Нет, нет,  вы
меня не проведете... И потом - разве я не понял всех ваших махинаций?  Разве
не младший должен был тянуть первым?.. Нет, нет, я совсем  не  буду  тянуть,
раз вы мошенничаете.
     Отец и  мать  смотрели,  как  он  бесновался,  топал  ногами  и  стучал
кулаками.
     - Бедный мальчик, ты совсем сошел с ума, - сказала Роза.
     - Я знаю, мамаша, что вы меня никогда не любили. Вы с меня готовы  были
содрать кожу, чтобы отдать ее брату. Вы все поедом ели меня...
     Фуан грубо прервал его:
     - Перестань дурить, говорят тебе... Будешь ты тащить или нет?
     - Я хочу, чтобы начали снова.
     Но это вызвало всеобщий протест. Иисус Христос и Фанни зажали  в  руках
свои билеты, как будто их хотели у них вырвать. Делом заявил,  что  розыгрыш
был произведен правильно, а Гробуа весьма обиженным тоном сказал, что уйдет,
если ему не доверяют.
     - Тогда я требую, чтобы папаша прибавил  к  моей  доле  тысячу  франков
деньгами из своей кубышки.
     Старик, на минуту растерявшись, что-то забормотал. Потом он  выпрямился
и, разъяренный, надвинулся на Бюто.
     - Это еще что? Ты меня хочешь уморить, паршивец! Можешь разобрать  весь
дом по камешку и не найдешь ни гроша... Бери билет, черт, или совсем  ничего
не получишь!
     Бюто, упрямо нахмурив лоб, не отступил перед поднятым кулаком отца.
     - Не возьму!
     Снова наступило неловкое молчание. Теперь огромная шляпа с единственным
билетом на дне, который никто не хотел брать,  стесняла  всех  и  как  будто
мешала двигаться. Чтобы как-нибудь покончить с  этим,  землемер  посоветовал
старику тащить самому. Старик с важностью опустил  руку  и,  вытянув  билет,
отправился к окну прочесть его, как будто не знал, что там написано.
     - Три!.. Тебе достался третий номер, понимаешь? Акт готов, и,  конечно,
господин Байаш ничего уже в нем не будет менять. Что  сделано,  того  уж  не
переделаешь... А так как ты ночуешь здесь, у  тебя  еще  целая  ночь,  чтобы
подумать... Кончено, больше не о чем говорить!
     Бюто,  скрытый  во  мраке,  ничего  не  ответил.  Остальные   с   шумом
подтвердили свое согласие с мнением отца, а  мать  решились  наконец  зажечь
свечу, чтобы накрыть на стол.
     В эту минуту Жан,  шедший  за  своим  товарищем,  увидел  две  какие-то
фигуры, которые стояли обнявшись на пустынной и темной дороге и  следили  за
тем, что делается у Фуанов. Под  аспидно-серым  небом  начинали  уже  летать
хлопья снега, легкие, как пух.
     - Ах, это вы, господин Жан! - сказал нежный голос. - Вы нас испугали!
     Тогда Жан узнал Франсуазу, скрывшую под капюшоном свое длинное личико с
толстыми губами. Она прижалась к своей  сестре  Лизе,  обняв  ее  за  талию.
Сестры обожали друг друга, и их всегда встречали  обнявшимися.  Лиза,  более
высокая, с приятной, несмотря на крупные черты и начинающую полнеть  фигуру,
наружностью, оставалась даже в своем несчастном положении веселой.
     - Так вы, значит, шпионите? - весело спросил он.
     - Еще бы! - ответила она. - Мне ведь  интересно,  что  там  происходит.
Надо же знать, заставит ли это Бюто решиться.
     Франсуаза ласково обхватила другой рукой вздутый живот сестры.
     - Черт его побери! Свинья!.. Когда получит  землю,  так  еще,  пожалуй,
захочет взять девушку побогаче.
     Но Жан обнадежил их, сказав,  что  дележ,  очевидно,  закончен,  а  все
остальное устроится. Потом, когда  они  узнали,  что  Жан  будет  обедать  у
стариков, Франсуаза добавила:
     - Мы с вами еще увидимся, мы придем на посиделки.
     Он посмотрел им вслед, в ночной мрак.  Снег  стал  падать  сильнее.  Их
одежда, слившаяся в одно общее пятно, покрывалась белым пухом.

V

     После обеда, в семь  часов,  Фуаны,  Бюто  и  Жан  отправились  в  хлев
посмотреть тех двух  коров,  которых  Роза  собиралась  продавать.  Скотина,
привязанная  в  глубине  стойла,  перед   кормушкой,   согревала   помещение
исходившим от нее и от подстилки теплым паром. В кухне же, получавшей  тепло
только от трех небольших поленьев,  на  которых  готовился  обед,  в  ранние
ноябрьские заморозки было уже холодно. Поэтому зимою собирались на посиделки
именно там. Помещение с земляным полом представляло все удобства: нужно было
только перетащить туда маленький круглый столик и  десяток  старых  стульев.
Свечи соседи приносили по очереди;  на  потемневших  от  пыли  голых  стенах
плясали огромные тени, вытянувшиеся до самой паутины, висевшей на балках;  в
спину ударяло теплое дыхание коров, которые лежа пережевывали свою жвачку.
     Большуха пришла раньше всех, захватив с собой вязанье. Она  никогда  не
приносила свечи, пользуясь  тем  почтением,  которое  внушал  ее  преклонный
возраст. Большухи настолько боялись, что брат ни разу не посмел напомнить ей
об установившемся обычае. Большуха сразу заняла лучшее место и, пододвинув к
себе подсвечник, полностью завладела им, так как у нее было  плохое  зрение.
Палка, с которой она никогда не  расставалась,  была  приставлена  к  спинке
стула. Искрящиеся снежинки таяли на жестких волосах, покрывавших  ее  птичью
голову.
     - Снег идет? - спросила Роза.
     - Идет, - ответила она своим отрывистым голосом.
     Большуха принялась вязать, кинув на Жана и Бюто свирепый взгляд, поджав
свои тонкие, скупые на слова, губы. Вслед за ней  появились  другие:  сперва
Фанни, которую провожал ее сын Ненесс, потому что Делом никогда не ходил  на
посиделки; затем вошли Лиза и Франсуаза, со смехом отряхивая покрывавший  их
одежды снег. При виде Бюто первая слегка покраснела.
     - Как дела, Лиза, с тех пор, как мы не виделись?
     - Спасибо! Не плохо.
     - Тем лучше!
     В  это  время  через  приоткрытую  дверь  проскользнула  Пальмира:  она
съежилась и старалась поместиться  где-нибудь  подальше  от  своей  страшной
бабки. Вдруг шум на дворе заставил ее  вздрогнуть.  Кто-то  плакал,  кричал,
хохотал и улюлюкал.
     - Ах, паршивцы! Они опять пристают к нему! - воскликнула она.
     Одним прыжком она была у двери и открыла  ее.  С  рычанием  львицы  она
бросилась вперед и освободила своего брата от Пигалицы, Дельфена и  Ненесса,
который только что присоединился к этим двум и также с воем гнался по  пятам
за Иларионом. Запыхавшийся и перепуганный Иларион ввалился в дверь,  качаясь
на своих изогнутых  ногах.  С  его  заячьей  губы  текла  слюна,  он  что-то
нечленораздельно бормотал, тщетно пытаясь  объяснить,  как  было  дело.  Для
своих двадцати четырех лет он выглядел очень слабым  и  имел  отвратительный
вид кретина. Он был страшно обозлен тем, что не мог поймать и оттузить своих
преследователей. Ему здорово досталось от них - они зашвыряли его снежками.
     - Вот лгун! - сказала с невинным видом Пигалица. - Он  укусил  меня  за
большой палец. Смотрите!
     Иларион поперхнулся  застрявшими  у  него  в  горле  словами.  Пальмира
успокаивала  его,  вытирая  ему  лицо  своим  платком  и  называя  его  "мой
маленький".
     - Ну, довольно! - сказал наконец Фуан. - Не  нужно  было  брать  его  с
собой, чтобы к нему не приставали. Усади его, по крайней  мере  пусть  сидит
спокойно... А вы, озорники, молчать! А не то вас отдерут за уши  и  отправят
домой.
     Но так как калека  продолжал  что-то  бормотать,  желая  доказать  свою
правоту, Большуха засверкала глазами, схватила свою палку и  с  такой  силой
ударила ею по столу,  что  все  подскочили.  Пальмира  и  Иларион  в  страхе
съежились и больше не шевелились.
     Посиделки  начались.  Женщины,  придвинувшись  к  единственной  свечке,
быстро вязали, пряли, даже не глядя на свою работу. Мужчины, сидевшие  сзади
них, медленно курили, обмениваясь редкими фразами. Дети, собравшись в  одном
углу, толкали и щипали друг друга, стараясь подавить смех.
     Иногда кто-нибудь  начинал  рассказывать  сказку:  о  черной  свинье  с
красным ключом в зубах, сторожившей клад,  или  об  орлеанском  чудовище,  у
которого было человечье лицо, крылья летучей мыши, волосы  до  самой  земли,
два рога, два хвоста: один - чтобы хватать,  другой  -  чтобы  убивать;  это
чудовище сожрало одного руанского путешественника, так что от него  остались
только шляпа да сапоги. В другой  раз  повторялись  бесконечные  рассказы  о
волках - о ненасытных волках, в течение веков разорявших Бос. В те  времена,
когда в Бос, теперь совершенно  голой,  еще  сохранялись  кое-какие  остатки
первобытных лесов, бесчисленные стаи волков бродили зимой, гонимые  голодом,
и нападали на скот. Они загрызали женщин и детей. Старожилы помнили,  что  в
большие метели волки приходили даже в города:  в  Клуа  слышали  их  вой  на
площади св. Георга, в Рони они просовывали морды  в  плохо  прикрытые  двери
хлевов и овчарен. Затем следовали разные истории:  о  мельнике,  застигнутом
пятью большими волками, который ухитрился спастись от них, зажигая спички; о
девочке, за которой на протяжении  двух  лье  бежала  волчица,  догнавшая  и
растерзавшая ее у самого порога дома, когда та упала; потом шли все новые  и
новые рассказы - об оборотнях, о людях, принявших звериный облик и прыгавших
на плечи запоздавшим прохожим, заставляя их мчаться до тех пор, пока они  не
падали мертвыми.
     Но была одна история, которая  леденила  кровь  девушкам,  сидевшим  на
посиделках вокруг свечи, и, когда все расходились, заставляла  их  опрометью
бежать домой. Это были  злодейства  "поджаривателей",  знаменитой  оржерской
банды, при воспоминании о которой все вздрагивали, несмотря на то,  что  это
было шестьдесят лет  тому  назад.  Их  было  много  сотен:  бродяги,  нищие,
дезертиры, лжеторговцы, мужчины,  дети,  женщины,  занимавшиеся  воровством,
убийствами и хулиганством. Они  ходили  вооруженными  и  дисциплинированными
отрядами, как разбойники  в  старину.  Бродягам  были  на  руку  беспорядки,
имевшие место во время революции. Они по всем правилам вели  осаду  отдельно
стоявших домов и врывались в них, вышибая двери таранами. По  ночам  бандиты
выходили из Дурданского леса, из зарослей Кони, где лесные  берлоги  служили
им убежищем. С наступлением темноты фермы Босна всем протяжении от Этампа до
Шатодена и от Шартра до Орлеана - замирали от страха. Из всех их легендарных
зверств  чаще  всего  вспоминали  в  Рони   нападение   на   ферму   Милуар,
расположенную всего в нескольких лье отсюда, близ Оржера. Знаменитый  атаман
Франсуа Красивый, преемник атамана по прозвищу Терновый Цвет, явился  в  эту
ночь в сопровождении своего  помощника  Красного  Дылды,  Большого  Драгуна,
Сухозадого Бретонца, Долговязого, Беспалого и пятидесяти других. Лица у всех
были выпачканы сажей. Сперва  они  бросили  в  погреб  всех  рабочих  фермы,
служанок, кучеров, пастуха, подталкивая их штыками в зад.  Затем  они  стали
"поджаривать" фермера, дядюшку Фуссэ. Они положили его, вытянув ему ноги, на
горящие угли и пучком соломы подожгли бороду и все остальные волосы на теле.
Ноги они искололи ножом, чтобы огонь мог лучше проникать внутрь.
     В конце концов старик  решился  и  сказал,  где  спрятаны  деньги.  Они
отпустили  его  и  ушли,  захватив  большую  добычу.  У  Фуссэ  хватило  сил
дотащиться до соседнего дома, где он и умер некоторое время спустя.  Рассказ
неизменно  оканчивался  процессом  и  казнью  "поджаривателей"   в   Шартре.
Разбойники были выданы за денежную награду  членом  шайки,  Кривым  из  Жуй.
Чудовищный процесс длился полтора года; шестьдесят четыре обвиняемых  умерли
в тюрьме от эпидемии, возникшей вследствие скопления неубиравшихся нечистот.
Всего было осуждено сто пятнадцать человек, и из них тридцать три заочно. На
суде было задано семь тысяч  восемьсот  вопросов  и  вынесено  двадцать  три
смертных приговора. В ночь после казни, во время дележа вещей  преступников,
палачи из Шартра и Дре подрались.
     Пользуясь тем, что разговор  коснулся  убийства,  случившегося  недавно
около Жанвилля, Фуан не преминул рассказать еще раз со  всеми  подробностями
ужасное происшествие на ферме Милуар. Он уже дошел до  песни,  сочиненной  в
тюрьме самим Красным Дылдой, когда на дороге послышался страшный шум, шаги и
ругань. Женщины  перепугались.  Побледнев,  они  насторожились,  боясь,  что
вот-вот сейчас ворвется шайка вымазанных черным  людей.  Бюто  храбро  пошел
открывать дверь.
     - Кто идет?
     Это были Бекю и Иисус Христос. Они поссорились с  Макроном  и  ушли  из
кабака, захватив с собою карты и свечу, чтобы  окончить  игру  где-нибудь  в
другом  месте.  Оба  были  совершенно  пьяны,  и  страх,   овладевший   было
собравшимися, показался смешным. В конце концов все расхохотались.
     - Входите! Входите, только не безобразничайте, - сказала Роза, улыбаясь
своему шалопаю-сыну. - Ваши дети здесь, вы их, кстати, захватите с собой.
     Иисус Христос и Бекю уселись на  землю,  рядом  с  коровами,  поставили
между собою свечу и принялись опять за игру: - "Козырь! Козырь!  Козырь!"  А
беседа шла уже о другом: завели  разговор  о  парнях,  которые  должны  были
тянуть жребий в этом году. Их было четверо, и в том  числе  Виктор  Лангень.
Настроение женщин упало, говорить стали серьезно и медленно.
     - Это не шутка, - сказала Роза. - Ни для кого это не шутка, нет, нет!
     - Да, война, - ворчал Фуан, - сколько она приносит зла!  Это  -  смерть
хозяйству!.. Когда парни уходят, мы лишаемся лучших рук. Это сразу  делается
заметно на работе. А когда они возвращаются, они уже не те,  у  них  уже  не
лежит душа к земле... Лучше бы холера, чем война!
     Фанни перестала вязать.
     - Я, - заявила она, - не хочу, чтобы Ненесс  уходил...  Господин  Байаш
рассказывал, что  некоторые  устраивают  вроде  лотереи:  несколько  человек
соединяются, каждый вносит  известную  сумму;  тот,  кому  достается  плохой
жребий, получает эту сумму и откупается.
     - Для этого надо иметь деньги, - сухо заметила Большуха.
     Бекю в промежутке между двумя ходами услыхал, что речь идет о войне.
     - Война - черт ее дери!  Только  побывавший  на  войне  и  может  стать
настоящим человеком!.. Кто там не был, тот ничего  не  знает...  Плевать  на
все... Вот это я понимаю... Как там у черномазых...
     Он подмигнул левым глазом, а Иисус  Христос  посмеивался  с  понимающим
видом. Оба они воевали в Африке: полевой сторож - во времена ее  завоевания,
второй - позднее, во время последних восстаний. Поэтому, несмотря на разницу
лет, у них были одни и те же воспоминания:  уши,  обрезанные  у  бедуинов  и
нанизанные, как четки, на нитку, бедуинки с кожей, натертой маслом,  которых
ловили за изгородями и подминали под себя в  канавах.  В  особенности  любил
Иисус Христос повторять рассказ, заставлявший крестьян хохотать до колик:  о
том, как они в один прекрасный день заставили здоровенную желтую, как лимон,
бабу бегать взад и вперед совершенно голой, со вставленной в зад трубкой.
     - Черт! - снова начал Бекю, обращаясь к Фанни. -  Вы,  я  вижу,  хотите
сделать из Ненесса девку?.. Что касается меня,  то  я  спроважу  Дельфена  в
полк.
     Дети перестали играть. Дельфен  поднял  свою  круглую  крепкую  голову.
Видно было, что паренек уже чувствует землю.
     - Нет, - упрямо заявил он.
     - Что? Что это  ты  говоришь?  Я  научу  тебя  храбрости,  скверный  ты
француз!
     - Я никуда не хочу уходить! Я хочу остаться здесь. Полевой сторож занес
уже кулак, но Бюто остановил его.
     - Оставьте парня в  покое!..  Он  прав.  Разве  в  нем  нуждаются  там?
Найдутся другие... Мы не за тем появляемся на свет, чтобы покидать родину  и
отправляться куда-то ломать друг другу челюсти, ради  каких-то  историй,  до
которых никому нет дела... Вот я никуда не уходил, а чувствую себя нисколько
не хуже.
     Бюто вытащил счастливый номер во время жеребьевки.  Это  был  настоящий
крестьянин, крепко привязанный к земле. Он не знал никаких  других  городов,
кроме Орлеана и Шартра, не видел ничего за пределами голой босской  равнины.
Казалось, он гордился тем, что рос на земле со  слепым  упрямством  буйного,
живучего дерева. Он встал, и женщины посмотрели на него.
     - Когда они возвращаются со службы, они все  такие  худые!  -  решилась
сказать Лиза.
     - А вы, Капрал, - спросила старая Роза, - вы далеко были?..
     Жан курил молча, с сосредоточенным вниманием человека,  предпочитающего
слушать, а не говорить. Он медленно вынул трубку изо рта.
     - Да, довольно далеко... Но все-таки не в Крыму.  Когда  я  должен  был
отправиться туда, Севастополь взяли... Но позже в Италии...
     - А что такое Италия?
     Вопрос  как  будто  смутил  его,  он  замялся,  начал  рыться  в  своих
воспоминаниях.
     - Италия, это так же, как у нас. Там поля, леса, реки... Везде  все  то
же.
     - Так вы, значит, воевали?
     - Да, конечно, воевал.
     Жан снова начал сосать трубку, не спеша со своим рассказом.  Франсуаза,
с полураскрытым ртом, приготовилась слушать длинную историю. Впрочем,  ждали
с нетерпением все, даже Большуха  снова  стукнула  палкой  по  столу,  чтобы
успокоить Илариона, который хныкал, потому что Пигалица выдумала себе  новое
развлечение - втыкала ему в плечо булавку.
     - Под Сольферино жарко было, хотя шел дождь... И какой дождь... На  мне
сухой нитки не было. Вода лилась за шиворот и протекала в сапоги... Ей-богу,
мы здорово промокли!
     Все продолжали ждать,  но  Жан  молчал.  То,  что  он  видел  во  время
сражения, ограничивалось одним дождем. Через  одну  минуту  он  снова  начал
рассудительным тоном:
     - Господи! Да война не такая  уж  тяжелая  вещь,  как  думают...  Когда
выпадает жребий, приходится выполнять долг. Правда ведь?  Я  бросил  службу,
потому что мне больше нравится заниматься другим. Но кому  свое  собственное
ремесло опротивело, тот может найти там много хорошего. Также и тот, кто  не
может спокойно видеть, как враг топчет родную землю.
     - Все-таки скверная это штука! - сказал в заключение  дядюшка  Фуан.  -
Каждый должен защищать свой собственный угол, не больше.
     Снова водворилось молчание. Было очень жарко. В  теплом  и  влажном  от
испарений воздухе стоял терпкий запах подстилки. Одна из коров  поднялась  и
начала испражняться: послышалось мягкое и размеренное  хлюпанье.  Во  мраке,
скрывавшем перекладины, меланхолически трещал сверчок.  А  проворные  пальцы
женщин, перебиравшие вязальные спицы, казались на стенах огромными  паучьими
лапами, бегающими в темноте.
     Пальмира взяла щипцы для снимания нагара и так  низко  срезала  фитиль,
что свеча потухла.  Раздались  крики,  девушки  засмеялись,  дети  принялись
колоть Илариону зад булавкой. Бог знает, что было  бы  дальше,  если  бы  не
выручила свеча Иисуса Христа и Бекю, дремавших за своими  картами;  несмотря
на то, что она вся оплыла, об нее зажгли потухшую свечу.  Подавленная  своей
неловкостью, Пальмира дрожала, как провинившаяся девчонка,  которая  боится,
что ее высекут.
     - Ну-ка, - сказал Фуан, - кто нам  напоследок  почитает?..  Капрал,  вы
должны хорошо читать по-печатному.
     Он ушел и вернулся с засаленной книжкой -  одной  из  тех  агитационных
бонапартистских брошюр, которыми Вторая Империя наводняла  деревню.  Книжка,
принесенная Фуаном, была куплена  им  у  коробейника  и  представляла  собой
драматизированную историю крестьянина до и после Революции.  Она  называлась
"Горести и радости Жака Бонома" и содержала резкие нападки на старый режим.
     Жан взял книжку и,  не  заставляя  себя  просить,  сразу  начал  читать
монотонным голосом, запинаясь, как школьник, не обращая  внимания  на  знаки
препинания. Все слушали и благоговейно молчали.
     Вначале говорилось о свободных галлах, обращенных в рабство  римлянами,
а позже завоеванных франками, которые, сделав рабов крепостными,  установили
феодальные порядки. С этого времени и началась многострадальная  жизнь  Жака
Бонома, землероба, которого эксплуатировали и преследовали в течение  многих
веков.  Горожане  бунтовали,  основывали  коммуны,  завоевывали  гражданские
права, а крестьянин, одинокий,  лишенный  в