ой-то зверь гложет ему ногу; теперь же все тело
словно размалывали жерновами. Ничем нельзя  было  облегчить  его  страдания.
Полина оставалась при  больном  неотлучно,  покорялась  всем  его  капризам,
готовая каждую минуту поворачивать его с боку на бок, хотя это не  приносило
ни малейшего облегчения. Но хуже всего  было  то,  что  мучительная  болезнь
сделала его несправедливым и грубым, он раздражался и говорил с Полиной, как
с неловкой прислугой.
     - Ты так же глупа, как Вероника!.. Разве можно так впиваться пальцами в
тело! У тебя руки, как у жандарма!.. Оставь меня в покое! Я не желаю,  чтобы
ты меня трогала!
     А она, никак не  отзываясь  на  его  слова,  все  с  той  же  кротостью
старалась быть еще заботливее и нежнее. Когда она замечала, что Шанто сильно
раздражен, она на минуту пряталась за занавеску, чтобы он  ее  не  видал,  и
давала ему успокоиться. Здесь она часто беззвучно плакала не из-за  грубости
несчастного старика, а из-за его ужасных страданий,  так  его  ожесточивших.
Вскоре до нее доносились тихие жалобы Шанто:
     - Она ушла, бессердечная!.. Ах, когда я подохну, мне только одна  Минуш
закроет глаза! Господи, разве можно так бросать человека!..  Я  уверен,  что
она ест на кухне бульон.
     Затем, выждав с минуту, он начинал еще  громче  ворчать  и  наконец  не
выдерживал больше:
     - Полина, ты здесь? Поди сюда, приподними меня немного, нет сил лежать.
Попробуем на левый бок, как ты думаешь?
     Затем Шанто смягчался и просил у нее прощения  за  то,  что  был  груб.
Иногда он требовал впустить Матье, чтобы не чувствовать себя таким одиноким:
ему казалось, что присутствие собаки облегчит его страдания.
     Но самого верного товарища он имел в лице Минуш: кошка  обожала  плотно
занавешенные комнаты больных и проводила целые дни в  кресле  возле  кровати
Шанто. Однако громкие стоны больного действовали,  по-видимому,  и  на  нее.
Когда он кричал, она садилась, подвернув под себя хвост, и смотрела  на  его
муки круглыми глазами, в которых светилось негодование и  изумление  мудрого
существа,  чей  покой  нарушен.  Зачем  он  поднимает  такой  неприятный   и
бесполезный шум?
     Каждый раз, провожая, доктора Казэнова, Полина умоляла его:
     - Может быть, вы ему впрыснете морфий? Его крики разрывают мне сердце.
     Но доктор отказывался. К чему?  Приступ  возобновится  с  новой  силой.
Салицилка, видимо, ухудшила болезнь,  и  он  предпочитает  не  давать  новых
лекарств. Однако он предполагал перевести больного на  молочную  диету,  как
только пройдет острый период. А пока строгая диета, мочегонные  -  и  больше
ничего.
     - В сущности, - добавил доктор, -  он  обжора,  который  дорогой  ценой
оплачивает всякий лакомый кусочек. Он ел дичь, я знаю, я  видел  перья.  Что
поделаешь!  Я  его  достаточно  часто  предупреждал,  пусть  страдает,  если
предпочитает объедаться и подвергать себя опасности!.. Но вот, если вы, дитя
мое, снова сляжете, это будет совсем несправедливо. Будьте же осторожны, вам
самой еще нужен уход.
     Но Полина  вовсе  не  щадила  себя.  Она  не  считала  часов,  отданных
больному, и потеряла представление о времени, о течении жизни  за  пределами
дядиной комнаты, где она просиживала целые  дни  под  душераздирающие  вопли
Шанто, от которых, казалось, дрожали стены. Она была так поглощена  заботами
о дяде, что даже забывала о  Лазаре  и  Луизе  и  только  в  редкие  минуты,
пробегая через столовую, обменивалась с ними на  ходу  несколькими  словами.
Между тем работы по постройке плотины были закончены, проливные дожди уже  в
течение недели удерживали молодых людей дома; и,  когда  Полина  вспоминала,
что Лазар и Луиза находятся вместе, она утешалась тем, что  они  тут,  возле
нее.
     Никогда еще г-жа Шанто не была так  занята.  Она  пользовалась,  по  ее
словам, всеобщим смятением,  которое  вносила  в  дом  болезнь  мужа,  чтобы
пересмотреть свои бумаги, свести счета и разобрать корреспонденцию.  Поэтому
она тотчас же после завтрака удалялась в свою комнату, оставляя Луизу  одну.
Девушка немедленно поднималась к Лазару, так как  не  выносила  одиночества.
Вскоре у них вошло в привычку проводить вдвоем все время до обеда в  большой
верхней комнате, которая так долго служила Полине классной и  рекреационной.
Там за ширмами по-прежнему стояла узкая железная кровать Лазара;  рояль  был
весь в пыли, а громадный стол завален грудой бумаг, книг и брошюр. Посредине
стола, между двумя связками засушенных водорослей, стояла игрушечная  модель
плотины, вырезанная перочинным ножом из  елового  дерева;  она  походила  на
знаменитое произведение деда Лазара - мост в  стеклянном  ящике,  украшавший
столовую.
     В последнее время Лазар был заметно раздражителен. Рабочие доводили его
до неистовства; избавившись от этих работ,  как  от  тяжелого  ярма,  он  не
испытывал никакого удовлетворения от того, что его план осуществлен.  Лазара
уже занимали другие проекты, смутные планы на  будущее,  должность  в  Кане,
какие-то дела, благодаря которым  он  сделает  большую  карьеру.  Но  он  не
предпринимал для этого  никаких  серьезных  шагов  и  снова  впал  в  полное
бездействие,  которое  его  раздражало  и  от  которого  он  с  каждым  днем
становился  все  более  нерешительным  и  вялым.  Неуравновешенность  Лазара
усилилась после потрясения, вызванного  болезнью  Полины:  Лазара  постоянно
тянуло на свежий воздух, он ощущал какое-то странное физическое возбуждение,
словно в нем говорила властная потребность вознаградить себя  за  страдания.
Еще больше распаляло его присутствие Луизы: она говорила с ним не иначе, как
опершись о его плечо, очаровательно улыбаясь и дыша ему  прямо  в  лицо;  ее
кошачья  грация,  аромат   кокетливой   женщины,   дружеская   и   волнующая
непринужденность  окончательно  вскружили  ему  голову.   Лазаром   овладела
болезненная страсть, перемежающаяся с угрызениями совести.  Но  когда  он  с
пылающими щеками шутя пытался обнять Луизу, руки у него опускались в  ту  же
минуту.  Природная  порядочность  останавливала  его:  это  невозможно  -  с
подругой детства, в доме матери! В такие минуты борьбы перед ним  далеко  не
всегда вставал образ Полины; она-то ничего не узнает...  Изменяют  же  мужья
женам с горничными. По ночам он мечтал, рисуя себе соблазнительные  картины:
Вероника стала совершенно невыносимой, ей отказали, и  вот  Луиза  -  теперь
простая прислуга, и он ночью  босиком  отправляется  к  ней.  Как  же  плохо
все-таки складывается жизнь! Лазар давал волю своему пессимизму. С  утра  до
вечера он произносил мрачные речи о женщинах и о любви. Все  зло  происходит
от глупых,  легкомысленных  женщин,  которые,  вызывая  страсть,  тем  самым
увековечили страдание; а любовь не что иное, как обман, и в основе ее  лежит
эгоистическое стремление наших потомков воплотиться в  жизни.  Перед  Луизой
развертывались  целые  страницы  Шопенгауэра,  девушку  забавляли  некоторые
грубые выражения, хотя и вгоняли в краску.  Мало-помалу  его  любовь  к  ней
росла,  и  обнаруживалось,  что  за  его  неистовым  презрением   скрывается
подлинная страсть. Лазар отдавался ей с обычным своим пылом, томимый  жаждой
счастья, которое от него ускользало.
     Для Луизы долгое время эта игра была  только  естественным  кокетством.
Она была в восторге, когда молодые люди за  ней  ухаживали,  нашептывали  ей
комплименты, слегка касались ее, оказывали ей маленькие услуги.  Как  только
ею переставали заниматься, она не находила себе места  и  грустила.  Чувства
дремали в ней, она не шла дальше легкой болтовни и  вольностей,  принятых  в
светском обществе. Когда Лазар ненадолго оставлял ее, чтобы написать письма,
или  когда  на  него  нападала  обычная   беспричинная   меланхолия,   Луиза
чувствовала себя такой несчастной, что  начинала  его  дразнить,  разжигать,
предпочитая опасность забвению. Но как-то раз она  испугалась,  почувствовав
на своем нежном затылке горячее дыхание молодого человека.  За  долгие  годы
пребывания в пансионе она стала достаточно сведущей и прекрасно знала, какие
опасности могли ей угрожать. С этой минуты она жила в сладостном и трепетном
ожидании возможной беды. Не то, чтобы Луиза желала ее или серьезно  отдавала
себе в ней отчет, - напротив,  она  надеялась  избежать  опасности,  хотя  и
подвергала себя ей постоянно. Все ее женское счастье состояло в этой  борьбе
на острие ножа, в возможности отдаваться и отказывать.
     Там, наверху, в большой  комнате,  Лазар  и  Луиза  почувствовали,  что
предоставлены самим себе. Семья словно пособничала их падению. Лазар томился
праздностью и одиночеством, а Луиза находилась под впечатлением тех интимных
подробностей и волнующих сведений,  которые  сообщала  ей  г-жа  Шанто.  Они
уединялись  наверху  под  тем  предлогом,  что  там  меньше   слышны   крики
несчастного подагрика. Здесь они могли быть вдвоем; они не раскрывали  книг,
не прикасались  к  роялю,  занятые  только  друг  другом,  одурманивая  себя
бесконечной болтовней.
     Однажды страдания Шанто достигли предела,  и  весь  дом  сотрясали  его
крики. Это были протяжные, душераздирающие вопли, похожие на рев  животного,
которое  режут.  Наскоро  позавтракав,  г-жа  Шанто  встала  и   с   нервным
раздражением в голосе проговорила:
     - Я больше не могу, кончится тем, что и я завою. Если  меня  кто-нибудь
станет спрашивать, скажите, что я у себя пишу... А ты,  Лазар,  уведи  Луизу
поскорее к себе в комнату. Запритесь хорошенько; и постарайся  рассеять  ее.
Бедняжка, нечего сказать, хорошо она у нас проводит время!..
     Слышно было, как она захлопнула свою дверь.  Лазар  и  Луиза  поднялись
выше.
     Полина вернулась к дяде. Одна она  сохраняла  спокойствие,  исполненная
жалости к страдальцу. Не имея возможности  помочь,  она  старалась  хоть  не
допустить,  чтобы  больной  страдал  в  одиночестве.  Ей  казалось,  что  он
мужественнее переносит боль, когда она смотрит на него,  даже  если  они  не
обмениваются ни одним словом. Она по целым часам просиживала у его  постели,
-  глядела  на  него  глазами,  полными  сочувствия,   и   больной   немного
успокаивался. Но в этот, день Шанто.  даже  не  заметил  ее;  лежа,  закинув
голову на валик кушетки, с вытянутой  рукой,  которую  ломило  в  локте,  он
принимался вопить еще громче, едва Полина приближалась к нему.
     Около четырех часов Полина в отчаянии пошла на кухню и  решила  позвать
Веронику. Надеясь скоро вернуться, она оставила дверь открытой.
     - Нужно все-таки что-нибудь  сделать,  -  проговорила  она.  -  Я  хочу
попробовать холодные компрессы. Правда, доктор говорит, что это  опасно,  но
иногда помогает... Мне нужны тряпка и бинт.
     Вероника была в убийственном настроении.
     - Тряпка и бинт!.. Я только что ходила  наверх  за  тряпками,  -  ну  и
приняли же меня!.. Их нельзя беспокоить, видите ли! Вот пакость-то!
     - Ты бы попросила Лазара...  -  начала  опять  Полина,  еще  ничего  не
понимая.
     Но служанка, не помня себя от гнева, подбоченилась и выпалила:
     - Да, как же! Есть у них время! Сидят себе там да лижутся!
     - Что? - тихо промолвила девушка, смертельно побледнев.
     Вероника сама была удивлена,  услышав  звук  собственного  голоса.  Она
долго хранила тайну и теперь, проговорившись, хотела исправить свою  ошибку,
старалась придумать объяснение, хотя бы лживое, но ей ничего не приходило  в
голову. Боясь, как бы что-нибудь не случилось, она схватила Полину за  руки.
Но девушка порывисто вырвалась  и,  как  безумная,  бросилась  по  лестнице,
задыхаясь от гнева. Вероника вся дрожала и не осмелилась следовать  за  ней;
она не узнавала это искаженное, мертвенно-бледное лицо. Дом  был  как  будто
погружен в сон. Наверху царила глубокая тишина,  и  только  снизу  доносился
крик больного Шанто. Девушка взбежала по  лестнице  и  на  площадке  второго
этажа столкнулась с теткой. Та, подобно часовому, загораживала вход, видимо,
давно уже стоя на страже.
     - Куда ты? - спросила она.
     Полина  задыхалась.  Это  неожиданное  препятствие  рассердило  ее  еще
больше, и она не могла отвечать.
     - Пусти! - проговорила она наконец.
     Угрожающим движением отстранила она г-жу Шанто и мгновенно взбежала  на
третий этаж. Тетка, в ужасе, безмолвно воздела руки к небу. Полина  была  во
власти одного из тех приступов бешеной ярости, которые еще в детстве, словно
буря, поднимались в ее ясной и кроткой душе,  после  чего  она  лежала,  как
мертвая. Приступы не повторялись уже несколько лет,  и  Полина  думала,  что
излечилась от них. Но ревность охватила ее  с  такой  неистовой  силой,  что
Полина потеряла бы сознание, если бы даже могла сдержаться.
     Очутившись  у  дверей  комнаты  Лазара,  Полина  одним  сильным  рывком
распахнула дверь, согнув ключ в замке и с грохотом отбросив створку. То, что
она увидела, окончательно разъярило ее. Лазар, прижав Луизу к  шкафу,  жадно
целовал ее шею и подбородок, а та, обессиленная, охваченная смутным  страхом
перед мужчиной, уже не сопротивлялась; они, несомненно, начали с шалости, но
игра могла кончиться плохо. В  замешательстве  все  трое  смотрели  друг  на
друга.
     Наконец Полина крикнула:
     - Ах, негодяйка, негодяйка!
     Измена подруги возмутила ее больше всего. Она с  презрением  оттолкнула
Лазара, как ребенка, слабости которого ей хорошо  известны.  Но  какова  эта
женщина, которая звала ее на "ты", эта женщина, которая отнимала у нее мужа,
пока она сама ухаживала за больным там, внизу!
     Полина схватила ее за плечи и стала трясти. Ей страстно хотелось побить
Луизу.
     - Зачем ты это сделала?.. Это низость, слышишь?
     Луиза смотрела блуждающим взором и растерянно лепетала:
     - Это он меня схватил, он мне чуть кости не сломал.
     - Он? Ах, оставь, пожалуйста! Он бы расплакался, если бы ты  хоть  чуть
его толкнула!
     Вид этой комнаты еще больше усиливал ярость Полины:  здесь,  в  комнате
Лазара, они любили  друг  друга,  здесь  пробудилась  ее  горячая  кровь  от
опаляющего дыхания юноши. Как она  сможет  отомстить  этой  женщине?  Лазар,
смущенный и растерянный, хотел вмешаться, но тут Полина отпустила Луизу  так
порывисто, что девушка ударилась о шкаф.
     - Уходи! Я за себя не ручаюсь! Убирайся вон!
     С  этого  момента  Полина  не  переставала  повторять  эти  слова,  она
преследовала Луизу по всей  комнате,  вытолкала  ее  в  коридор  и  вниз  по
лестнице, подгоняя все тем же криком:
     - Убирайся, убирайся!.. Укладывай свои вещи - и вон отсюда!
     Г-жа Шанто осталась на  площадке  лестницы  второго  этажа.  Вся  сцена
произошла с такой быстротой, что она не  успела  вмешаться.  Наконец  к  ней
вернулся дар речи. Прежде всего она  приказала  сыну  запереться  у  себя  в
комнате; затем  попыталась  успокоить  Полину,  прикинувшись  изумленной.  А
Полина преследовала Луизу до самой ее комнаты, не переставая кричать:
     - Убирайся, убирайся!
     - Как так? Куда? Да ты с ума сошла!
     Тогда  девушка,  задыхаясь,  рассказала  всю  историю.  Она  испытывала
непреодолимое отвращение. Для ее  прямой  натуры  этот  поступок  был  самым
позорным, которому нет ни извинения, ни оправдания. Чем больше думала она  о
случившемся, тем больше выходила  из  себя,  возмущенная  страшной  ложью  и
оскорбленная в своей верной любви: ведь отдавая себя, отдаешь без возврата.
     - Убирайся! Сейчас же укладывай свои вещи и убирайся!
     Луиза, озадаченная и смущенная, не находила слов в свою защиту. Она уже
открыла ящик комода, собираясь вынуть белье.
     Тогда г-жа Шанто рассердилась.
     - Оставайся, Луиза!.. Я тут хозяйка или нет? Кто смеет распоряжаться  и
позволяет себе выгонять моих гостей?.. Это становится невыносимо!.. Мы здесь
не на рынке!
     - Ты, значит, ничего не знаешь?.. - закричала Полина. -  Я  только  что
застала ее наверху с Лазаром!.. Он ее целовал!
     Мать пожала плечами. Вся накопившаяся в ее душе злоба вылилась в  одном
постыдном намеке.
     - Они шалили, что же тут худого? Разве когда ты лежала в постели  и  он
ухаживал за тобой, мы доискивались, что вы там делаете?
     Возбуждение Полины  сразу  исчезло.  Она  стояла  неподвижная,  страшно
бледная, сраженная этим обвинением, направленным против нее. После всего она
же и виновата! Тетка, видимо, думает о ней ужасные вещи!
     - Что  ты  хочешь  этим  сказать?  -  прошептала  она.  -  Если  бы  ты
действительно так думала, ты бы не потерпела этого в своем доме!
     - Э, вы вполне взрослые люди! Но я не хочу, чтобы мой сын всегда  дурно
вел себя... Оставь,  пожалуйста,  в  покое  тех,  которые  еще  могут  стать
порядочными женщинами.
     Полина на минуту умолкла, устремив свои большие  ясные  глаза  на  г-жу
Шанто. Та не выдержала ее взгляда и отвернулась. Тогда Полина, уходя к  себе
в комнату, отчеканила:
     - Хорошо, в таком случае уеду я!
     Вновь наступило молчание, тяжелое молчание; весь дом  словно  замер.  И
вдруг среди этой внезапной тишины раздался стон больного,  похожий  на  стон
умирающего, покинутого животного. Разрастаясь и ширясь,  он  становился  все
явственнее и наконец заполнил собою весь дом.
     Теперь  г-жа  Шанто  раскаивалась  в  своем   необдуманно   высказанном
подозрении. Она вскоре почувствовала, что нанесла Полине непоправимую обиду,
и обеспокоилась, как бы девушка не привела в исполнение  свою  угрозу  и  не
уехала немедленно. Такая сумасбродка способна на все;  а  что  тогда  станут
говорить про нее и мужа, если воспитанница  повсюду  станет  рассказывать  о
причине семейного разлада? Она, может быть, отправится к доктору Казакову, и
тогда это будет просто скандал на всю округу.  В  глубине  души  г-жу  Шанто
больше всего пугало прошлое - растрата денег:  теперь  пришлось  бы  за  нее
отвечать.
     - Не плачь, Луиза...  -  повторяла  она,  снова  охваченная  гневом.  -
Видишь, в каком мы положении очутились по ее вине. Постоянные  скандалы,  ни
минуты нет покоя!.. Я постараюсь все уладить.
     - Умоляю вас, - прервала ее Луиза, - позвольте мне  уехать!  Мне  будет
слишком тяжело оставаться здесь... Она права, я уеду.
     - Во всяком случае, не сегодня вечером. Я должна сама  отвезти  тебя  к
отцу... Подожди, я пойду посмотрю, действительно ли она укладывается.
     Г-жа Шанто тихонько подкралась к дверям Полины и стала  прислушиваться.
Полина быстрыми шагами ходила по комнате, открывая и закрывая шкафы и ящики.
Первым побуждением г-жи Шанто было зайти в  комнату  и  вызвать  объяснение,
которое потопило бы все случившееся в слезах. Но затем она  испугалась,  что
будет запинаться и краснеть  перед  девчонкой;  это  усилило  ее  ненависть.
Вместо того, чтобы постучаться в дверь, она спустилась  на  кухню,  стараясь
ступать как можно тише. В голове ее созрел новый план.
     - Слышала, какую сцену нам сейчас  устроила  барышня?  -  спросила  она
Веронику, которая яростно чистила медную посуду.
     Кухарка, низко нагнувшись, ничего не отвечала.
     - Она становится невыносимой!  Я  ничего  не  могу  с  ней  поделать...
Представь  себе,  она  хочет  теперь  уехать   от   нас...   Да,   да,   она
укладывается!.. Не зайдешь ли ты к ней? Не попытаешься ли ты ее образумить?
     Ответа не последовало.
     - Ты оглохла?
     - Если я не отвечаю, значит, не хочу! - крикнула Вероника вне  себя  от
гнева, изо всех сил натирая тряпкой подсвечник. - Она совершенно  права!  На
ее месте я бы давно сбежала!
     Г-жа Шанто слушала, раскрыв рот от удивления: она была ошеломлена  этим
потоком слов.
     - Вы знаете, сударыня, я болтать не люблю, но раз меня тянут за язык, я
уж все выкладываю... Так-то. В тот день, когда вы привезли малышку, я готова
была ее вышвырнуть в море; но я не выношу, когда обижают людей. А вы все  ее
терзаете, да еще как! В один прекрасный день я надаю  пощечин  первому,  кто
посмеет ее тронуть!.. Вы меня можете рассчитать, наплевать мне  на  это!  Уж
я-то ей все расскажу про вас. Да