свои  бумаги.  Он  всюду  заглядывал,
везде рылся, отчаянно напрягая память. Потом какое-то  смутное  воспоминание
мелькнуло у него: быть может, он их не спрятал, а  они  остались  лежать  на
полу? А и то сказать: вдруг он ошибается? Вдруг никто не брал их? Неужели он
сам заговорит о них, признается в существовании денег, которые накопил с та-
ким трудом и скрывал с такой тщательностью? Еще два дня боролся он с  собой:
с одной стороны, его терзало  бешенство,  вызванное  внезапной  пропажей,  с
другой  стороны,  его  мучила  необходимость  молчать.  Однако  память   его
постепенно прояснялась; он вспомнил, что  в  утро  того  дня,  когда  с  ним
случился припадок, он положил сверток на пол, собираясь спрятать его в  щель
балки на потолке - эту щель он  приметил,  лежа  на  кровати  кверху  лицом.
Ограбленный, страдающий, он не выдержал и все выдал.
     Семья поужинала. Лиза убирала тарелки. Бюто, наблюдавший  за  отцом  со
дня его выздоровления, покачиваясь на  стуле  и  усмехаясь  про  себя,  ждал
развязки: он видел, что она неминуема, - слишком уж старик был  возбужден  и
расстроен. И действительно, Фуан, обходивший неверными шагами комнату, вдруг
остановился перед сыном.
     - Где бумаги? - спросил он сдавленным голосом.
     Бюто заморгал с видом глубокого удивления, будто не понимая, о чем идет
речь.
     - Что такое?.. Бумаги?.. Какие бумаги?..
     - Мои деньги! - выпрямившись  во  весь  свой  высокий  рост,  прогремел
старик.
     - Ваши деньги?.. Так у вас, оказывается, есть деньги? А вы-то  клялись,
что мы вам стоили слишком дорого, что у вас  не  осталось  ни  гроша...  Ах,
хитрец этакий, так у вас есть деньги?
     Он продолжал покачиваться, усмехаясь от удовольствия, он  торжествовал,
гордый своим нюхом: ведь он первый почуял когда-то сокровище отца.
     Фуан дрожал всем телом.
     - Отдай мне их!
     - Отдать их? Да у меня они, что ли? Почем я знаю, где они, ваши деньги?
     - Ты украл их у меня, отдавай их, не то я вырву их у тебя  силой,  будь
ты трижды проклят!
     И, несмотря на свои годы, старик схватил сына за плечи и  начал  трясти
его. Но тот, встав с места, тоже схватил отца и грубо проревел ему в лицо:
     - Да, они у меня, и у меня останутся... Останутся! Слышите  вы,  старый
хрыч, выживший из ума! Да и пора было взять их у вас, бумаги-то, -  ведь  вы
их разорвать собирались! Верно, Лиза, он начал рвать их?
     - Начал, провались я на месте, если лгу, - подтвердила Лиза. - Чего  уж
тут, если человек не понимает, что делает!
     Слова Бюто потрясли и испугали старика. Видно, он с ума сошел, раз  уже
себя не помнит? Если он собирался уничтожить бумаги, как играющий картинками
мальчик, что же, значит, он делает под себя, и его пора прикончить?.. Словно
пришибленный, он вдруг лишился и мужества и силы.
     - Отдай их мне!.. - пробормотал он со слезами.
     - Нет!
     - Отдай, мне ведь теперь лучше...
     - Нет, нет! Чтобы  вы  подтерлись  ими  или  раскурили  ими  трубку,  -
спасибо!
     И с того дня  супруги  Бюто  упорно  отказывались  отдать  старику  его
бумаги. Они открыто говорили о  бумагах,  рассказывали  целую  драматическую
историю: они якобы едва успели вырвать их из рук больного, -  он  уже  начал
рвать их. Однажды вечером они показали тетке Фрима надорванную  бумагу.  Кто
бы решился упрекнуть их  за  то,  что  они  предотвратили  такое  несчастье,
помешав деньгам превратиться в клочья, пропасть без пользы?  Вслух  супругов
одобряли, втайне же подозревали их  во  лжи.  В  особенности  бесился  Иисус
Христос. Подумать только: у него в доме обнаружить сокровище не  удалось,  а
другие сразу докопались до него! А ведь он держал уже эти деньги в  руках  и
имел глупость не присвоить их! Стоило ли после этого  слыть  мошенником!  Он
клялся, что потребует от брата отчета, когда отец отправится  на  тот  свет.
Фанни тоже говорила, что придется посчитаться. Но супруги Бюто  не  очень-то
шли им навстречу: разве только старик получит назад свои деньги и будет  ими
распоряжаться сам.
     Со  своей  стороны  Фуан,  переходя  из  одного  дома  в  другой,  всем
рассказывал о происшедшем. Всюду, где ему удавалось остановить прохожего, он
начинал жаловаться на свою злосчастную судьбу. Однажды  утром  он  зашел  на
соседний двор, к племяннице.
     Франсуаза помогала Жану грузить на телегу навоз. Он стоял в глубине ямы
и  подавал  его  вилами.  Франсуаза,  стоя  на  телеге,  принимала  навоз  и
утаптывала его, чтобы больше могло поместиться.
     Старик остановился перед ними, опираясь на палку, и начал жаловаться.
     - Ну, не обидно ли? Деньги мои, а они взяли их у меня и не отдают!  Что
бы вы сделали на моем месте?..
     Он трижды повторил свой вопрос, - Франсуаза молчала. Ей были  очень  не
по душе эти посещения и разговоры старика; она принимала его холодно,  желая
избежать всякого повода к ссоре с семьей Бюто.
     - Знаете, дядя, - ответила она наконец, - это нас не касается.  Мы  так
довольны, что выбрались из этого ада!
     И, повернувшись к старику спиной, она продолжала  утрамбовывать  навоз.
Он уже доходил ей до бедер, она почти тонула в  нем,  а  муж  раз  за  разом
бросал ей все  новые  и  новые  кучи.  Она  исчезала  среди  горячего  пара,
довольная я бодрая, в удушливом зловонии этой вывороченной выгребной ямы.
     - Я ведь не сумасшедший, это видно, правда? - продолжал Фуан, будто  бы
не слыша ее. - Они бы должны отдать мне мои деньги... Или вы думаете, что  я
и впрямь мог бы разорвать их?
     Ни Франсуаза, ни Жан не проронили ни слова.
     - Ведь для этого надо быть сумасшедшим, а? Я ведь не сумасшедший. Вы бы
могли это подтвердить.
     Франсуаза  внезапно  выпрямилась  во  весь  рост.  Высокая,   здоровая,
сильная, она стояла на груженой телеге, и, глядя на нее,  могло  показаться,
что она выросла там  и  что  этот  запах  плодородия  исходит  от  нее.  Она
подбоченилась. Теперь она стала настоящей женщиной с пышной грудью.
     - Нет уж, дядя, нет, довольно! Сказала я вам, чтобы вы не впутывали нас
во все эти грязные дела... И знаете, к слову сказать, лучше бы вы к  нам  не
заходили.
     - Так ты, значит, прогоняешь меня? - дрожа, спросил старик.
     Жан решился вмешаться.
     - Нет, мы только не хотим ссориться. Если Бюто увидит вас здесь, на три
дня заваруха будет... Каждый дорожит своим покоем, ведь так?
     Фуан постоял неподвижно, попеременно глядя на них своими подслеповатыми
бесцветными глазами. Потом он ушел.
     - Ладно. Если нужна будет подмога, придется к другим идти, не к вам...
     Жан и Франсуаза не удерживали его, хотя на душе у них было  неспокойно:
они еще не привыкли к жестокости. Но что было делать? Их участие ни в чем бы
не помогло старику, а они наверняка лишились бы сна и аппетита. Жан пошел за
кнутом. Франсуаза, взяв тем временем  лопату,  тщательно  подобрала  упавший
навоз и бросила его обратно на телегу.
     На следующий  день  между  Фуаном  и  Бюто  разыгралась  бурная  сцена.
Впрочем, между ними ежедневно происходили объяснения по поводу бумаг; один с
настойчивостью  маньяка  повторял  свое  вечное:  "Отдай  мне  их!";  другой
неизменно отказывал словами: "Отвяжитесь  вы  от  меня!".  Однако  положение
мало-помалу обострилось, в  особенности  с  тех  пор,  как  старик  принялся
искать, куда сын мог  спрятать  его  деньги.  Теперь  он,  в  свою  очередь,
обыскивал весь дом, осматривал щели в резьбе шкафов, стучал  по  стенам,  не
обнаружится ли в них  пустота.  Поглощенный  одной  и  той  же  заботой,  он
постоянно шарил глазами по комнате и, как только оставался один, отсылал под
каким-нибудь  предлогом  внуков  и  снова  принимался  за  свои  розыски   с
увлечением подростка, который атакует  горничную,  едва  родители  вышли  за
дверь. Однажды, вернувшись домой неожиданно для Фуана, Бюто увидел, что  тот
растянулся на полу и заглядывает под комод, не спрятаны ли там  его  деньги.
Бюто рассвирепел, так как старик уже почти напал на них: то,  что  он  искал
под комодом, лежало на комоде, - скрытое, как бы запечатанное  под  тяжестью
мрамора.
     - Черт полоумный! Вы уж теперь змеей извиваетесь! Вставайте-ка,  нечего
тут!
     Он за ноги оттянул его от комода и грубым движением поднял с пола.
     - Долго вы еще будете прилипать глазом  ко  всякой  скважине?  Довольно
шарить в моем доме, вынюхивать каждую щель!
     Старик был раздосадован, что его застали врасплох.  В  порыве  бешеного
гнева он взглянул на сына, повторяя:
     - Отдай мне их! Отдай мне их!
     - Отвяжитесь вы от меня! - проревел Бюто ему в лицо.
     - Невмоготу мне больше здесь, я ухожу.
     - Вот и прекрасно, проваливайте ко всем  чертям,  скатертью  дорога!  А
если вернетесь, то, значит, мокрица вы, а не человек.
     И, схватив отца за руку, он вытолкнул его за порог.

II

     Фуан направился вниз по  склону.  Его  гнев  разом  прошел.  Внизу,  на
дороге, он остановился, ошеломленный сознанием, что находится  под  открытым
небом и не знает, куда идти. На колокольне пробило три часа.  В  этот  серый
осенний день дул сырой,  леденящий  ветер.  Старик  дрожал  от  холода:  все
произошло так быстро, что он даже не успел захватить шляпы. К  счастью,  при
нем была его палка. Некоторое время он шел по  направлению  к  Клуа.  Потом,
подумав про себя, зачем ему, собственно, идти в эту сторону, он  вернулся  в
Ронь своим обычным неторопливым шагом. У дома Макрона ему  вдруг  захотелось
выпить стаканчик, но, обшарив карманы,  он  убедился,  что  у  него  нет  ни
единого су. При мысли о  том,  что  людям,  может  быть,  уже  известно  все
происшедшее, ему стало совестно показываться им на глаза. При виде  Лангеня,
стоявшего на пороге своего дома, Фуану  показалось,  что  тот  с  недоверием
косится на него, как косятся на бродяг с большой дороги. Леке,  показавшийся
в окне школы, не поклонился ему. Ну,  конечно,  теперь  все  презирают  его,
потому что он нищий, потому что его опять обобрали, и на  этот  раз  уже  до
последней нитки,
     Дойдя до Эгры, Фуан остановился на мосту, прислонившись к перилам.  Его
тревожила мысль о том, что приближается ночь. Где провести  ее?  У  него  не
было крова. Мимо пробежала собака Бекю, он позавидовал ей: у нее, по крайней
мере, была на ночь конура с соломой. Фуана одолевала дремота, мысли путались
у него в голове. Его веки сомкнулись; он старался  припомнить,  нет  ли  где
поблизости какого-нибудь защищенного от  холода  уголка.  Начинался  кошмар:
перед  ним  развертывался  весь  край,  открытый  бушующему  ветру.  Но   он
встряхнулся, отогнал сон, - на миг энергия вернулась к  нему.  Не  надо  так
отчаиваться. Человеку его возраста не дадут подохнуть на улице.
     Фуан машинально перешел мост и очутился перед маленькой фермой Деломов.
Заметив это, он тотчас свернул в сторону  за  дом,  чтобы  его  не  увидели.
Остановившись, он прижался к стене хлева. За ней слышался голос  его  дочери
Фанни, - она с кем-то беседовала. Уж не пришло ли ему в голову  вернуться  к
ней? Он не мог бы ответить на этот вопрос -  ноги  сами  привели  его  сюда.
Перед ним рисовалась внутренняя обстановка дома, как  будто  он  возвратился
туда: налево кухня; наверху, в глубине сеновала, его комната. Фуан размяк, у
него подкашивались ноги. Не поддержи его стена, он бы упал. Долго  стоял  он
неподвижно,  опираясь  своей  старой  спиной   о   дом.   Фанни   продолжала
разговаривать в хлеву, - слов нельзя было разобрать. Быть может, эти  глухие
звуки и  взволновали  старика.  Но  вот  Фарши  заговорила  громче,  -  она,
по-видимому, бранила служанку. Фуан  услышал,  как  своим  сухим  и  жестким
голосом она без  грубых  слов  наговорила  такие  оскорбительные  вещи,  что
служанка зарыдала. Эти слова ранили и  старика.  Его  умиление  исчезло,  он
ожесточался при мысли  о  том,  что  если  только  он  откроет  дверь,  дочь
заговорит с ним этим недобрым голосом. Он вспомнил, как она  сказала:  "Папа
на коленях будет просить, чтобы мы  приняли  его  обратно".  Эта  фраза  как
топором разрубила все связывавшие их узы. Нет! Нет! Лучше умереть с  голода,
ночевать под забором, чем видеть, как  она  торжествует  с  надменным  видом
женщины, которой не в чем себя упрекнуть. Он отошел  от  стены  и  с  трудом
двинулся в путь.
     Чтобы не выходить второй раз на дорогу, - ему казалось, что все  следят
за ним, - Фуан пошел по правому берегу Эгры, за мостом, и вскоре очутился  в
винограднике. Этим путем он рассчитывал выйти в поле, минуя деревню. Но  ему
пришлось идти мимо Замка: ноги сами привели его сюда, словно повинуясь  тому
инстинкту, который гонит старых рабочих лошадей к конюшне,  где  их  некогда
кормили овсом. Запыхавшись на крутом подъеме, он присел в сторонке, с трудом
переводя дыхание. Он размышлял. Конечно, скажи он Иисусу Христу: "Я подаю на
Бюто в суд, помоги мне", - мошенник встретил бы его  своей  обычной  веселой
музыкой и устроил бы вечером знатный кутеж. Фуан издали почуял в доме пьяную
пирушку, продолжавшуюся, вероятно, с утра. Охваченный  искушением,  голодом,
он приблизился к дому. Он узнал  голос  Пушки,  почувствовал  запах  тушеных
бобов,  которые  так  вкусно  готовила  Пигалица,  когда   отец   ее   хотел
отпраздновать появление товарища. Почему бы ему не войти в  дом,  не  выпить
вместе с этими двумя шалопаями? Он слышал,  как  они  горланили,  -  сидя  в
тепле, в клубах табачного дыма, настолько пьяные, что старику  даже  завидно
стало. Внезапный, похожий на выстрел, звук, по обыкновению изданный  Иисусом
Христом, эхом отдался в сердце Фуана. Он  уже  протянул  руку  к  двери,  но
визгливый смех Пигалицы парализовал его. Старику стало страшно. Он вспомнил,
как она в одной  рубашке,  худая  и  гибкая,  как  уж,  бросалась  на  него,
обшаривала, точно объедала. Что пользы, если даже  отец  ее  и  поможет  ему
получить обратно деньги? Дочь выхватит их у него из-под  носа.  Вдруг  дверь
отворилась: почуяв кого-то, шельма  выглянула  на  улицу.  Фуан  едва  успел
броситься в кусты. Он убежал. Оглянувшись, он различил в сумерках лишь блеск
ее зеленых глаз.
     Выйдя на возвышенность в поле, Фуан  почувствовал  облегчение:  он  был
счастлив, что спасся от людей, что он один и может  околеть  в  одиночестве.
Долго он блуждал наудачу. Сгустились сумерки, ледяной ветер бил ему в  лицо.
Порой он задыхался под налетевшим  порывом;  ему  приходилось  оборачиваться
спиной к ветру, развевавшему на его обнаженной голове редкие  седые  волосы.
Пробило шесть часов, в Рони все сидели за едой. Фуан  почувствовал  слабость
во всем теле, шаг его замедлялся. Между двумя порывами ветра прошел  сильный
проливной дождь. Старик промок,  но  продолжал  идти.  Ливень  возобновлялся
дважды. Сам не зная каким образом, Фуан очутился на церковной площади, перед
старым прадедовским домом Фуанов, где жили теперь Франсуаза и Жан. Нет,  там
он не может найти себе пристанища, его уже выгнали  и  оттуда.  Вновь  полил
дождь, такой сильный, что мужество изменило Фуану. Он подошел к двери  Бюто,
находившейся рядом, посматривая  в  сторону  кухни,  откуда  тянуло  запахом
капусты. Его неудержимо влекла туда физическая потребность в пище, в  тепле.
Но сквозь звук жующих челюстей до него долетели слова:
     - А вдруг отец не вернется?
     - Брось! Слишком жрать любит. Вернется, как под ложечкой засосет!
     Фуан отошел, боясь, как бы его не увидели стоящим под  дверью,  подобно
побитой собаке, которая возвращается к своей миске. Он задыхался  от  стыда,
его охватила отчаянная решимость умереть в каком-нибудь закоулке. Посмотрим,
слишком ли он любит жрать! Он спустился по склону.  Перед  кузницей  Клу  он
присел на балку. Он не мог больше держаться на ногах и бессильно поник среди
мрака и безлюдья  дороги.  Начались  посиделки,  ставни  домов  были  плотно
закрыты из-за дурной погоды, и дома казались необитаемыми. Ветер  стих,  шел
проливной дождь, непрерывный, неудержимый, как потоп. У Фуана не хватало сил
подняться и искать крова. Он сидел неподвижно, держа свою палку между колен.
На его голову лились потоки дождя. Он отупел от горя  и  ни  о  чем  уже  не
думал: раз нет ни детей, ни дома, ничего, -  приходится  подтянуть  брюхо  и
ночевать на  улице.  Пробило  девять  часов,  затем  десять.  Дождь  лил  не
переставая, старые кости Фуана заныли от сырости. Но вот показались и быстро
замелькали фонари: люди расходились с посиделок.  Фуан  встрепенулся,  узнав
Большуху, которая возвращалась от  Деломов;  проводя  время  в  гостях,  она
экономила свечу. Сделав усилие, от которого  захрустели  его  кости,  старик
встал и последовал за сестрой; однако она успела войти к себе в дом,  прежде
чем он догнал ее. Фуан остановился в нерешительности перед закрытой  дверью,
сердце его трепетало. Наконец он постучал, он был слишком несчастен.
     Надо сказать, что старик попал  в  неудачное  время:  Большуха  была  в
отвратительном  расположении   духа   из-за   одной   злосчастной   истории,
случившейся с ней на прошлой неделе. Однажды  вечером,  когда  она  осталась
вдвоем со своим внуком Иларионом, ей пришла  мысль  заставить  его  наколоть
дров: она решила выжать из него напоследок и это, прежде чем  он  отправится
спать. Иларион работал вяло, и она, стоя здесь же в дровяном сарае,  осыпала
его бранью. До сих пор этот безобразный тупой парень  с  бычьими  мускулами,
загнанный и запуганный, как животное, позволял  старухе  злоупотреблять  его
силой, даже не осмеливаясь поднять на нее глаза. Однако в последние  дни  он
был уже не тот, - ей следовало бы опасаться его: он дрожал от  гнева,  когда
ему поручали слишком тяжелую работу,  мускулы  его  напрягались  от  прилива
крови. Чтобы подбодрить внука,  старуха  имела  неосторожность  ударить  его
палкой по затылку. Он выпустил из рук топор и уставился на нее. Разгневанная
неповиновением, она принялась бить его по бокам,  по  бедрам,  куда  попало.
Вдруг он бросился на нее. Она была уже готова к тому, что он  ее  опрокинет,
истопчет ногами, задушит. Но, нет, он слишком долго  постился  после  смерти
своей сестры Пальмиры; его гнев обернулся яростью самца,  не  сознающего  ни
родства, ни возраста: в нем  говорил  только  инстинкт  пола.  Это  животное
пыталось изнасиловать свою почти девяностолетнюю бабку с высохшим, как палка
телом, сохранившим лишь остов самки. Но старуха, еще крепкая,  неприступная,
не сдалась, - она успела схватить топор и одним ударом раскроила ему  череп.
На ее  крики  сбежались  соседи.  Она  в  подробностях  рассказала  им,  что
произошло: еще мгновение - и негодяй добился бы своего, он был почти у цели.
Иларион умер лишь на следующий день. Приехал судья, потом  были  похороны  -
словом, всяческие неприятности. Старуха благополучно  оправилась  от  них  и
успокоилась, но была уязвлена людской неблагодарностью и  твердо  решила  не
оказывать услуг никому из родственников.
     Фуану пришлось постучать три раза: он стучал так робко, что Большуха не
слышала. Наконец она подошла к двери.
     - Кто там? - спросила она.
     - Я...
     - Кто я?
     - Я, твой брат...
     Она, без сомнения, узнала его голос сразу, но умышленно не  торопилась,
желая доставить себе удовольствие послушать его. Наступило  молчание.  Затем
она снова спросила:
     - Чего ты хочешь?
     Фуан дрожал, не смея  ответить.  Тогда  она  резким  движением  открыла
дверь. Он хотел было войти, но сестра загородила ему  дорогу  своими  тощими
руками, и старик остался на улице под проливным, печально роптавшим дождем.
     - Знаю я, чего ты хочешь. Мне уж сказали об этом на посиделках. Ты  еще
раз дал себя облапошить, даже денег, и  тех  не  сумел  спрятать,  а  теперь
хочешь, чтобы я подобрала тебя, так?
     Фуан оправдывался, лепетал объяснения. Старуха вспылила:
     - Добро бы я не предупреждала тебя! Не я ли тебе твердила,  что  только
дурак и трус отказываются от своей земли?.. Что ж, тем лучше!  Все  сбылось,
как я говорила. Сволочные дети твои выгна