и, - только старые вороны, кружась над колокольней, нарушали
своим карканьем кладбищенскую тишину. Здесь, славно на краю света, все спало
в полном забвении и покое. И Жан, проникнутый этим покоем смерти,  задумался
о великой Бос, о севе,  наполнявшем  ее  трепетом  жизни.  Но  вот  медленно
зазвонил колокол: три  удара,  потом  два  других,  потом  перезвон,  -  это
выносили тело Фуана, его скоро должны были принести на кладбище.
     Волоча ногу,  к  могиле  подошел  кривоногий  могильщик  и  измерил  ее
взглядом.
     - Слишком тесна, - заметил Жан, взволнованный предстоящим зрелищем.
     - Ничего! - ответил хромой. - Тело ужарилось, немного места займет!
     Накануне, до появления доктора Финэ, Бюто и Лиза очень волновались.  Но
доктор заботился только о том, чтобы сразу же подписывать документ на  право
захоронения: он  стремился  оградить  себя  от  излишнего  беспокойства.  Он
подошел к кровати, взглянул на труп и возмутился глупости родных, оставивших
свечу около выжившего из ума старика. Если у него  и  возникло  какое-нибудь
подозрение, то он был достаточно благоразумен,  чтобы  не  высказывать  его.
Черт возьми, старик так упрямо цеплялся за жизнь!  Что  за  беда,  если  его
немножко поджарили?  Доктор  столько  видел  на  своем  веку,  что  это  ему
показалось пустяком. С безразличием, порожденным  злобой  и  презрением,  он
только пожал плечами: что с них взять? Грязное крестьянское отродье.
     Супруги   Бюто   почувствовали   облегчение,   им   только   оставалось
поддерживать впечатление, будто бы семья переживает тяжелую утрату,  которую
следовало, правда, предвидеть и ожидать. Как только вошла Большуха, они  для
приличия залились слезами. Она с удивлением взглянула на них, считая, что по
части слез они даже пересаливают.  Сама  она  прибежала  исключительно  ради
развлечения, так как претендовать на  наследство  не  собиралась.  Опасность
возникла лишь в тот момент, когда явились Фанни и Делом.  Делом  только  что
был  назначен  мэром  вместо  Макрона;  это  преисполнило  его  жену   такой
гордостью, что ее просто распирало. Фанни сдержала клятву, - отец ее умер, а
она так и не примирилась с ним. Ее чувствительная натура все  еще  не  могла
забыть обиды, и она подошла к трупу  с  сухими  глазами.  Вдруг  послышались
громкие рыдания - это пришел совершенно пьяный Иисус Христос. Он орошал тело
отца слезами и вопил, что не перенесет удара.
     Пока Лиза приготовляла на кухне вино и  стаканы,  шел  общий  разговор.
Сейчас же вспомнили о ста пятидесяти франках  ренты  с  дома:  ее  следовало
передать тому из детей, на чьем попечении отец находился  в  последние  дни.
Но, кроме того, у старика были еще припрятаны  деньги.  Тут  Бюто  рассказал
придуманную им историю о том, как Фуан нашел  бумаги  под  мраморной  плитой
комода, как ночью он стал удовольствия ради разглядывать их. Тут-то наверное
и загорелись у него волосы. Ведь обнаружили золу от бумаги:  Фрима,  Бекю  и
другие могут это удостоверить. Пока он рассказывал, все смотрели на него, но
он не смущался, бил себя в грудь, призывая  в  свидетели  весь  божий  свет.
Очевидно, родственники все поняли, но супругам Бюто было на  это  наплевать,
только бы их не трогали и не  требовали  от  них  денег.  Впрочем,  Фанни  с
прямодушием гордой женщины не преминула обозвать их ворами и  убийцами.  Да,
да, они сожгли отца, они его обокрали - это ясно  как  день!  Тогда  супруги
Бюто  яростно  набросились  на  других,   обвиняя   их   в   самых   мерзких
преступлениях. Ах, значит им хотят зла? А суп, от которого  старик  чуть  не
подох у своей дочери? Если станут говорить о  них,  то  и  они  найдут,  что
порассказать о  каждом.  Иисус  Христос  снова  принялся  рыдать  и  выть  в
отчаянии, что возможны такие злодейства. Боже мой! Бедный отец!  Неужели  же
существуют такие подлые сыновья, что способны зажарить  своего  собственного
родителя? Едва ссора начинала  затихать,  Большуха  бросала  слова,  которые
разжигали ее снова. Тогда Делом, обеспокоенный этой сценой, закрыл все двери
и окна. Теперь он должен  был  оберегать  свое  официальное  положение;  он,
впрочем, всегда стоял за благоразумное разрешение всех вопросов. Наконец, он
объявил, что нельзя говорить вслух о подобных вещах. Недостает только, чтобы
их услышали соседи. Дело дойдет до властей, и тогда правые могут  пострадать
больше виноватых. Все замолчали, -  действительно,  не  следовало  допускать
правосудие рыться в их грязном белье.  Бюто  наводил  на  них  ужас.  Таксой
грабитель вполне был способен их разорить. В этом добровольном  замалчивании
явного преступления таилось обычное сообщничество  крестьян  с  деревенскими
бунтарями - браконьерами и убийцами  охотничьей  стражи,  которых  крестьяне
боятся и не выдают властям.
     Большуха осталась пить кофе. Остальные, пренебрегая вежливостью,  ушли,
не желая оставаться в доме презираемых хозяев. Супруги Бюто  были  довольны:
деньги оставались  за  ними,  и  никто  их  не  будет  теперь  мучить.  Лиза
заговорила  прежним  сварливым  тоном,  а  Бюто,  желая  сделать   все   как
полагается, заказал гроб и снова пошел на  кладбище,  чтобы  убедиться,  что
могилу роют в нужном месте. Надо сказать, что  в  Рони  крестьяне  не  любят
покоиться на кладбище рядом с теми, кого они ненавидели при  жизни.  Хоронят
по порядку, рядами, и все зависит от воли  случая.  Поэтому,  когда  умирают
один за другим два врага, это причиняет много затруднений властям,  так  как
другое семейство предпочитает не хоронить покойного, лишь бы не  класть  его
на кладбище рядом  с  врагом.  Случилось  так,  что  Макрон,  будучи  мэром,
злоупотребил своим положением  и  купил  себе  место  не  в  общем  ряду.  К
несчастью, этот участок соприкасался с участком, где лежал  отец  Лангеня  и
где сам Лангень  сохранил  место  для  себя.  С  той  поры  Лангень  не  мог
успокоиться. Его долгая борьба с соперником еще больше обострилась. Мысль  о
том, что тело его будет гнить рядом с телом  этого  негодяя,  отравляла  ему
весь остаток жизни. Такое же чувство испытывал  и  Бюто,  осматривая  место,
предназначенное для отца. Слева от него  была  могила  Франсуазы,  это  было
хорошо; но злому року было угодно, чтобы в следующем, верхнем ряду, как  раз
против могилы Фуана, находилась могила покойной жены Сосисса, а возле нее  -
место, оставленное Сосиссом для себя. Таким  образом,  когда  этот  мошенник
Сосисс, наконец, подохнет, его ноги придутся как  раз  над  черепом  старика
Фуана. Можно ли терпеть это хотя бы одну минуту? Старики возненавидели  друг
друга еще после грязной  истории  с  рентой,  и  вот  негодяй,  облапошивший
другого, до скончания века будет плясать на его голове! Черт возьми! Да если
бы даже у родственников хватило духу перенести это, то кости  старого  Фуана
сами перевернулись бы в гробу от соседства с костями дядюшки  Сосисса.  Кипя
от возмущения, Бюто помчался в мэрию и поднял там целую бурю. Он  набросился
на  Делома  и  потребовал,  чтобы  тот  воспользовался  своим  положением  и
предоставил отцу Фуану другое место.  Но  зять  отказался  нарушить  обычай,
указывая на печальный пример Макрона и Лангеня.  Бюто  обозвал  его  трусом,
продажной шкурой и орал, выйдя на  середину  улицы,  что  только  он,  Бюто,
порядочный сын, что другим дела нет до того, хорошо или плохо  будет  лежать
отцу в могиле.  Он  взбудоражил  всю  деревню  и  вернулся  домой  в  полном
негодовании.
     Но Делому  только  что  пришлось  столкнуться  со  значительно  большим
затруднением. За два дня до того уехал аббат Мадлин, и Ронь  снова  осталась
без  священника.  Содержание  его  оказалось  для  прихода  слишком  большой
роскошью, попытка иметь  своего  приходского  священника  удалась  настолько
плохо, что муниципальный совет  решил  отменить  соответствующие  кредиты  и
вернуться  к  прежнему  положению,  когда  церковь  обслуживалась  кюре   из
Базош-ле-Дуайен.  Но  аббат  Годар,  несмотря   на   предписание   епископа,
решительно заявил, что ни за что не придет туда со  словом  божьим.  Он  был
возмущен отъездом своего коллеги и обвинил  жителей  Рони  в  том,  что  они
замучили священника чуть ли не до смерти, и все это  единственно  для  того,
чтобы принудить его, Годара, вернуться. Он уже  повсюду  объявил,  что  Бекю
может в следующее воскресенье звонить к обедне хоть до вечера. Но  вот  умер
старик Фуан, и  его  внезапная  смерть  до  крайности  обострила  положение.
Погребение - это не то, что обедня,  его  отложить  нельзя.  Делом,  человек
хитрый и неглупый, в сущности, был очень рад этому  обстоятельству  и  лично
отправился в Базош к кюре. Как только аббат увидел Делома, у  него  вздулись
на висках  жилы  и  потемнело  лицо.  Годар  не  дал  Делому  раскрыть  рта,
отмахиваясь от него обеими руками. Нет, нет,  ни  за  что!  Он  предпочитает
потерять приход! А когда он узнал, что его  требуют  на  похороны,  он  даже
заикаться стал от ярости. Вот как! Эти нечестивцы нарочно стали умирать! Они
думают, что принудят его таким образом уступить! Отлично! Да хотя бы их всех
зарыли в землю, он и не думает помогать им подняться на небо! Делом спокойно
ждал, когда спадет первая волна гнева, а затем высказал свое мнение,  что  в
святой воде отказывают только собакам, что покойник не может  оставаться  на
руках у родных, и, наконец, привел свои  личные  причины.  Умерший  был  его
тестем, тестем мэра Рони. Отпевание назначено на следующий  день,  в  девять
часов! Аббат Годар продолжал кипятиться, чуть  не  задыхаясь  от  ярости,  и
Делом вынужден был уйти, не переубедив его, - он надеялся, что за ночь аббат
примет более разумное решение.
     - Я сказал вам - нет!  -  крикнул  в  последний  раз  священник  Делому
вдогонку. - И звонить нечего!.. Нет, тысячу раз нет!
     На следующий день мэр  приказал  Бекю  звонить  в  десять  часов  утра.
Посмотрим! У Бюто все было готово; тело положили в  гроб  еще  накануне  под
наблюдением опытной Большухи. Комнату уже вымыли, и ничего не  напоминало  о
пожаре, кроме лежавшего в гробу  тела  отца.  Колокол  зазвонил,  когда  вся
семья, собравшаяся к выносу перед домом, заметила шедшего  по  улице  аббата
Годара. Аббат запыхался от быстрой ходьбы. Красный и сердитый,  он,  обнажив
голову, энергично обмахивался своей треуголкой из боязни, как бы  с  ним  не
случился удар. Ни на кого не глядя, он ввалился в церковь и тотчас же  вышел
оттуда в облачении. Перед ним шли два мальчика  из  хора,  один  нес  крест,
другой - чашу со святой водой. Он быстро, на ходу пробормотал над покойником
несколько слов и, даже не глядя, несут ли за ним носильщики  гроб  или  нет,
вернулся в церковь и вихрем начал служить обедню. Клу со своим тромбоном,  а
также двое певчих никак не могли  за  ним  поспеть.  В  первом  ряду  сидели
родственники - Бюто, Лиза, Фанни,  Делом,  Иисус  Христос,  Большуха  и  г-н
Шарль, почтивший похороны своим  присутствием.  Он  передал  извинение  г-жи
Шарль, которая уже два дня как уехала с Элоди и Ненессом  в  Шартр.  Что  же
касается Пигалицы, то она в последнюю минуту не  досчиталась  трех  гусей  и
отправилась их разыскивать. Позади Лизы стояли дети, Лаура и  Жюль;  они  не
двигались, держали себя очень чинно, скрестив руки, широко раскрыв громадные
черные глаза. Много знакомых теснилось на других  скамейках,  причем  больше
всего было женщин - Фрима, Бекю, Селина,  Флора.  Вообще  собралось  столько
народу, что вполне можно было гордиться. В начале обедни кюре,  обращаясь  к
своей пастве, так  грозно  развел  руками,  словно  собирался  всем  влепить
оплеуху. Совершенно пьяный Бекю продолжал трезвонить.
     В общем, обедня получилась приличная, хотя и несколько  торопливая.  На
кюре никто не сердился, над  ним  посмеивались,  ему  прощали;  было  вполне
естественно, что он недоволен своим  поражением.  И  все  радовались  победе
Рони. Лица присутствующих сияли насмешливым  удовлетворением:  они  добились
своего, получили последнее напутствие, хотя им пришлось силой заставить кюре
явиться к ним со словом божьим, на которое в глубине души им было наплевать.
     Обедня кончилась, кропило переходило из рук  в  руки,  затем  процессия
двинулась в следующем порядке: впереди - крест,  певчие,  Клу  с  тромбоном,
запыхавшийся кюре, затем гроб, который несли  четверо  носильщиков,  за  ним
родственники покойника и, наконец, все остальные. Бекю принялся звонить  так
сильно, что вороны, печально  каркая,  улетели  с  колокольни.  На  кладбище
пришли быстро, - надо было завернуть лишь за  угол  церкви.  Среди  великого
безмолвия громко разносилось пение и звуки музыки, а солнце, скрытое облака-
ми, согревало трепещущий  мир  разросшихся  диких  трав.  И  среди  вольного
воздуха гроб вдруг показался таким маленьким, что  все  изумились.  У  Жана,
присутствовавшего на похоронах,  защемило  сердце.  Бедный  старик,  он  так
отощал от  старости,  так  скрутила  его  жалкая  жизнь,  что  он  прекрасно
уместился в этом игрушечном ящике, в  этой  тесной,  маленькой  коробке!  Он
займет немного места, он не слишком обременит эту землю,  просторную  землю,
которая была его единственной страстью и иссушила его  крепкие  мышцы.  Тело
поднесли к краю раскрытой могилы.  Жану,  следившему  за  процессией,  видно
было, что делается дальше, за оградой кладбища, на равнине. Там, от  края  и
до края горизонта, теряясь в бесконечной дали, шли сеятели. Жан снова увидел
их  однообразные,  непрерывно  движущиеся  ряды   и   живую   волну   семян,
изливавшуюся на вспаханную землю.
     Когда супруги Бюто заметили Жана, они обменялись беспокойным  взглядом.
Неужели этот скот поджидает их здесь, чтобы  устроить  скандал?  Пока  он  в
Рони, они не смогут спать спокойно. Мальчик из хора, державший крест, только
что водрузил его возле могилы, а аббат  Годар  наспех  произносил  последние
слова молитвы перед гробом, поставленным в  траве.  Явившиеся  с  опозданием
Макрон и Лангень упорно глядели на равнину, привлекая внимание  собравшихся.
Остальные тоже обернулись в ту сторону,  -  их  заинтересовали  клубы  дыма,
поднимавшиеся к небу. В Бордери, по-видимому, вспыхнул пожар,  было  похоже,
что горели стога за фермой.
     - Ego sum!.. {Аз есьм!.. (лат.).} - сердито бросил кюре.
     Собравшиеся повернулись к нему лицом, снова уставив глаза  на  тело.  И
только г-н Шарль шепотом продолжал начатый  с  Деломом  разговор.  Утром  он
получил письмо от г-жи Шарль и был в восторге. Едва приехав в  Шартр,  Элоди
выказала себя удивительным образом, - она была  настолько  же  энергичной  и
ловкой, как Ненесс. Она скрутила своего отца и уже держала в руках весь дом.
У нее положительно был дар к этому делу, зоркий глаз  и  твердая  рука!  Г-н
Шарль умилялся оттого, что отныне он сможет счастливо провести остаток  дней
в своем имении "Розбланш": его розы и гвоздики  никогда  еще  не  цвели  так
пышно, а птички поправились и снова начали петь  так  сладко,  что  за  душу
хватали.
     - Amen! {Аминь! (лат.).} - очень громко произнес мальчик,  несший  чашу
со святой водой.
     Аббат Годар сейчас же провозгласил гневным голосом:
     - De profundis clamavi ad te, Domine... {Из бездны  взывал  я  к  тебе,
господи... (лат.).}.
     И он продолжал читать молитву, в то время как Иисус Христос отвел Фанни
в сторону и жестоко обрушился на Бюто:
     - Не будь я так пьян в тот день... Но ведь это просто  глупо  позволять
так себя обворовывать.
     - Да, уж это верно, что мы обворованы, - пробормотала Фанга.
     - В конце концов у этих прохвостов имеются процентные бумаги.  Они  уже
давным-давно пользуются ими в свое  удовольствие,  они  это  все  сладили  с
дядюшкой Сосиссом, я знаю... Черт возьми, неужели же  мы  не  потащим  их  в
суд?! Она отстранилась от него, суда она не хотела.
     - Нет, нет, я не стану! С меня довольно и  своих  дел.  Ну,  а  ты  как
хочешь.
     У Иисуса Христа появились тогда некоторые опасения  и  нерешительность.
Раз он не мог выставить вперед свою сестру, то дело менялось, потому что его
личные взаимоотношения с правосудием не внушали ему надежды на успех.
     - Про меня много выдумывают... Ну, да  ладно,  пусть!  Честный  человек
может ходить с высоко поднятой головой, в этом его утешение.
     Слушавшая  его  Большуха  видела,  как  он  выпрямился   с   подобающим
порядочному человеку достоинством. Она всю жизнь относилась к  нему,  как  к
жалкому простофиле. Ей всегда было досадно, почему этакий здоровенный парень
не разнесет в пух и прах своего  брата,  чтобы  получить  свою  долю.  Чтобы
поиздеваться над ним и над Фанни, она вдруг вмешалась  в  разговор  и  ни  с
того, ни с сего  начала  повторять  свои  обычные  обещания,  точно  с  неба
свалилась:
     - Я-то уж наверное никого не обижу. Завещание  у  меня  давным-давно  в
полном порядке.  Каждому  достанется  его  часть;  я  бы  не  могла  умереть
спокойно, если бы кого-нибудь обидела. И Гиацинт там упомянут и ты, Фанни...
Мне уж, стукнуло девяносто лет. Скоро, скоро придет мой черед...
     Но она не верила сама ни единому своему слову, в твердой решимости жить
вечно, чтобы вечно владеть своим добром. Она  их  всех  переживет.  Вот  еще
один, ее же брат, отправился на  тот  свет.  Все,  что  происходило  вокруг:
покойник, открытая могила, погребальный обряд, - казалось, все это было  для
посторонних, а не для нее. Высокая и худая, опираясь на трость,  она  стояла
среди  могил,  не  испытывая  ничего,  кроме  разве  любопытства  к  скучной
процедуре смерти, которую приходится претерпевать другим.
     Священник пробормотал последний стих псалма:
     - Et ipse redimet Israel  ex  omnibus  iniquitatibus  ejus  {И  избавит
Израиля от всех бедствий его (лат.).}.
     Он опустил кропило в  чашу  со  святой  водой,  окропил  гроб  и  снова
провозгласил:
     - Requiescat in расе {Да покоится в мире (лат.).}.
     - Amen, - ответили двое мальчиков певчих.
     Могильщик обмотал гроб веревкой. Чтобы его  опустить,  достаточно  было
двух человек, - покойный Фуан весил не больше, чем маленький ребенок.  После
этого началось  прощание.  Кропило  передавали  из  рук  в  руки,  и  каждый
поочередно крестообразно взмахивал им над могилой.
     Жан тоже подошел, взял кропило из рук г-на Шарля и заглянул в яму.  Его
глаза затуманились, так  как  он  долго  смотрел  на  беспредельную  босскую
равнину, на сеятелей, разбрасывавших будущий хлеб на всем  ее  пространстве,
вплоть до пронизанного светом тумана на горизонте,  в  котором  терялись  их
силуэты. Однако в земле Жан увидел гроб с его  узкой  еловой  крышкой  цвета
спелой ржи, на расстоянии казавшийся еще меньше. Посыпались жирные  комья  и
наполовину засыпали гроб. Жан различал теперь только  бледное  пятно,  точно
пригоршню семян, которые его сотоварищи там, на пашне, бросали в борозды. Он
взмахнул кропилом и передал его Иисусу Христу.
     - Господин кюре! Господин кюре! - конфиденциально  обратился  к  аббату
Делом.
     Он бежал вдогонку за аббатом Годаром, который  по  окончании  церемонии
сразу же поспешил уйти, забыв о двух мальчиках певчих.
     - Что еще? - спросил священник.
     - Я хочу поблагодарить вас за вашу доброту... Значит, в воскресенье  мы
будем звонить к обедне в девять часов, как всегда, не так ли?
     Кюре, не отвечая,  пристально  посмотрел  на  него,  и  Делом  поспешно
добавил:
     - У нас очень больна одна бедная женщина, она совсем одинока,  и  денег
нет ни гроша... Розали, та, что плела из соломы, вы ее знаете... Я послал ей
бульону, но я не в состоянии справиться со всем.
     Лицо аббата смягчилось; угрюмое выражение его  сменилось  жалостью.  Он
тщетно обыскал свои карманы. Нашлось только семь су.
     - Не одолжите ли мне пять  франков?  Я  вам  верну  в  воскресенье.  До
воскресенья.
     И он ушел, снова задыхаясь от быстрой ходьбы. Конечно, господь бог, чье
святое слово его буквально силой заставили принести сюда, отправил  бы  всех
этих роньских