размеренными ударами зерно взлетало и градом сыпалось на землю.
     Без четверти семь, когда уже начало темнеть, явились Фуан и Деломы.
     - Сейчас кончим! - крикнул им Бюто, не  прекращая  работы.  -  Налегай,
Франсуаза!
     Франсуаза не сдавалась и ударяла  с  той  же  силой,  увлеченная  шумом
работы. В таком положении и застал их Жан, приглашенный к  ужину.  Когда  он
увидел Франсуазу вместе с Бюто, им овладело чувство ревности, как  будто  он
поймал их на месте преступления.  Глядя  на  их  согласную,  жаркую  работу,
направленную к тому, чтобы бить как раз туда, куда нужно, видя обоих в поту"
разгоряченных и растерзанных, могло показаться, что они стараются дать жизнь
ребенку, а не обмолотить зерно. Может  быть,  увлеченная  работой  Франсуаза
почувствовала это, потому что она внезапно  остановилась  в  замешательстве.
Только тогда Бюто обернулся и застыл от удивления и злобы:
     - А тебе чего здесь надо?
     Но тут как раз вышла Лиза вместе с Фуаном и Деломами. Подойдя  к  мужу,
она, как всегда, весело воскликнула:
     - Да! Совсем забыла тебе рассказать... Я уже видела его сегодня утром и
пригласила вечерком зайти.
     Разъяренный взгляд Бюто до того ее напугал, что она, как бы  извиняясь,
добавила:
     - Мне кажется, дядюшка Фуан, что у него есть к вам дело;
     - Какое такое дело? - спросил старик.
     Жан покраснел и начал что-то бормотать, крайне огорченный тем, что  все
шло так быстро и при посторонних. Но тут вмешался Бюто. Ему достаточно  было
насмешливого взгляда жены, брошенного  в  сторону  Франсуазы,  чтобы  понять
решительно все.
     - Ты что, смеешься над нами? Нет, она не по твоему рылу, скотина!
     Эта грубость вернула Жану его решимость. Он повернулся спиною к Бюто  и
обратился к старику:
     - Дело очень простое, дядюшка Фуан... Раз вы опекун Франсуазы,  значит,
и обращаться надо к вам, - правда? Если только она желает выйти за меня,  то
я очень хочу... Вот я и прошу, чтобы ее выдали за меня.
     Франсуаза, еще державшая  в  руках  цеп,  выронила  его  от  изумления.
Конечно, она могла ожидать этого, но никогда Hfe думала, что  Жан  отважится
тут же сразу и посвататься. Почему же он не поговорил сперва  с  нею  самой?
Это ее тревожило, но она не знала, что ее так волнует: надежда или страх. Не
успев  прийти  в  себя   после   утомительной   работы,   с   дрожащей   под
расстегнувшимся корсажем грудью, она стояла между двумя мужчинами,  и  кровь
ее так бушевала, что оба они, казалось, это чувствовали.
     Бюто не дал  Фуану  ответить.  Он  снова  вмешался,  на  этот  раз  еще
яростнее:
     - Что? Да ты взбесился!.. Тридцатитрехлетний болван  -  и  жениться  на
восемнадцатилетней! Нечего сказать, всего только пятнадцать лет разницы!  Да
ведь это же мерзко! Так вот и подавай тебе, грязный скот, молодых курочек!
     Жан начинал сердиться:
     - А тебе что за дело, если мы оба согласны?
     Он повернулся к Франсуазе, ожидая, что она сама что-нибудь  скажет.  Но
девушка стояла растерянная, оцепеневшая, как бы не понимая, о чем идет речь.
Отказаться она не могла, но и не соглашалась. К тому же Бюто смотрел на  нее
так свирепо, что слово "да" застревало у нее в горле. Если она выйдет замуж,
он потеряет и ее и землю. Эта внезапно пришедшая ему мысль окончательно  его
взбесила.
     - Ну, так как же, папаша, и ты, Делом? Неужели вам не  противно  отдать
девчонку этому старому подлецу? Ведь он даже не из нашей  местности,  -  бог
знает откуда он к нам пришел и где раньше таскался...  Столяра  из  него  не
вышло, так он, видите ли, захотел теперь сделаться крестьянином!  А  почему?
Да, наверно, чтобы скрыть какую-нибудь грязную историю.
     Тут сказалась вся его ненависть к городским рабочим".
     - Ну, а дальше что? Да если мы оба хотим пожениться!  -  повторил  Жан,
сдерживая себя и желая, чтобы Франсуаза первая рассказала про их историю.  -
Что же ты молчишь, Франсуаза!
     - И верно! - воскликнула Лиза, которую  обуяло  желание  выдать  сестру
замуж и освободиться от нее. - Тебе-то что, если они этого хотят? Она  вовсе
и не нуждается в твоем согласии, да она может послать тебя ко всем чертям...
Что ты, в конце концов, дурака-то валяешь!
     Тогда Бюто увидал, что если только Франсуаза  заговорит,  его  дело  не
выгорит. Больше всего он боялся, чтобы брак не сочли необходимым. Как раз  в
это время во двор вошли Большуха и супруги Шарль с Элоди. Он жестом подозвал
их, не зная еще, что, собственно, будет говорить. Но тут он  сообразил  и  с
перекошенным лицом проревел, угрожая кулаком жене и свояченице:
     - Я вам, черт вас дери, покажу, стервы... Да, обе вы стервы, потаскухи!
Если хотите знать, я живу с ними обеими! Пусть  только  посмеют  плевать  на
меня!.. Понятно вам, с обеими! Чертовы шлюхи!
     Супруги Шарль едва успели войти во двор,  и  эти  слова,  брошенные  им
прямо в лицо, ошарашили их. Г-жа Шарль  бросилась  к  Элоди,  как  бы  желая
загородить ее своим телом. Затем, подталкивая ее к огороду, она сама  громко
крикнула:
     - Сходи-ка посмотри там салат, посмотри капусту!.. Ах,  какая  чудесная
капуста!..
     А Бюто продолжал. Он изобретал подробности,  рассказывал,  что  всегда,
как только одна получала свою порцию, наступала очередь другой,  которую  он
также напихивал досыта. Он выпаливал все это в самых что ни на  есть  грубых
выражениях, выливая на всех грязный поток непристойностей. Лиза,  удивленная
этим внезапным припадком, пожимала плечами, повторяя:
     - Он с ума сошел, это же бог знает что! Он с ума сошел!
     - Скажи, что он лжет! - крикнул Жан Франсуазе.
     - Само собою, лжет! - спокойно ответила девушка.
     - Ах, я лгу? - проговорил Бюто. - Значит, неправда, что ты  сама  этого
захотела тогда, во время жатвы, у стога?.. Нет, теперь уж настал  мой  черед
заставить вас обеих поплясать, потаскухи вы этакие!
     Такая бешеная смелость смущала и обезоруживала  Жана.  Как  ему  теперь
объяснить свои отношения с Франсуазой? Это было бы подло, особенно  раз  она
сама не хотела вмешаться. К тому же все остальные - Деломы, Фуан, Большуха -
оставались безучастными. Казалось,  что  эта  сцена  их  не  удивляет.  Они,
вероятно, считали естественным, что раз Бюто жил с обеими, то,  стало  быть,
над обеими хозяин и может делать с ними, что  ему  вздумается.  Раз  человек
имеет на что-нибудь право, он этим правом и пользуется.
     Бюто почувствовал себя победителем.  Он  понял,  что  власть  обладания
признается безусловной. Он повернулся к Жану.
     - А ты, сукин сын, посмей еще сунуть свою подлую  рожу  в  мой  дом.  И
давай-ка убирайся отсюда сейчас же!.. А, ты  не  уходишь?  Ну,  подожди  же,
подожди!
     Он схватил цеп и размахнулся. Жан едва успел подобрать  цеп  Франсуазы,
чтобы защищаться. Поднялись крики, все бросились их разнимать, но оба были в
такой  ярости,  что  пришлось  отступиться.  Они  так  размахивали  длинными
рукоятками цепов, что все вынуждены были уйти со двора,  оставив  там  одних
дерущихся, которые все расширяли и расширяли  поле  боя.  Оба  они  молчали,
стиснув зубы, и только глухие удары цепов друг о друга доносились со двора.
     Бюто нанес удар первым и наверняка раскроил бы Жану голову, если бы тот
не успел отскочить назад. Но Жан тотчас же  напряг  мускулы,  поднял  цеп  и
занес его, как заправский молотильщик. Однако Бюто уже замахнулся  снова,  и
кизиловые била, мотаясь на ремнях, столкнулись в  воздухе,  как  обезумевшие
раненые птицы. Такое столкновение повторилось трижды. Ручки  цепов  мелькали
над головами, опускались со свистом и грозили расколоть сражающимся черепа.
     Делом и Фуан решили вступиться, но в эту минуту женщины  подняли  крик:
Жан покатился в солому, сшибленный предательским ударом Бюто, который ударил
его по ногам. К счастью, цеп задел о землю, и это ослабило силу  удара.  Жан
вскочил и размахнулся. Боль усиливала его бешенство. Палка  описала  большую
дугу и обрушилась на Бюто справа, тогда  как  он  ожидал  удара  слева.  Еще
немного - и ему бы раскроило череп, так что все мозги вышли  бы  наружу.  Но
цеп только ободрал ухо  Бюто  и  проехался  по  руке,  переломив  ее.  Кость
затрещала, раздался треск, какой бывает, когда бьют стекло.
     - А, убийца! - заревел Бюто. - Он убил меня!
     Жан стоял в растерянности, с налившимися кровью  глазами,  Он  выпустил
свое оружие, огляделся кругом, как бы ошеломленный тем,  что  произошло,  да
еще так быстро, и хромая, в диком отчаянии пошел прочь.
     Повернув за угол дома и выйдя на равнину, он заметил Пигалицу,  которая
была свидетелем их  сражения,  наблюдая  его  через  садовую  изгородь.  Она
пришла, чтобы пронюхать, что происходит на крестинах, куда ни ее отца, ни ее
не пригласили, и все еще потешалась над случившимся.  Ну  и  позабавится  же
отец над этим семейным праздником, во время которого  его  братцу  подковали
лапу! Ее разбирал смех, словно ее щекотали, и  от  удовольствия  она  готова
была повалиться на спину.
     - Ну и хватили же вы его, Капрал! - крикнула она. - Кость-то хрустнула?
Вот потеха!
     Жан ничего не ответил; удрученный, он брел, все больше  замедляя  шаги.
Пигалица шла следом за ним. Она подозвала гусей, которых прихватила с собой,
чтобы иметь благовидный предлог бродить возле дома Бюто и подслушивать.  Жан
машинально двигался к молотилке,  которая,  несмотря  на  поздний  час,  еще
продолжала работать. Он думал о том, что все кончено, что у Бюто он  уже  не
сможет бывать, что никогда он не получит Франсуазы. Как это было глупо!  Все
произошло в течение каких-нибудь десяти  минут.  Ведь  он  не  затевал  этой
ссоры, и нужно же было этому случиться как раз  в  тот  момент,  когда  дела
могли бы пойти на лад! А теперь - никогда, никогда!.. Тарахтение молотилки в
вечернем сумраке звучало жалобно и безнадежно.
     Но  тут  произошло  неожиданное  столкновение.  Стадо  гусей,   которое
Пигалица гнала домой, встретилось на перекрестке с гусями  дядюшки  Сосисса,
возвращавшимися в деревню без всякого присмотра.  Оба  гусака,  шествовавшие
каждый во главе своего стада, внезапно остановились, припав на одну  лапу  и
повернув друг к другу свои желтые клювы. Остальные гуси тоже вытянули  клювы
и тоже припали на одну лапу. На мгновение оба стада замерли  на  месте,  как
бывает при смене караулов, когда часовые обмениваются паролем. Затем один из
гусаков, удовлетворенно выпучив глаза,  снова  двинулся  вперед,  а  другой,
уступив ему дорогу, свернул влево. Оба стада  последовали  каждое  за  своим
вожаком по направлению к дому, мерно покачиваясь на ходу.


 * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ  *

I

     С начала мая, после стрижки и продажи приплода, овчар Сулас выгонял все
стадо на подножный корм, ведя за собою с помощью подпаска Огюста и двух псов
- Императора и Разбойника - около четырехсот голов. До самого  августа  овцы
паслись на полях, оставленных под паром, на покосах клевера и люцерны или же
просто щипали придорожную траву. Теперь, когда хлеб был убран, они уже целых
три недели бродили по жниву, палимые последними жаркими лучами сентябрьского
солнца.
     Это было скверное время, когда весь кран Бос  оголен  и  ободран  и  на
полях его не видно ни  единого  зеленого  пятнышка.  Летний  зной  и  полное
отсутствие влаги до  того  иссушили  почву,  что  на  ней  стали  появляться
трещины. Вся растительность исчезла, остались только грязные пятна  засохшей
травы, только жесткое, колкое жниво, квадраты которого уходили в бесконечную
даль, расширяя унылый простор голой равнины. Казалось, что от края и до края
по ней прошел огонь  пожара,  оставив  на  земле  тусклый  отблеск,  белесый
грозовой  свет.  Все  вокруг  казалось  подернутым   желтизной,   нагонявшей
невероятную тоску: и  обожженная  земля,  и  остатки  срезанных  стеблей,  и
изрытые,  изъезженные  колесами  дороги.  При   малейшем   дуновении   ветра
поднималась пыль, покрывавшая собою откосы и изгороди. Даже голубое  небо  и
яркое солнце наводили тоску среди этого всеобъемлющего уныния.
     Как раз в этот день дул сильный ветер.  Резкие  и  горячие  порывы  его
гнали быстро  катившиеся  облака,  а  когда  выглядывало  солнце,  оно,  как
раскаленное железо, обжигало, кожу. С самого  утра  Сулас  ожидал,  чтобы  с
фермы привезли воды для него и для овец. В это время он  пас  свое  стадо  к
северу от Рони. Поблизости не  было  даже  лужи.  В  загоне,  устроенном  из
переносной  изгороди,  которая  укреплялась  на  вбитых  в   землю   кольях,
прерывисто  и  тяжело  дыша,  лежали   овцы.   Высунув   языки,   задыхались
растянувшиеся снаружи  собаки.  Овчар,  искавший  хоть  малейшей  защиты  от
солнца, прятался за своим двухколесным фургоном,  который  он  толкал  перед
собой при каждом  перемещении  загона.  Эта  тесная  конура  служила  ему  и
постелью, и шкафом, и буфетом. Но когда в полдень солнце поднялось прямо над
его головой, он встал, чтобы поглядеть, не возвращается ли  Огюст,  которого
он послал на ферму справиться, почему не привозят бочку.  Наконец  показался
подпасок. Еще издали он кричал:
     - Сейчас приедут, утром не было лошадей!
     - А ты, скотина, не мог захватить бутылку воды?
     - Не сообразил... Сам-то я напился.
     Сулас сжал кулаки и замахнулся, но мальчишка ловко отскочил в  сторону.
Старик выругался и решил приняться за завтрак без воды, хотя от жажды у него
пересохло в горле. Все еще остерегаясь затрещины, подпасок достал из фургона
черствый хлеб, орехи и сухой сыр. Оба принялись за еду, а  собаки,  усевшись
напротив, время от времени хватали на лету бросаемые им корки  и  разгрызали
их с таким хрустом, словно это были кости. Несмотря на свои  семьдесят  лет,
овчар работал деснами  так  же  проворно,  как  мальчик  зубами.  Крепкий  и
кряжистый, как терновый сук, он еще держался прямо, а его изрытое  морщинами
лицо под косматыми и выцветшими до землистого оттенка волосами  походило  на
деревянную колоду. Огюст все-таки не избежал оплеухи, от  которой  покатился
внутрь фургона. Сулас неожиданно ударил его в  тот  момент,  когда  подпасок
прятал туда остатки хлеба и сыра.
     - Получай, свиная рожа, хлебни-ка пока вот этого!
     До двух часов дня никакой бочки, однако, не привозили. Зной усилился  и
в  минуты  полного  безветрия  становился  совершенно   невыносимым.   Потом
набегавший ветерок поднимал с земли вихри  сухой  пыли,  которая,  как  дым,
слепила глаза, душила горло и еще больше усиливала муки жажды.
     Овчар,  безропотно,  с  истинно   стоическим   терпением   переносивший
мучительную жару, проворчал наконец с некоторым облегчением:
     - Черт бы их драл! Не слишком рано пожаловали!
     В  самом  деле,  две  повозки,  казавшиеся  издали  размером  с  кулак,
появились на горизонте. В первой, которой правил Жан, овчар  смог  различить
бочку. Вторую повозку вел Грон.  Она  была  нагружена  мешками  с  зерном  и
направлялась на мельницу, высокий деревянный скелет  которой  возвышался  на
расстоянии полукилометра. Вторая повозка  остановилась  на  дороге,  а  Трон
пошел через жниво следом за первой к загону, как бы с намерением помочь.  На
самом же деле ему просто хотелось провести время и поболтать.
     - Ты что же это, уморить нас  вздумал?  -  крикнул  овчар.  Овцы,  тоже
почуявшие воду, с шумом поднялись и теснились у изгороди, вытягивая головы и
жалобно блея.
     - Терпение! - проговорил Жан. - Тут на всех хватит, обопьетесь!
     Тотчас же поставили корыто и по деревянному желобу пустили в него воду,
а так как желоб протекал, то подоспевшие собаки могли лакать вдоволь.  Овчар
и подпасок,  не  дожидаясь,  жадно  пили  прямо  из  желоба.  Вокруг  корыта
столпилось все стадо, слышно было, как журчит  благодатная  влага,  как  она
весело булькает в глотках. Все  радовались  возможности  промочить  горло  и
освежиться - животные и люди.
     - Ну, а теперь, - сказал Сулас, повеселев, - если вы хорошие ребята, то
поможете мне перенести загон.
     Жан и Трон согласились. Загон путешествовал по всему  жниву,  оставаясь
на одном месте не более двух - трех дней  -  ровно  столько,  сколько  овцам
требовалось, чтобы выщипать всю траву. Благодаря  этому  и  поле  постепенно
унаваживалось, участок за участком. Пока овчар с собаками смотрел за стадом,
оба парня и подпасок вытащили колья и перенесли изгородь шагов на  пятьдесят
в сторону. Там они снова установили ее обширным  четырехугольником,  и  овцы
сами устремились в загон, как только он был окончательно установлен.
     Сулас, несмотря на свой возраст, сам подкатил повозку к  загону.  Потом
зашел разговор о Жане, и старик спросил:
     - Что с тобой такое? С чего ты нос повесил?
     Но парень в ответ лишь грустно  покачал  головой,  думая  о  Франсуазе,
которую,  как  ему  казалось,  он  теперь  безвозвратно  потерял.  А  старик
продолжал:
     - Гм! Дело тут не без бабы... Ах, чертовы потаскухи,  всем  бы  им  шею
свернуть!
     Трон, этот огромный детина с простодушным лицом, расхохотался.
     - Ну, знаешь, так говорят, когда уж пороху больше нет.
     - Пороху нет, пороху нет! - передразнивал его овчар. - Ты почем знаешь?
Я лез к тебе, что ли?.. Послушай, сынок, есть одна  такая,  с  которой  тебе
тоже лучше бы не связываться. А то, честное слово, дело кончится скверно!
     Этот намек на его отношения  с  Жаклиной  вогнал  работника  в  краску.
Как-то раз утром Сулас застал их вдвоем в  риге,  где  они  пристроились  за
мешками с овсом. Ненавидя эту бывшую судомойку, плохо относившуюся теперь  к
своим прежним товарищам, он в конце концов решился открыть глаза хозяину. Но
едва он раскрыл рот, хозяин посмотрел на него так свирепо, что он  онемел  и
решил не говорить до тех пор, пока  Жаклина  окончательно  не  изведет  его,
добившись его увольнения. Между ними шла настоящая война: он жил  в  страхе,
что его вот-вот выбросят за  дверь,  как  старую,  больную  скотину,  а  она
ожидала, когда власть ее укрепится настолько, что она сможет потребовать  от
Урдекена увольнения старика, к которому хозяин  очень  благоволил.  Во  всей
округе не было другого, столь же умелого овчара: овцы у него выщипывали  все
поле подчистую, так что не оставалось ни единой травинки.
     Старику, как это часто бывает с одинокими людьми, хотелось излить  все,
что накопилось на сердце, и он продолжал:
     - Да, если бы моя жена, стерва, не пропила бы перед тем, как  сдохнуть,
весь мой скарб, я бы сам ушел с фермы к черту на рога - только бы не  видать
этой мерзости... Жаклина, вот уж кто действительно ляжками поработал больше,
чем руками! И, конечно, не за какие-то там заслуги, а  только  своей  шкурой
добилась она такого положения! Подумать только, хозяин уже давно спит с  ней
в постели своей покойницы-жены, а теперь он и есть стал с ней вдвоем,  точно
она и впрямь его жена. Вот подождите, придет день, она всех нас выживет да и
его самого в придачу!.. Потаскуха, нюхалась с самой последней свиньей!
     Слушая старика, Трон с каждой фразой все крепче сжимал кулаки.  Он  был
подвержен приступам ярости, которые при  его  исполинской  силе  делали  его
страшным.
     - Довольно! - закричал он. - Был бы ты еще мужчиной, я бы  тебе  влепил
как следует... Да ее мизинец честнее, чем  ты  со  всеми  своими  потрохами,
старая ты рухлядь!
     Но Сулас насмешливо пожал  плечами  при  этой  угрозе.  Он  никогда  не
смеялся, а тут вдруг захохотал, скрипя, как заржавленный блок.
     - Остолоп, простофиля! Ты так же глуп, как она  хитра.  Да  она  сумеет
тебе пыль в глаза пустить насчет того, что она еще девка! Говорят тебе,  вся
округа на брюхе у нее перебывала. Я ведь всегда на ногах, хочешь не  хочешь,
приходится видеть, как девок затыкают! А ее столько раз  при  мне  затыкали,
что и не сочтешь... Да вот тебе! Ей еще и четырнадцати лет не было, а  уж  я
застал ее в конюшне с дядюшкой Матиасом. Горбун-то уж  помер...  А  однажды,
когда она месила тесто, я накрыл ее с этим сорванцом Гильомом, подпаском,  -
просто уперлась в квашн