ончательно обалдел. Прыгая, как  кузнечик,  он  был
уже шагах в ста от Замка, а эхо все еще повторяло  канонаду  Иисуса  Христа.
Вся окрестность была наполнена этими звуками, и, наконец, грянул  последний,
самый страшный, но пристав, издали казавшийся ростом с муравья, уже добрался
до окраины Рони. Пигалица, прибежавшая на шум, каталась по земле, держась за
живот, и кудахтала, как курица. Старик Фуан вынул изо рта трубку, чтобы тоже
всласть нахохотаться. Вот так Иисус Христос, черт его дери!  Дрянь  человек,
но зато забавник!
     Однако на следующей неделе  старику  пришлось  дать  свое  согласие  на
продажу  земли.  У  г-на  Байаша  был  покупатель,  и  разумнее  всего  было
последовать его совету. Условились, что отец  и  сын  отправятся  в  Клуа  в
третью субботу сентября, в канун дня св. Любека, одного из двух  престольных
праздников городка. Отец,  для  которого  у  сборщика  податей  должно  было
набраться  порядочно  процентов  с  хранившихся  им  втайне  ценных   бумаг,
рассчитывал использовать это путешествие  в  своих  целях,  отстав  от  сына
где-нибудь в праздничной толпе. Весь  путь  туда  и  обратно  предполагалось
совершить пешком, в деревянных башмаках вместо коляски.
     Когда перед  самым  Клуа  Фуан  и  Иисус  Христос  стояли  у  закрытого
шлагбаума, пережидая проходивший поезд, их нагнали ехавшие в тележке Бюто  и
Лиза.  Братья  сразу  же  затеяли  перебранку.  Они   осыпали   друг   друга
ругательствами до тех пор, пока не подняли шлагбаума. И  даже  когда  лошадь
Бюто уже неслась  вниз  по  косогору,  по  другую  сторону  железнодорожного
полотна, он все еще оборачивался, чтобы крикнуть то, что не  успел  сказать.
Блуза его надувалась от ветра, как пузырь.
     - Замолчи, пройдоха, я кормлю твоего отца! - орал Иисус Христос во  все
горло, сложив ладони рупором вокруг рта.
     На улице Груэз,  у  г-на  Байаша,  Фуану  пришлось  пережить  несколько
неприятных минут. Народу  в  конторе  было  набито  битком,  все  стремились
воспользоваться поездкой на базар, так что ждать пришлось часа два.  Старику
это напомнило ту субботу, когда он решился на раздел: лучше было  бы  в  тот
день  повеситься.  Когда  нотариус  наконец  принял  их  и  уже  надо   было
подписывать бумагу, старик начал искать свои очки, потом долго протирал  их.
Но слезы застилали ему глаза, рука его дрожала, так что  нотариусу  пришлось
поднести ее к тому месту, где следовало поставить подпись.  Все  это  стоило
Фуану таких неимоверных усилий, что пот лил с него градом. Он дрожал,  глядя
одуревшими глазами вокруг себя, как будто над ним совершили операцию,  после
которой он взглядом искал отнятую ногу. Г-н  Байаш  прочитал  Иисусу  Христу
суровую нотацию и отпустил их после длинного рассуждения о  том,  что  право
передачи имущества безнравственно и что подать на  него,  несомненно,  будет
увеличена, дабы воспрепятствовать распространению  подобной  практики  и  не
дать ей заменить собою обычный порядок наследования.
     На   Большой   улице,   у   трактира   "Добрый    хлебопашец",    Фуан,
воспользовавшись сутолокой, скрылся от Иисуса Христа в  рыночной  толпе.  Но
тот, понимая, в чем дело, уже посмеивался про  себя.  Действительно,  старик
тотчас же направился на улицу Бодоньер,  где  в  маленьком  веселом  домике,
окруженном  двором  и  садом,  жил  сборщик  податей  г-н  Арди.   Это   был
жизнерадостный краснолицый толстяк с аккуратно расчесанной  черной  бородой.
Крестьяне его побаивались и обвиняли в том, что  он  водит  их  за  нос.  Он
принимал их в темной канцелярии, разгороженной  надвое  барьером.  Просители
находились по одну сторону барьера, он - по другую.  Нередко  их  набиралось
гам человек до двенадцати сразу, и они толпились, толкая друг друга. На этот
раз у г-на Арди не было никого, кроме только что вошедшего Бюто.
     Бюто никогда не мог решиться заплатить все деньги сразу. Когда в  марте
ему присылали повестку, у него портилось  настроение  на  целую  неделю.  Он
лихорадочно проверял начисление поземельного и подушного налога,  налога  на
движимость, налога на окна и двери. Но в совершенную  ярость  его  приводили
добавочные сборы, возраставшие, по его словам,  из  года  в  год.  Затем  он
выжидал неделю, в течение которой еще не брали пени, и  только  после  этого
начинал выплачивать ежемесячно по одной двенадцатой части, делая  взносы  во
время каждой своей поездки на рынок. И каждый месяц повторялись одни и те же
муки: уже накануне он становился совершенно больным и  вез  деньги  с  таким
видом,  как  будто  вез  самого  себя  на  заклание.   Ах,   это   проклятое
правительство! Вот обворовывает-то людей!
     - А, это вы! - весело встретил его г-н Арди. - Хорошо, что приехали,  а
то уж я собирался на вас начислить.
     - Этого только недоставало! - проворчал Бюто. - А  знаете,  я  не  буду
платить тех шести франков, которые вы прибавили к поземельному... Нет,  нет,
это несправедливо!
     Сборщик податей расхохотался:
     - Э, каждый месяц вы поете одну  и  ту  же  песенку!  Я  ведь  вам  уже
объяснял, что ваши доходы должны были подняться в  результате  запашки  луга
около Эгры. Мы ведь только на этом и основываемся.
     Но Бюто яростно встал на свою защиту. Доходы возросли!  А  его  луг,  в
котором было раньше семьдесят аров, а теперь осталось шестьдесят восемь, так
как река, изменив русло, слопала у него целых два ара? Однако  он  продолжал
платить за семьдесят. Разве это справедливо? Г-н Арди спокойно ответил,  что
кадастровые вопросы его не касаются, надо дожидаться изменения  списков.  И,
пользуясь возможностью снова пуститься в объяснения, он засыпал Бюто цифрами
и специальными терминами, в которых тот ничего не смыслил. Затем он  обычным
для него насмешливым тоном сказал:
     - Да, впрочем, не платите, мне-то что! Пошлю к вам пристава.
     Перепуганный Бюто совсем оторопел и  сдержал  бешенство.  Когда  имеешь
дело с более сильными, надо уступать. Его  вековая  ненависть  только  росла
вместе с этим страхом  перед  темной  и  непостижимой  властью,  которую  он
чувствовал над собою, - перед администрацией, судом, перед этими  проклятыми
буржуа, как он обычно выражался. Он медленно  достал  кошелек.  Его  толстые
пальцы дрожали. Он получил на рынке достаточное количество денег и  ощупывал
каждую монету, прежде чем положить ее перед собой. Три раза он  пересчитывал
деньги; все это были медяки, расставаться с ними было тем более тяжело,  что
они составляли такую огромную кучу. Он смотрел растерянными глазами, как г-н
Арди прятал деньги в кассу, когда в канцелярию вошел Фуан.
     Старик не узнал сына со спины и очень растерялся, когда тот  повернулся
к нему.
     - Как живете, господин Арди? - пролепетал он. - А  я  по  дороге  решил
заглянуть к вам... Теперь почти совсем не приходится встречаться.
     Но Бюто трудно было провести. Он попрощался и торопливо исчез, а  через
пять минут вернулся, сделав вид, что позабыл взять нужную справку. Как раз в
этот момент  сборщик  податей,  оплачивая  купоны,  выложил  перед  стариком
трехмесячную ренту - семьдесят пять франков пятифранковыми  монетами.  Глаза
Бюто загорелись, но он старался не смотреть в сторону  отца,  притворившись,
что не замечает, как тот прикрыл монеты платком, а затем, цепко захватив  их
рукой, сунул в карман. На этот раз они вышли вместе. Фуан искоса  бросал  на
сына тревожные взгляды. Бюто же был в отличном расположения духа и  старался
выказать возможно больше расположения к отцу. Он не отпускал  его  от  себя,
настойчиво предлагал довезти на своей лошади. Так  он  проводил  старика  до
трактира "Добрый хлебопашец".
     Там же оказался и Иисус Христос вместе с маленьким  Сабо,  виноградарем
из  Бренкевилля,  тоже  знаменитым  шутником,  хваставшим,  что   он   может
собственным духом заставить вертеться мельничные крылья.  Встретившись,  они
тотчас же побились об заклад на десять литров, кому из них удастся  погасить
большее количество  свечей.  Возбужденные,  сотрясаясь  от  смеха,  приятели
последовали за ними в заднюю комнату трактира. Их обступили, и они,  -  один
действуя справа, а другой слева, - спустив штаны и  выпятив  зад,  старались
потушить каждый свою свечу. И вот Сабо уже потушил десятую, в то  время  как
на счету Иисуса Христа числилось только девять, оттого, что один раз у  него
не хватило духу. Он, казалось, был очень  обескуражен  этим,  так  как  дело
здесь шло о его репутации. Не может же Ронь уступить Бренкевиллю! И он ахнул
таким дуновением, какого  никогда  не  выпускали  ни  одни  кузнечные  мехи.
Девять,  десять,  одиннадцать,  двенадцать!  Барабанщик   из   Клуа,   вновь
зажигавший потушенные свечи, сам едва устоял на ногах. Сабо же с  величайшим
трудом выпустил десятый заряд и совсем выдохся, а Иисус Христос, торжествуя,
разразился еще двумя и велел барабанщику снова зажечь свечи, чтобы выпалить,
так сказать, на закуску. Свечи опять загорелись  золотисто-желтым  пламенем,
засияв, как солнце, в лучах его славы.
     - Сукин сын Иисус Христос! Ну и труба! Ему, ему приз!
     Приятели  ревели,  хохотали  до  боли  в  челюстях.  К  их   восхищению
примешивалась зависть, ибо нужно  же  было  обладать  недюжинным  здоровьем,
чтобы держать в своем брюхе такой запас и выпускать его в любое  время,  что
называется по заказу. В течение двух часов, пока компания  распивала  десять
литров, других разговоров не было.
     В то время как Иисус Христос подтягивал штаны,  Бюто  дружески  шлепнул
его  по  заднице:  победа,  делавшая  честь   всему   семейству,   казалось,
восстанавливала мир. Фуан, оживившись, вспомнил  свое  детство  и  рассказал
историю, как однажды, когда в их краю находились казаки, один  казак  заснул
на берегу Эгры, и ему наложили прямо в раскрытый рот, залепив  все  лицо  по
самые волосы.
     Базар между тем кончился, и люди возвращались домой, сильно подвыпив.
     Бюто предложил подвезти Фуана и Иисуса Христа в своей тележке. Лиза,  с
которой муж успел пошептаться, тоже была очень приветлива. Братья  перестали
грызться друг с другом и обхаживали отца. Однако старший, по мере  того  как
хмель его улетучивался, стал размышлять: раз младший так  любезен  с  отцом,
значит, мерзавцу удалось подсмотреть кубышку. Нет уж, шалишь! Если у него, у
Иисуса Христа, до сих пор  хватало  щепетильности  не  трогать  кубышки,  то
теперь у него хватит ума сделать так, чтобы  она  не  досталась  другим.  Он
обделает все потихоньку, без скандала, пользуясь тем, что сейчас  вся  семья
находится в добром согласии.
     Когда приехали в Ронь и старик собрался  сходить,  оба  сына  бросились
помогать  ему,  стараясь  переплюнуть  друг  друга  в  сыновней  нежности  и
почтении.
     - Отец, обопритесь на меня!
     - Отец, дайте мне вашу руку!
     Они подхватили его под руки и помогли спуститься на землю. А  он  стоял
между  ними  совершенно  потрясенный,  потому  что  теперь  у  него  уже  не
оставалось сомнений об их намерениях.
     - Что с вами случилось, что это вы со мною так ласковы?
     Выражение  их  взглядов  пугало  его;  лучше  бы  уж  они   по-прежнему
относились к нему непочтительно. Ах, проклятая  судьба!  Они,  должно  быть,
пронюхали о его деньгах, и  теперь  на  него  свалятся  новые  заботы.  Фуан
вернулся в Замок расстроенный.
     Пушка пропадал целых два месяца. Как раз в этот день он явился и,  сидя
на камне, поджидал Иисуса Христа. Заметив его, он крикнул:
     - Эй, ты, твоя дочь в роще Пуйяр, а на ней мужчина!..
     Отец чуть не лопнул от негодования, кровь бросилась ему в лицо.
     - Потаскуха! Опять бесчестит меня!
     И, схватив со стены кнут, он помчался  вниз  по  каменистому  склону  к
роще. Но когда Пигалица лежала на спине, гуси стерегли ее, как собаки. Гусак
сразу же почуял постороннего и двинулся вперед, сопровождаемый всем  стадом.
Подняв крылья и вытянув шею, он пронзительно и грозно зашипел,  а  остальные
гуси, приготовившись к бою, также вытянули  шеи  и  раскрыли  желтые  клювы,
чтобы укусить. Кнут щелкал, и в  листве  послышался  шорох  убегающей  дичи.
Пигалица, предупрежденная об опасности, успела удрать.
     Вернувшись домой, Иисус Христос повесил на место кнут  и  погрузился  в
грустные размышления. Быть может, упрямое распутство дочери вызывало  в  нем
сожаление о человеческих слабостях. А может быть, он просто-напросто  пришел
в себя после триумфа, выпавшего на его долю в Клуа. Он потряс своей косматой
головою пьяного и жуликоватого Христа и сказал Пушке:
     - А знаешь, все это не стоит и одного заряда!
     И, задрав ногу, он  выпалил.  Звук  разнесся  над  темнеющей  равниной.
Выстрел прозвучал презрительно  и  мощно,  словно  Иисус  Христос  собирался
уничтожить им всю землю.

IV

     Стояли первые дни октября, начинался сезон сбора  винограда  -  веселая
пора возлияний,  когда  враждующие  семьи  обычно  примиряются  за  кувшином
молодого вина. В Рони несло виноградом целую неделю; им объедались до  того,
что у каждой изгороди женщины  задирали  юбки,  а  мужчины  спускали  штаны.
Любовники, наплевав на сплетни, звонко целовались в виноградниках.  Все  это
кончалось тем, что мужчины перепивались, а девушки беременели.
     На другой же день после возвращения  из  Клуа  Иисус  Христос  принялся
разыскивать кубышку, полагая, что старик вряд ли носит деньги и  бумаги  при
себе; скорее всего он прячет их в какой-нибудь дыре. Хотя Пигалица  помогала
отцу и вместе они  перевернули  весь  дом,  обнаружить  ничего  не  удалось.
Бесполезными  оказались  и  их  хитрость  и  безошибочный   нюх   заправских
браконьеров. Только на  следующей  неделе,  случайно  сняв  с  полки  старый
треснувший  горшок,  которым  уже  давно  не  пользовались,  Иисус   Христос
обнаружил в нем запрятанную в чечевицу пачку бумаг, тщательно  завернутых  в
прорезиненную подкладку от шляпы. Денег, однако,  не  оказалось  ни  единого
гроша. Без сомнения, они хранились где-нибудь  в  другом  месте,  и,  должно
быть, изрядный куш, так как старик ничего не тратил уже пять лет.  В  горшке
же  лежали   пятипроцентные   бумаги,   дававшие   триста   франков   ренты.
Пересчитывая, обнюхивая их, Иисус  Христос  наткнулся  еще  на  один  листок
гербовой бумаги, исписанный крупным почерком. Содержание этой бумаги  совсем
его огорошило... Черт побери! Так вот куда уходят деньги!
     Скандальная  история!  Спустя  две  недели  после  раздела  земли  Фуан
заболел, так тяжело ему было  сознавать,  что  у  него  теперь  не  осталось
ничего, даже клочка земли величиною с  ладонь.  Нет,  он  не  выдержит,  это
Сведет его в могилу!.. Вот тогда-то он и совершил непростительную  глупость,
глупость вроде той, какую совершают сластолюбивые старцы, отдающие последние
крохи,  лишь  бы  втайне  продолжать  отношения  с  потаскухой,  которая  их
обманывает. Он, считавшийся в свое время отъявленным хитрецом,  поддался  на
удочку приятеля,  дядюшки.  Сосисса!  Видно,  здорово  забрало  его  бешеное
желание обладать, которое в крови у всех этих стариков,  растративших  силы,
оплодотворяя землю, - так  здорово,  что  он  заключил  договор  с  дядюшкой
Сосиссом, обязуясь  до  конца  своей  жизни  выплачивать  ему  ежедневно  по
пятнадцати су, за что тот, со своей стороны, оставлял ему после смерти арпан
земли. Подписать такой договор в семьдесят шесть лет  с  человеком,  который
десятью годами моложе тебя! Правда, дядюшка Сосисс схитрил,  прикинувшись  в
то время больным, он кашлял, чуть ли не умирал,  так  что  Фуан,  одурев  от
жадности, вообразил, что обставит его, и поспешил обделать выгодное  дельце.
Но это лишь доказывает, что когда у тебя шило в заду, все равно из-за  девки
или из-за поля, - то лучше в землю лечь, чем подписывать условия.  Ведь  это
уже тянулось пять лет - пятнадцать су каждое утро; и чем больше  он  платил,
тем сильнее и сильнее разгоралось в нем  желание  получить  землю.  Подумать
только: избавиться от бесконечных  забот  долгой  трудовой  жизни,  получить
возможность спокойно доживать свои дни, глядя, как другие из кожи вон лезут,
копошась на своем неблагодарном клочке земли, и вернуться к  ней  же,  чтобы
она тебя прикончила! До чего же глупо устроен человек! И  старики  не  умнее
молодых!
     Сначала Иисус Христос думал забрать все - и расписку и  ценные  бумаги.
Но у него не хватило духу: после такой штуки пришлось бы удирать.  Это  ведь
не то что деньги: прикарманил их, и крышка!  Он  в  бешенстве  сунул  бумаги
обратно на дно горшка. Он был до того  раздражен,  что  не  смог  придержать
язык. На другой же день вся Ронь знала историю с дядюшкой Сосиссом,  который
ежедневно получал от  Фуана  пятнадцать  су  за  арпан  неважной  земли,  не
стоившей, конечно, и трех тысяч франков. За пять лет это уже составило около
тысячи четырехсот франков; и если старый плут проживет еще пять  лет,  то  и
деньги получит и земля останется за ним. Над Фуаном подшучивали. И  все-таки
раньше, пока думали, что он остался ни при  чем,  его  просто  не  замечали;
теперь же, когда узнали, что он рантье и  собственник,  с  ним  снова  стали
раскланиваться с почтением.
     Но особенно изменились к старику его  родные.  Фанни,  которая  была  в
очень холодных отношениях с отцом, оскорбленная тем, что  он,  вместо  того,
чтобы вернуться к  ней,  переселился  к  этому  проходимцу,  старшему  сыну,
принесла ему белье, старые рубахи Делома. Но он говорил с  ней  очень  сухо,
намекнул на ее слова, до сих  пор  причинявшие  ему  боль:  "Папаша  еще  на
коленях будет просить, чтобы мы  приняли  его  обратно!"  -  и  заметил  ей:
"Выходит, что ты просишь меня на коленях, чтобы  я  к  вам  вернулся!".  Это
задело Фанни за живое. Придя домой, она плакала от стыда и бешенства. Каково
ей было выслушивать такое, когда косого  взгляда  было  довольно,  чтобы  ее
оскорбить!  Честная,  работящая,  богатая,  она,  тем   не   менее,   успела
перессориться со всей округой. Делому пришлось пообещать, что впредь он  сам
будет носить Фуану деньги; она  же,  со  своей  стороны,  поклялась  никогда
больше с отцом не заговаривать.
     Что касается Бюто, то он удивил всех, явившись однажды в Замок,  чтобы,
как он  говорил,  проведать  старика.  Иисус  Христос,  посмеиваясь,  достал
бутылку водки, и они чокнулись. Но он пришел в  полнейшее  изумление,  когда
брат, выложив на стол десять пятифранковых монет, сказал:
     - Однако, папаша, надо  бы  нам  свести  счеты...  Вот  ваша  рента  за
последние три месяца.
     Ну и бестия! Столько лет не давать отцу  ни  единого  гроша,  а  теперь
сманивать его деньгами! Впрочем, Бюто тут же  отстранил  протянувшуюся  было
руку отца и забрал деньги обратно.
     - Постойте! Я  только  хотел  сказать,  что  деньги  приготовлены...  Я
приберегу их для вас; вы знаете, где они будут вас ждать.
     Иисус Христос смекнул, в чем дело, и рассердился.
     - Скажи, ты хочешь увести папашу?
     Но Бюто обратил дело в шутку:
     - Что, ты ревнуешь? А если отец будет жить  неделю  у  меня,  неделю  у
тебя? По-моему, это  будет  справедливо!  Да,  отец,  придется  вам  пополам
разорваться. А пока - за ваше здоровье!
     Уходя, он пригласил их к себе на  завтра  по  случаю  сбора  винограда.
Будут лопать его, сколько влезет. Вообще Бюто держался очень мило,  так  что
Фуан и Иисус Христос  согласились,  что  хоть  он  и  продувная  бестия,  но
забавник, - только не следует поддаваться на его  удочку.  Они  его  немного
проводили ради собственного удовольствия.
     Внизу они встретили супругов Шарль, которые после  прогулки  по  берегу
Эгры возвращались вместе с Элоди в свою усадьбу "Розбланш". Все трое  носили
траур по г-же  Эстелле,  матери  девочки.  Она  умерла  в  июле,  умерла  от
непосильной работы. Всякий раз, вернувшись из Шартра, г-жа  Шарль  говорила,
что ее бедняжка дочь губит себя, выбиваясь из сил, чтобы  поддержать  добрую
славу заведения на Еврейской улице,  которым  бездельник-муж  занимался  все
меньше и меньше