До  сих  пор  он  был
всегда человеком смирным. Должно быть, он спятил.
     Делом потерял обычное спокойствие  и  объявил,  что  напишет  префекту;
остальные его  поддержали.  Но  казалось,  больше  всего  бесновались  Иисус
Христос и его друг Пушка: один - приверженец  революции  89-го  года,  с  ее
девизом:  свобода,  равенство,  братство;   второй   -   сторонник   научной
организации общества. Бледные, растерянные, они не находили никаких  слов  в
ответ. Возмущены они были еще больше, чем крестьяне, и кричали,  что  людей,
подобных Леке, следует гильотинировать. Бюто пришел в содрогание при мысли о
том количестве крови,  которого  требовал  этот  неистовый  человек,  о  том
кровавом потоке, которым он хотел затопить землю. Он встал  с  места  и  под
влиянием нервного потрясения судорожно дергал  головою,  как  бы  поддакивая
учителю. Потом он прокрался вдоль по стенке, искоса посматривая,  не  следит
ли кто-нибудь за ним, и тоже исчез.
     Новобранцы тотчас же возобновили кутеж. Они подняли крик  и  требовали,
чтобы Флора сварила им сосисок, но их вдруг взбудоражил Ненесе, - он  указал
на Дельфена, который упал без сознания,  уткнувшись  носом  в  стол.  Бедный
парень побледнел, как полотно. Соскользнувший с  его  руки  платок  покрылся
красными пятнами. Бекю все еще спал, ему стали  орать  в  самое  ухо,  и  он
наконец проснулся. Он посмотрел на изуродованную  руку  сына.  Очевидно,  он
понял, в чем дело, так как, схватив бутылку,  стал  кричать,  что  прикончит
его. Пошатываясь, он вывел сына из трактира, и среди ругани послышались  его
всхлипывания.
     Урдекен, узнав за обедом о том, что случилось с Франсуазой, в  этот  же
вечер пришел из Рони проведать ее, -  он  очень  хорошо  относился  к  Жану.
Урдекен пошел пешком, покуривая в  ночной  темноте  трубку  и  предаваясь  в
полном безмолвии своим горестным думам. Он спустился  с  холма,  прежде  чем
войти  к  своему  бывшему  работнику,  и,  немного  успокоенный,  хотел  еще
прогуляться. Но там, внизу, раздался голос Леке. Окно трактира было открыто,
и казалось, что он произносит свои речи, обращаясь  куда-то  туда,  во  мрак
ночи. Урдекен остановился в темноте. Потом он решил снова подняться  наверх.
Голос Леке продолжал доноситься до него. Он слышал его и  теперь,  у  самого
дома Жана, но голос сделался как-то тоньше,  словно  стал  более  острым  от
расстояния, но оставался таким же отчетливым, режущим, как лезвие ножа.
     Жан стоял около дома, прислонившись к стене. У него больше  не  хватало
сил оставаться у постели умирающей, он задыхался, он слишком страдал.
     - Ну как, бедный мой мальчик, - спросил Урдекен, - как у вас дела?
     Несчастный в отчаянии махнул рукой.
     - Ах, сударь, она умирает...
     Ни тот, ни другой ничего больше не сказали.  Снова  наступило  глубокое
молчание,  а  голос  Леке  продолжал  доноситься  снизу,   взволнованный   и
настойчивый.
     Через  несколько  минут  фермер,  невольно   прислушивавшийся,   гневно
проговорил:
     - Ты слышишь, как он орет? Как дико звучит этот вопль,  когда  на  душе
так тяжело!
     Когда он услышал этот ужасающий голос у постели умирающей женщины,  ему
Снова припомнились все его невзгоды. Земля, которую он  так  страстно  любил
почти рассудочной любовью, доконала его последними урожаями. Он был на грани
полного разорения; скоро Бордери не сможет его прокормить. Ничто не помогло:
ни энергия, ни предприимчивость, ни новые культуры, ни удобрения, ни машины.
Он объяснял свое несчастье отсутствием денег, но еще сомневался, потому  что
разорение было общее. Робикэ только что были выгнаны из Шамад,  так  как  не
платили аренды. Кокарам пришлось продать свою  ферму  Сен-Жюст.  И  не  было
возможности вырваться из этого плена. Никогда еще он не  чувствовал  себя  в
большей степени узником земли, - вложенные в нее деньги и груд с каждым днем
приковывали его к ней все  более  короткой  цепью.  Надвигалась  катастрофа,
которой суждено было положить конец вековому антагонизму  мелких  и  крупных
владений, уничтожив как те, так и другие. Приближалось предсказанное  время,
когда хлеб будет стоить меньше шестнадцати франков и его придется  продавать
в убыток, когда  земли  придут  в  упадок,  и  все  это  произойдет  в  силу
социальных причин, более сильных, чем воля человека.
     Вдруг Урдекен, переживая свои неудачи, согласился с Леке.
     - Ей-богу, он прав... Пусть все рушится, пусть все мы  подохнем  и  все
зарастет чертополохом, ибо крестьянство гибнет  и  земля  истощилась.  -  Он
прибавил, намекая на Жаклину: - К счастью, у меня  есть  и  другая  болезнь,
которая сломит меня еще раньше...
     В доме Большуха и Фрима ходили и шептались. Жан вздрогнул, услышав этот
легкий шум. Он вошел, но слишком поздно. Франсуаза была мертва. Она  умерла,
может быть, уже давно. Она не раскрыла глаз,  не  разомкнула  губ.  Большуха
заметила, что ее не стало, случайно дотронувшись до нее. Казалось,  что  она
спала. Лицо ее очень побледнело, осунулось и выражало упорство. Жан  смотрел
на нее, стоя в ногах кровати, охваченный смутными мыслями. Ему было  тяжело,
он удивлялся тому, что она не захотела сделать завещания. Он чувствовал, что
в его жизни что-то рушится и приходит к концу.
     В ту минуту, когда Урдекен, еще  больше  помрачнев,  сделал  молчаливый
поклон и собрался уходить, Жан увидел, что от окна отделилась тень и  быстро
скрылась в ночном мраке. Он подумал, что это какая-нибудь бездомная  собака.
То был Бюто, он подошел к окну, чтобы подкараулить смерть, и бежал  объявить
об этом Лизе.

V

     На следующее утро тело Франсуазы положили в  гроб.  Он  стоял  на  двух
стульях посреди комнаты. Жан содрогнулся от  негодования,  когда  в  комнату
вошла Лиза, а следом за  ней  Бюто.  Первым  движением  Жана  было  прогнать
бессердечных родственников, которые  не  пришли  проститься  с  умирающей  и
явились только тогда, когда над ней была заколочена крышка гроба, точно  они
боялись встретиться с ней лицом к лицу. Но в  комнате  был  еще  кое-кто  из
родных покойной - Фанни, Большуха. Они сдержали  Жана  -  некстати  заводить
ссору у гроба. Нельзя же запретить Лизе забыть  вражду  к  сестре  и  прийти
поклониться ее праху.
     Итак,  супруги  Бюто,  рассчитывая  на  уважение  окружающих  к  гробу,
водворились в доме. Они не сказали, что  берут  дом  в  свое  владение,  они
попросту стали им распоряжаться, как будто это вполне естественно, поскольку
теперь Франсуазы в нем уже не было.  Правда,  она  еще  оставалась  там,  но
готовилась к великому пути. Она стесняла их  не  более,  чем  мебель.  Лиза,
посидев минутку, тотчас же открыла шкафы, чтобы убедиться, что там ничего не
тронуто за время ее отсутствия. Бюто с видом хозяина уже рыскал по  хлеву  и
конюшне. К вечеру у них обоих был такой вид,  точно  они  вернулись  к  себе
домой. Если им что-нибудь еще  мешало,  так  это  был  гроб,  загромождавший
середину комнаты. Впрочем, его присутствие оставалось потерпеть всего только
одну ночь - завтра с утра не будет и этой помехи.
     Жан с  растерянным  видом  бродил  среди  родных,  не  зная,  куда  ему
приткнуться. Сначала ему казалось, что  дом  и  мебель  Франсуазы,  ее  тело
принадлежат ему, Жану, но по мере того как текли часы,  все  это,  казалось,
переходило от него к другим. Когда настала ночь, с ним уже не  разговаривали
- он был пришельцем,  присутствие  которого  еще  терпели.  Никогда  Жан  не
чувствовал так тягостно, что он посторонний и не имеет  ни  одного  близкого
человека среди всех этих людей, единых в своем намерении  его  выжить.  Даже
его бедная покойная жена, казалось, уже не принадлежала  ему,  и  когда  Жан
сказал, что хочет провести ночь у ее гроба, Фанни  попыталась  его  отослать
под тем предлогом, что и так слишком много народа. Он,  однако,  настоял  на
своем и собирался даже взять из комода деньги - сто двадцать  семь  франков,
боясь, как бы их не украли. Выдвигая ящики комода, Лиза, наверное,  заметила
деньги, а также и листочек гербовой бумаги, - уж очень  оживленно  принялась
она шушукаться с Большухой. Именно после этого она  и  расположилась  здесь,
как у себя дома, убедившись,  что  никакого  завещания  нет.  Денег-то  она,
положим, не получит! В тревоге за завтрашний день Жан говорил себе, что хотя
бы деньги-то он не упустил. Всю ночь он просидел на стуле.
     Погребение состоялось на следующий день  в  девять  часов  утра.  Аббат
Мадлин успел отслужить мессу и проводить гроб до могилы, но там  он  потерял
сознание, и его пришлось с кладбища унести.
     Пришли и супруги Шарль, и Делом, и Ненесс.
     Похороны были по меньшей мере вполне приличные. Жан плакал, Бюто утирал
слезы. Лиза в последний момент объявила, что у нее ноги не идут и что она не
в силах проводить, тело своей бедной сестры. Она осталась одна  дома,  тогда
как Большуха, Фанни,  Фрима,  Бекю  и  другие  соседки  пошли  на  кладбище.
Возвращаясь, все они нарочно  задерживались  на  площади,  у  церкви,  чтобы
присутствовать при сцене, которой они дожидались еще со вчерашнего дня.
     До сих пор Жан и  Бюто  избегали  смотреть  друг  на  друга,  чтобы  не
затевать драку у едва остывшего тела Франсуазы. Теперь оба  они  решительным
шагом направились к дому, искоса поглядывая друг на друга. Там видно  будет,
чья возьмет. Жан сразу понял, почему Лиза не пошла на кладбище.  Она  решила
остаться, чтобы похозяйничать на свободе, - по крайней мере прибрать к рукам
самое главное. Ей хватило одного часа,  чтобы  перебросить  от  Фрима  через
забор несколько узлов и перевезти на тачке хрупкие вещи. Похлопав в  ладоши,
она позвала во двор Лауру и Жюля, - они уже там дрались,  а  приведенный  ею
старик Фуан пыхтел, сидя на скамье. Дом был отвоеван.
     - Ты куда? - грубо спросил Бюто, остановив Жана перед дверью.
     - К себе домой.
     - К себе! Как это так - к себе?.. Ты ошибся, здесь наш дом!
     Прибежала Лиза и, подбоченившись, начала ругаться и орать громче своего
мужа:
     - Вот еще новости! Чего он хочет, сволочь  этакая?..  Достаточно  того,
что он так долго морил мою несчастную сестру! Разве она умерла бы от  такого
пустяка? Потому она и не завещала ему ровно ничего. Гони его  в  шею,  Бюто!
Чтобы он больше не возвращался сюда, зараза поганая!
     Жан,  совершенно  опешив  от  этой  бурной  атаки,   пытался   все-таки
возражать:
     - Я знаю, что дом и земля отходят к вам. Но я имею  право  на  половину
обстановки и скота...
     - Половину! Вот нахал! - прервала его  Лиза.  -  Негодяй  паршивый,  ты
смеешь требовать половину? Это ты-то! А что ты внес в дом?  Гребень?  С  чем
явился сюда? В одной рубашке! На женский счет хочешь жить, кот паршивый!
     Бюто, поддакивая ей, жестикулировал, словно выметал что-то за порог:
     - Она права! Отправляйся подобру-поздорову! У тебя была куртка и штаны,
можешь убираться с ними. У тебя их не отнимают.
     Вся семья, особенно ее женская часть, Фанни и Большуха, стояли метрах в
тридцати и, по-видимому, молчаливо одобряли  эту  сцену.  Жан  побледнел  от
оскорбления и до глубины души был уязвлен обвинением его в коварном замысле.
Он разъярился и орал так же громко, как они:
     - Ах, так! Значит, вы хотите скандала? Отлично! Пусть будет  по-вашему.
Так вот, раз дележа не было, то я возвращаюсь сюда, а  потом  пойду  к  г-ну
Байашу, чтобы он опечатал имущество и назначил меня его хранителем! Я  здесь
у себя дома - это вам надо собирать свои монатки.
     Он стал наступать с такой яростью, что Лиза отошла от  двери,  но  Бюто
бросился на Жана, и началась борьба; оба они  катались  по  полу,  продолжая
спорить о том, кто вылетит за дверь - муж или сестра с зятем.
     - Покажите бумагу, что дом принадлежит вам!
     - Бумагу? Плевал я на бумагу!  Достаточно  того,  что  право  на  нашей
стороне.
     - Ну, так приходите с судебным приставом, приводите жандармов, как  это
сделали мы.
     - Пристав и жандармы?  Ну  их  к  черту!  Они  нужны  только  подлецам.
Порядочные люди и без них сумеют свести счеты друг с другом.
     Жан закрепился позади стола, им владело  яростное  желание  победить  в
этой схватке, - ему не хотелось терять дома, где только что  скончалась  его
жена; ему казалось, что с этим домом связано все  счастье  его  жизни.  Бюто
тоже был одержим стремлением не сдавать отвоеванные позиции; он понимал, что
нужно кончать эту историю.
     - Да что тут разговаривать, - крикнул он, - надоел ты нам хуже  горькой
редьки!
     Он перескочил через стол и бросился  на  Жана,  но  тот  схватил  стул,
швырнул его  под  ноги  Бюто  и  отскочил  в  соседнюю  комнату,  чтобы  там
забаррикадироваться. В этот момент Лиза вдруг вспомнила  о  деньгах,  о  ста
двадцати семи франках, лежавших в комоде. Она решила,  что  Жан  побежал  за
деньгами, опередила его и, вытащив ящик из комода, завопила в отчаянии:
     - Где же деньги? Боже мой, этот проходимец украл их ночью!
     Положение Жана стало безнадежным - ему пришлось защищать  свой  карман.
Он начал кричать, что деньги принадлежат ему, что надо  еще  посчитаться,  и
тогда безусловно выяснится, что они ему должны,  но  ни  Бюто,  ни  Лиза  не
слушали его. Оба набросились на Жана и стали его  бить:  Лиза  усердствовала
даже больше своего супруга. В неистовстве они вытолкали Жана  из  комнаты  в
кухню. Там все трое сплелись в общий клубок, они валялись на полу, натыкаясь
на мебель. Ногой Жан отпихнул  Лизу,  но  она  снова  подскочила  к  нему  и
вцепилась ногтями ему в затылок. Бюто, собравшись с силами,  уперся  в  Жана
головой, как баран, и выставил его за порог, на улицу.
     Супруги стали в дверях, загораживая их своими телами, и начали кричать:
     - Вор! Ты украл наши деньги!.. Вор! Вор! Вор!
     Тогда Жан несколько пришел в себя. Заикаясь от боли и гнева, он крикнул
им в ответ:
     - Ладно, я пойду к судье в Шатоден, он вернет мне обратно мой дом, а  с
вас я по суду взыщу убытки!.. До встречи!
     Еще раз погрозив рукой, он ушел и направился  вверх  к  равнине.  Когда
остальные родственники увидели, что дело дошло до  драки,  они  благоразумно
скрылись, опасаясь, как бы их не впутали в судебный процесс.
     Супруги  Бюто  дико  завопили,  радуясь  победе.  Ура!  Наконец-то  они
вышвырнули пришельца, узурпатора! Наконец-то они вернулись к себе домой! Они
и раньше говорили, что вернутся туда. Дом! Дом! При мысли, что они находятся
в старом родовом доме, некогда построенном их прадедом, их  охватил  приступ
безумного ликования! Они принялись бегать по комнатам, кричать, пока  у  них
не сперло дыхание, они кричали от радости, что кричат у себя дома. Прибежали
дети, Лаура и Жюль, схватили старую сковородку и начали бить в  нее,  как  в
барабан. Только старик Фуан по-прежнему сидел на каменной скамейке и смотрел
на них помутившимся взглядом, не выказывая радости.
     Вдруг Бюто остановился.
     - Вот черт, ведь он удрал в поле, как бы он чего не натворил с землей!
     Это была совершенно вздорная мысль, но она перевернула все  его  нутро.
Да, земля еще более цепко держала его, чем дом.  А  тот  кусок  земли,  там,
наверху, как раз объединял в одно целое  две  его  разъединенные  полосы.  В
общем теперь получился такой прекрасный участок в  три  гектара,  какого  не
было у самого Делома! Бюто весь так и трепетал  от  радости,  точно  к  нему
неожиданно  вернулась  желанная  женщина.  Ему  необходимо  было  сейчас  же
взглянуть на свою землю. От безумного страха, что тот, другой, похитил ее, у
него закружилась голова. Он бросился бежать, ворча, что  он  не  успокоится,
пока не узнает, что все в целости.
     Жан действительно поднялся к полям, чтобы не идти деревней. По привычке
он направился по дороге в Бордери. Когда Бюто заметил Жана, тот как раз  шел
вдоль корнайского участка, служившего яблоком раздора. Жан не остановился, а
только бросил на поле печальный, подозрительный взгляд, как бы обвиняя его в
том, что оно принесло ему несчастье. Слезы навернулись у него на  глаза  при
воспоминании о том дне, когда
     380
     он впервые болтал с Франсуазой: ведь как  раз  на  корнайское  поле,  в
люцерну, потащила ее,  тогда  еще  девчонку,  Колишь!..  Он  побрел  дальше,
понурив голову, и Бюто, который следил за Жаком, не вполне еще  успокоенный,
подозревая его в злом умысле, решил, в свою  очередь,  подойти  к  полю.  Он
остановился и долго смотрел на него. Поле  было  таким  же,  как  обычно,  -
ничего дурного с ним не случилось, никто не причинил ему вреда. Сердце  Бюто
замерло при мысли, что он снова владеет им, теперь уже навсегда.  Он  присел
на корточки, захватил обеими руками горсть земли, втянул в  себя  ее  запах,
раздавил ее и пропустил между пальцев. Да, это была его земля!  Он  вернулся
домой, напевая вполголоса, опьяненный ее ароматом.
     Жан тем временем шел, сам не зная,  куда  несут  его  ноги.  Глаза  его
застилал туман. Сначала он хотел пойти в Клуа, к Байашу,  чтобы  потребовать
своего водворения в доме. Но вскоре его гнев остыл. Все равно, если  сегодня
он и вернется туда, завтра ему придется оттуда уйти. В таком случае не лучше
ли сразу примириться с тяжелым горем, раз несчастье уже произошло? К тому же
эти канальи отчасти были правы: бедняком он пришел, бедняком и уходит. Но  в
особенность его удручало и заставляло покориться то обстоятельство, что  все
исполнилось согласно воле покойной Франсуазы, - так и должно было быть,  раз
она ему не завещала своего имущества.  Вот  почему  он  отказался  от  мысли
действовать немедленно. По временам под мерный ритм ходьбы  его  гнев  снова
разгорался, но теперь он только клялся привлечь Бюто к суду, чтобы  получить
свою половину имущества. Посмотрим еще, позволит ли он  обобрать  себя,  как
липку!
     Оглянувшись,   Жан   с   удивлением   увидел   перед   собой   Бордери.
Подсознательная  работа  мысли  привела  его  к  ферме,  как  к  пристанищу.
Действительно, если бы он не захотел покидать этот край, именно на ферме  он
мог бы остаться, найти кров и работу. Урдекен  всегда  относился  к  нему  с
уважением. Жан ни минуты не сомневался, что его тотчас же примут здесь.
     Но еще издали его встревожил  расстроенный  вид  пробежавшей  по  двору
Жаклины. Пробило одиннадцать часов. Он  как  раз  попал  в  момент  ужасного
несчастья. Утром молодая женщина поднялась раньше работницы и  увидела,  что
погреб, находившийся в очень опасном месте, около лестницы, открыт.  Урдекен
лежал в погребе мертвым - он упал, переломив себе при падении ребра.  На  ее
крик сбежались люди, вся ферма  была  объята  ужасом.  Теперь  тело  фермера
лежало в столовой на матрасе, а на кухне Жаклина с расстроенным  лицом,  без
единой слезинки в глазах, предавалась полному  отчаянию.  Как  только  вошел
Жан, она заговорила прерывающимся голосом:
     - Ведь  я  говорила,  мне  так  хотелось,  чтобы  эту  проклятую,  дыру
перенесли на другое место! Но кто мог оставить ее открытой? Я знаю наверное,
что вчера вечером, когда я поднималась, погреб был закрыт... С самого утра я
ломаю себе над этим голову.
     - Хозяин  встал  раньше  вас?  -  спросил  Жан,  пораженный  несчастным
случаем.
     - Да, еще едва светало, я  спала.  Мне  показалось,  что  кто-то  зовет
снизу, может быть, это было во сне... Он часто подымался так рано  и  сходил
вниз, чтобы застать работников, когда они только вставали... Наверное, он не
заметил дыры и провалился. Но кто же мог оставить погреб открытым?  Ах!  Как
это ужасно!
     Жан сейчас же отбросил закравшееся ему в душу смутное  подозрение.  Эта
смерть совершенно не входила в ее интересы, отчаяние ее было искренним.
     - Это большое несчастье! Для меня это очень большое несчастье!
     Она опустилась на стул, совершенно подавленная, словно  стены  рушились
вокруг нее. Ведь она рассчитывала, что хозяин наконец женится на ней! Хозяин
клялся, что все завещает ей! И вот он умер и не успел ничего подписать.  Она
лишится теперь даже заработка - вернется сын и