепкой и, перевернутая дерном вниз, словно обращала к  свету  свое
помолодевшее  тело,  а  жирный  слой  навоза  под  нею   расстилался   ложем
плодородия. Мысли его путались  все  больше  и  больше:  странным  казалось,
почему это надо до такой степени разворотить землю, чтобы  есть  хлеб,  было
тоскливо от того, что его не любит Франсуаза. Еще более неопределенными были
его думы о том существе, которое постепенно росло, которому предстояло скоро
родиться, думы о работе, которую он совершал  и  которая  не  приносила  ему
счастья. Он опять взялся за плуг, крикнув гортанным голосом:
     - Но, но, пошевеливайся!
     Жан  кончал  свою  пахоту,  когда  у  края  поля   остановился   Делом,
возвращавшийся с соседней фермы.
     - Послушайте, Капрал, вы слыхали новость?.. Говорят, что; будет война.
     Жан бросил плуг, приподнялся, изумленный и пораженный в самое сердце.
     - Война? Как так?
     - Ну, да, с пруссаками, - по крайней мере, мне  так  сказали.  Об  этом
пишут в газетах.
     Глаза Жана уставились в одну точку. Он снова видел перед собой  Италию,
происходившие там сражения, эту бойню, в которой он так счастливо уцелел, не
получив ни одного ранения. Как страстно мечтал он в то время о мирной  жизни
в своем углу! И вдруг это известие, напоминание о войне, услышанное  из  уст
случайного прохожего, зажгло его кровь.
     - Что ж! Пусть только пруссаки попробуют нам гадить, мы им не  позволим
издеваться над нами.
     Делом был другого мнения. Он покачал головой и заявил, что для деревень
будет сущей погибелью, если снова  появятся  казаки,  как  после  Наполеона.
Драться не к чему, - лучше прийти к соглашению.
     - Это я говорю о других. Я ведь заплатил господину Байашу, и, что бы ни
случилось, Ненесс, который завтра тянет - жребий, все  равно  не  пойдет  на
войну.
     - Конечно, - сказал Жан, успокоившись. - Так же, как  и  я,  -  с  меня
теперь взятки гладки, я женат, и мне дела нет до того, что кто-то там  будет
драться с пруссаками... Ну, что ж, им хорошенько всыпят - и конец!
     - Прощайте, Капрал! - Прощайте!
     Делом ушел. Потом он снова  остановился  и  сообщил  еще  кому-то  свою
новость, потом в третий раз,  и  угроза  близкой  войны  облетела  Бос,  над
которой в великой скорби нависло пепельно-серое небо.
     Жан, окончив работу, решил пойти за  обещанными  семенами.  Он  распряг
лошадь, оставил плуг в конце пашни и сел на лошадь верхом. Покидая поле,  он
вспомнил о Фуане, поискал его, но не нашел. Наверное, он спрятался от холода
за скирдом соломы, оставшейся на полях Бюто.
     Приехав в Бордери, Жан привязал лошадь и крикнул, но напрасно: никто не
откликнулся, - вероятно, все работали в поле. Он вошел в кухню.  Там  никого
не было. Он ударил  кулаком  по  столу.  Тогда  откуда-то  из  погреба,  где
хранились молочные продукты, раздался голос  Жаклины.  В  погреб  спускались
через люк, находившийся у самой лестницы, в очень нескладном месте, так  что
всегда можно было опасаться, как бы кто-нибудь не свалился туда.
     - Ау! Кто там?
     Он присел на верхней ступеньке крутой короткой лестницы,  и  она  сразу
узнала его голос.
     - Э, да это Капрал!
     Он тоже  заметил  ее  в  полумраке  погреба,  слабо  освещенного  через
небольшую отдушину. Жаклина возилась там с молоком, обставленная кринками  и
кувшинами, из которых капля по капле в маленькое корыто  стекала  сыворотка;
она засучила рукава до самых подмышек, обнажив руки, белые от сливок.
     - Спускайся сюда! Или ты меня боишься?
     Она говорила ему "ты", как прежде, и смеялась завлекающим смехом. Но он
смутился и не двигался с места.
     - Я зашел за семенами, хозяин обещал мне дать их...
     - Да, да, я знаю. Погоди, я сейчас поднимусь.
     Когда она выбралась на свет, она показалась ему такой  свежей,  от  нее
так хорошо пахло молоком, и голые руки ее были так  белы!  Она  смотрела  на
него своими красивыми порочными глазами и наконец спросила шутливым тоном:
     - Что же ты меня не целуешь? Если человек женат, это не значит, что  он
должен быть нелюбезным.
     Он поцеловал ее, громко чмокнув в обе щеки, как бы желая этим показать,
что целует ее чисто по-дружески. Но  она  смущала  его,  на  него  нахлынули
воспоминания, и дрожь пробежала по всему его телу. Никогда не чувствовал  он
ничего подобного по отношению к своей горячо любимой жене.
     - Ну, идем, - проговорила Жаклина. - Я покажу  тебе  семена.  Представь
себе, что даже и прислуги нет, она на рынке.
     Она прошла на другую половину  двора,  в  амбар  и  свернула  за  груду
наваленных мешков; тут у самой стены, в  огороженном  досками  месте,  кучей
лежало зерно. Жан шел за ней, тяжело дыша, взволнованный тем, что  находится
с ней наедине в таком укромном месте. Он тотчас же  сделал  вид,  что  очень
интересуется зерном, этой прекрасной шотландской пшеницей.
     - О, какое крупное зерно!
     Но  она,  воркуя  своим   грудным   голосом,   быстро   заговорила   об
интересовавшем ее предмете:
     - Жена твоя беременна?.. Вы, стало быть, живете друг с другом, а?.. Ну,
скажи, как с ней-то идет? Так же складно, как со мной?..
     Он густо покраснел, к большому ее удовольствию, - она была в  восторге,
что сумела так его ошарашить. Но какая-то  неожиданная  мысль,  по-видимому,
омрачила ее.
     - Знаешь, у меня много всяких неприятностей. К счастью, теперь уже  все
прошло, и я благополучно выкарабкалась из всего этого.
     Действительно, как-то раз  вечером  в  Бордери  к  Урдекену  неожиданно
приехал его  сын  Леон,  свалившись,  словно  снег  на  голову.  Капитан  не
показывался в доме отца уже много лет; он приехал разузнать о домашних делах
и с первого же дня, как только  узнал,  что  Жаклина  занимает  комнату  его
матери,  понял  все.  На  мгновение  она  затрепетала,  потому  что  лелеяла
честолюбивую мечту женить на себе  хозяина  и  унаследовать  всю  ферму.  Но
капитан затеял старую игру и просчитался: он думал, что поссорит  Жаклину  с
отцом, если тот застанет  ее  с  ним  в  постели.  Затея  оказалась  слишком
нехитрой. Она разыграла из себя оскорбленную добродетель, кричала,  плакала,
заявила Урдекену, что уйдет с фермы, раз ее больше не уважают в доме.  Между
обоими мужчинами произошла жесточайшая сцена. Сын  попытался  открыть  глаза
отцу, но только ухудшил дело. Через два  часа  после  этого  капитан  уехал,
крикнув отцу с порога, что предпочитает все  потерять  и  если  когда-нибудь
вернется, то только для того, чтобы вышвырнуть эту паскуду.
     Жаклина торжествовала, но при этом она ошиблась, думая, что может пойти
на  какой  угодно  риск.  Она  дала  понять  Урдекену,   что   после   таких
неприятностей, о которых слухи пойдут по  всей  округе,  она  может  у  него
остаться, только если он на ней женится. Она даже  принялась  было  собирать
свои вещи. Но фермер, еще весь взбудораженный разрывом с сыном, а к тому  же
еще и злой от тайного сознания своей неправоты, закатил ей  несколько  таких
пощечин, что чуть не убил ее. Она перестала говорить о своем уходе с  фермы,
поняв, что слишком поторопилась.  Впрочем,  теперь  она  была  полновластной
хозяйкой в доме, не скрываясь,  спала  в  спальне,  ела  вместе  с  хозяином
отдельно от других, распоряжалась, проверяла счета; у нее хранились ключи от
кассы, и держала она себя так деспотично, что он советовался с  ней,  прежде
чем принять то или иное решение. Он же опустился,  сильно  постарел,  и  она
надеялась сломить его последнее сопротивление и принудить к браку, когда  он
будет окончательно изнурен. Воспользовавшись тем, что он  поклялся  отказать
сыну в наследстве, она  старалась  склонить  его  написать  завещание  в  ее
пользу. Она воображала, что ферма уже принадлежит ей, потому что как-то  раз
ночью, лежа в постели, она вырвала у него такое обещание.
     - Ты понимаешь, что не ради его прекрасных глаз я до одури забавляю его
вот уже несколько лет!
     Жан не мог удержаться от смеха. Беседуя с ним, она машинально погрузила
свои голые руки в закрома с зерном; она то зарывала, то вынимала их  оттуда,
и мельчайшая пыль точно пудрой покрыла ее кожу. Он смотрел  на  эту  игру  и
задал вслух вопрос, о котором пожалел:
     - Ну, а как дела с Троном? Идут на лад?
     Она  нисколько  не  обиделась,  а  заговорила  просто,  как  со  старым
приятелем:
     - Ах, да, я его очень люблю, этого увальня. Но, правду сказать,  разума
в нем немного! А уж и ревнив до чего! Какие он мне устраивает  скандалы!  Он
терпит только хозяина, да и то не очень... Мне сдается, что он  подслушивает
ночью, спим ли мы.
     Жан опять развеселился. Но она говорила серьезно, без смеха; втайне она
побаивалась этого великана, угрюмого и лживого, как все першеронцы. Судя  по
ее словам, он обещал задушить ее, если она будет его обманывать. И хотя  она
любила его за рослую фигуру, она все же дрожала в его  присутствии:  он  мог
раздавить ее одним пальцем.
     Тут она кокетливо пожала плечами, точно желая сказать, что сумела и  не
с такими разделаться, и, улыбнувшись, продолжала:
     - Знаешь, Капрал, ведь с тобой-то было лучше! Помнишь, в каком согласии
мы жили с тобой?
     И, не сводя с него своих влекущих глаз, она опять начала зарывать  руки
в зерно. Почувствовав себя снова в ее власти, он забыл об отъезде с фермы, о
своей женитьбе, о будущем ребенке. Он схватил ее за кисти рук, погрузив свои
руки в зерно, и стал гладить ее, все выше и выше,  проводя  пальцами  по  ее
бархатистой от муки коже, касаясь ее детской груди, погрубевшей  от  частого
прикосновения мужчин. Именно этого она и желала с той минуты,  как  заметила
его на лестнице.  Ей  хотелось  возврата  его  былой  нежности.  Отчасти  ее
побуждало злорадное удовольствие отбить его у другой женщины,  его  законной
жены. Он уже схватил ее и опрокинул на кучу зерна; она почти лишилась чувств
и тихо шептала ласковые слова. Но вдруг из-за груды мешков появилась высокая
тощая фигура пастуха Суласа. Он сильно кашлял и отплевывался. Жаклина  сразу
вскочила, а Жан, тяжело дыша, пробормотал:
     - Ну, ладно!.. Так я приду и заберу пять гектолитров... Вот так крупное
зерно! Да! Очень крупное!
     Она в бешенстве смотрела на спину пастуха, который все  не  уходил,  и,
стиснув зубы, проворчала:
     - Наконец, это слишком! Он торчит и досаждает мне даже тогда,  когда  я
думаю, что никого нет. Уж я тебя выставлю!..
     Жан, остыв, поторопился выйти из амбара. Он отвязал лошадь и  стоял  на
дворе, несмотря на то, что Жаклина делала ему  знаки,  -  она  предпочла  бы
спрятать его в спальне, чем отказать ему в его желании.
     Но он хотел поскорее убраться и повторил, что приедет завтра. Он вышел,
ведя лошадь под уздцы. Сулас поджидал его у ворот и сказал ему:
     - Значит, честности не существует? Ты тоже возвращаешься сюда? Окажи ей
в таком случае услугу: скажи, чтобы она молчала, не то я заговорю. Ох, уж  и
будет кутерьма, вот увидишь!..
     Но Жан пошел дальше, сделав резкое  движение  и  не  желая  ни  во  что
вмешиваться. Он горел от стыда,  раздосадованный  тем,  чего  чуть  было  не
сделал. Он думал, что горячо любит Франсуазу, а между  тем  она  никогда  не
вызывала в нем такой бешеной страсти. Неужели же он  любит  Жаклину  больше?
Или эта распутная девка так распалила его, что он забыть ее не может? В  нем
пробуждалось все прошлое, он злился на  себя,  чувствуя,  что  завтра  опять
вернется к ней, несмотря на  все  свое  возмущение.  Дрожа  всем  телом,  он
вскочил на лошадь и галопом помчался в Ронь.
     Как раз в это время, после полудня, Франсуаза решила накосить для коров
охапку люцерны. Это была ее обычная обязанность, и  она  собралась  в  поле,
надеясь встретить там своего мужа. Она старалась не ходить туда одна, потому
что боялась встретиться с Бюто и с Лизой, которые злобствовали  из-за  того,
что не были уже единственными хозяевами поля, и все время искали повода  для
столкновений. Франсуаза захватила  с  собою  косу;  траву  она  рассчитывала
привезти домой на лошади. Но когда она пришла к корнайскому полю, Жана  там,
к ее удивлению, не оказалось, однако плуг его был на пашне, - куда же он мог
деваться? Еще больше она взволновалась, когда заметила Бюто и Лизу,  которые
энергично жестикулировали с самым свирепым видом. Очевидно, они  только  что
остановились, возвращаясь из соседней деревни, разодетые по-праздничному,  с
пустыми руками. Сперва она хотела повернуть обратно, но  затем  рассердилась
на себя за свое малодушие. Имела же она право ходить по собственному полю! И
она пошла дальше, с косой на плече.
     Надо признаться, что при каждой встрече с Бюто, особенно если он  бывал
один, Франсуаза чувствовала сильное волнение. Вот уже два года, как  она  не
обращалась к нему ни с  единым  словом,  но  всегда  при  виде  его  ее  всю
переворачивало, - может быть, от гнева, а  может  быть,  и  по  какой-нибудь
другой причине. Много раз она видела его издали, когда, как сегодня, шла  за
люцерной. Он несколько раз поворачивал голову в ее сторону и посматривал  на
нее своими серыми, в желтоватых  крапинках  глазами.  Ее  охватывала  мелкая
дрожь; несмотря на все свои усилия, она невольно начинала торопиться,  тогда
как он замедлял шаги; и когда они оказывались рядом,  их  взоры  на  секунду
встречались, а пройдя мимо него, она чувствовала смущение, уверенная, что он
смотрит ей вслед. Она как бы каменела и едва  могла  идти.  В  последнюю  их
встречу она была так встревожена, что хотела свернуть с дороги в люцерну, но
ей помешал ее огромный живот, и она растянулась во весь рост.  А  он  так  и
прыснул со смеху.
     Вечером Бюто со злорадным чувством рассказал Лизе о том, как шлепнулась
ее сестра, и в глазах у обоих блеснула одна и та же мысль:  если  эта  дрянь
умрет вместе с младенцем, мужу ничего не достанется, -  земля