, да, все, что вы  делали!  Эх,  вы,  а  еще
порядочные люди называетесь!
     - Замолчи ты, бешеная! -  проворчала  г-жа  Шанто,  встревоженная  этой
новой сценой.
     - Нет, я не замолчу!.. Гадко это, слышите! Меня уже сколько лет  бесит!
Вам, видно, мало того,  что  вы  ее  обобрали!  Вы  еще  хотите  разбить  ей
сердце!.. О, я знаю, что говорю, я  видела  все  ваши  проделки!..  Господин
Лазар не лучше вас; он, быть может, не такой сквалыга, как вы, да уж  больно
себя любит и может от скуки довести ее до могилы... Вот горе! Ведь  есть  же
такие несчастные, которые и родятся для того, чтобы другие их поедом ели!
     Она отшвырнула подсвечник, схватила кастрюлю и стала так  ее  натирать,
что та загремела, как барабан.
     Тем временем г-жа Шанто соображала, выгнать ли ей из дому Веронику  или
нет. Наконец она овладела собой и холодно спросила:
     - Значит, ты не хочешь с ней поговорить?.. Это ради  нее  самой,  чтобы
она не наделала глупостей.
     Вероника молчала.
     Наконец она буркнула:
     - Я все-таки пойду... Правда правдой, а безрассудство до добра  никогда
не доводит.
     Она вымыла руки, затем  сняла  грязный  передник.  Когда  она  решилась
отворить дверь в коридор, чтобы выйти на лестницу, донесся  жалобный  вопль.
Это кричал Шанто,  непрестанно,  с  надрывом.  Г-же  Шанто,  следовавшей  за
Вероникой, пришла в голову мысль.
     - Скажи ей, - настойчиво произнесла она вполголоса, - что нельзя  же  в
таком состоянии оставлять господина Шанто... Слышишь?
     - Да, пожалуй, - согласилась Вероника, - он крепко воет, это правда.
     Она поднялась наверх, а г-жа Шанто заглянула в комнату мужа  и  нарочно
не прикрыла двери. Стоны больного стали слышны на площадке  лестницы,  гулко
отдаваясь в верхнем этаже.  Наверху  Вероника  застала  Полину  за  укладкой
вещей. Она связала в небольшой узелок  необходимое  белье,  а  за  остальным
решила на следующий день прислать дядюшку Маливуара. Она  успокоилась,  хотя
была еще очень бледна и расстроена, но рассуждала хладнокровно, без гнева.
     - Либо она, либо я! - отвечала она на  все  уговоры  Вероники,  избегая
даже называть Луизу по имени.
     Вероника вернулась с этим ответом к г-же Шанто. Та находилась в комнате
Луизы. Девушка была одета и тоже настаивала на немедленном отъезде. Она была
страшно перепугана и вздрагивала при малейшем шуме за дверью.
     Тогда  г-же  Шанто  пришлось  согласиться.  Она  послала  в  Вершмон  к
булочнику за экипажем  и  решила  сама  отвезти  девушку  к  тетке  Леони  в
Арроманш; тетке можно будет сказать, что приступ подагры у Шанто усилился  и
его крики невозможно больше терпеть.
     После отъезда обеих женщин, которых Лазар усадил  в  коляску,  Вероника
крикнула во всю глотку:
     - Можете сойти вниз, барышня! Никого уже нет!
     Дом, казалось, опустел, наступила тяжелая тишина, и  непрерывные  стоны
больного раздавались еще громче. Когда Полина спускалась по лестнице, уже  в
самом низу она очутилась лицом к лицу с Лазаром, вернувшимся  со  двора.  От
волнения она вся затрепетала. Лазар на миг  остановился:  видимо,  он  хотел
признать свою вину и попросить прощения. Но слезы душили его. Он поспешил  к
себе в комнату, не в состоянии вымолвить ни  слова.  Она  же  направилась  в
комнату дяди; глаза у нее были сухие, лицо спокойное.
     Шанто все еще лежал,  разметавшись  на  постели,  запрокинув  голову  и
вытянув  руку.  Он  боялся  пошевельнуться  и,  вероятно,  даже  не  заметил
отсутствия Полины. Закрыв глаза и  раскрыв  рот,  он  кричал  вволю.  Он  не
слышал, что происходило  вокруг;  у  него  было  одно  занятие:  кричать  до
изнеможения. Мало-помалу этот отчаянный крик усилился до такой степени,  что
стал беспокоить даже Минуш, которая лежала в  кресле,  мурлыча  с  блаженным
видом, хотя у нее утром утопили четырех котят.
     Когда Полина уселась на свое обычное  место,  дядя  так  закричал,  что
кошка поднялась в беспокойстве, навострила ушки и  пристально  поглядела  на
больного  с  мудрым  видом,  недовольная,  что  ее  покой   нарушают.   Даже
помурлыкать в кресле нельзя, это никуда не годится! И она удалилась,  высоко
неся свой хвост.

VI

     Г-жа Шанто вернулась вечером, за несколько  минут  до  обеда.  О  Луизе
больше не было речи. Она позвала Веронику, чтобы та сняла с нее  ботинки,  У
г-жи Шанто болела левая нога.
     - Черт возьми! Нет ничего удивительного! - проговорила служанка. - Нога
вся распухла.
     Действительно, шов ботинка врезался в рыхлую белую ногу  и  оставил  на
ней красный след. В это время вошел Лазар; он осмотрел ногу.
     - Ты, верно, слишком много ходила... - сказал он.
     Но оказалось, что она только прошлась по  Арроманшу.  Впрочем,  в  этот
день она изнывала  от  одышки,  которая  усилилась  за  последние  несколько
месяцев. Г-жа Шанто решила, что опухоль сделалась из-за неудобных ботинок.
     - Сапожники никогда не могут сделать достаточно высокий  подъем...  Для
меня мука носить ботинки на шнурках.
     Как  только  она  надела  туфли,  боль  прошла,  и  никто   больше   не
беспокоился. На следующий день  опухоль  дошла  до  щиколотки,  но  за  ночь
совершенно исчезла.
     Прошла неделя. В первый  же  вечер  после  семейной  катастрофы,  когда
Полина встретилась за столом с теткой и Лазаром,  все  старались  держаться,
как всегда. Ни малейшего намека не было сделано; казалось, между ними ничего
не  произошло.  Домашняя  жизнь  шла  своим  чередом,  с  теми  же  обычными
приветствиями  и  небрежными  поцелуями  в  положенный   час.   Однако   все
почувствовали облегчение, когда можно было наконец подкатить кресло Шанто  к
столу. На этот раз коленные суставы больше не сгибались, и он не мог  стоять
на  ногах.  После  того,  как  страдания  отпустили  его,   он   наслаждался
относительным покоем; радости и горести домашних его больше не  трогали;  он
весь ушел в эгоистическое ощущение собственного благополучия.
     Когда г-жа Шанто решилась поведать ему  о  причине  внезапного  отъезда
Луизы, Шанто стал умолять ее не рассказывать ему ничего грустного. Полина не
была больше прикована к постели дяди, - она пыталась чем-нибудь заняться, но
ей не удавалось скрыть своих страданий. Особенно тяжелы были вечера.  Сквозь
притворное спокойствие прорывалась тревога. Казалось, жизнь шла по-прежнему,
с ее повседневными мелочами;  однако  подчас  нервный  жест,  даже  молчание
изобличали тот внутренний разлад, ту рану, о которой не говорили, но которая
все более углублялась.
     Сперва Лазар казнил себя. Нравственное превосходство Полины, ее прямота
и правдивость преисполняли его душу  стыдом  и  гневом.  Почему  у  него  не
хватает мужества откровенно во всем ей признаться и попросить  прощения?  Он
бы ей рассказал, как все произошло, как он почувствовал внезапное физическое
влечение, как обаяние кокетки опьянило  его;  у  Полины  достаточно  широкие
взгляды, она его поймет.  Но  какое-то  непреодолимое  смущение  мешало  ему
объясниться; он боялся, что будет лепетать, как ребенок, и  это  еще  больше
унизит его в глазах девушки. Источником этих  колебаний  была,  в  сущности,
боязнь солгать снова, так  как  образ  Луизы  все  еще  преследовал  Лазара,
вставал перед ним, особенно по ночам. Он испытывал жгучее сожаление, что  не
овладел тогда ею, истомленною его поцелуями. Во время своих долгих  прогулок
он невольно сворачивал в сторону Арроманша. Однажды вечером он даже дошел до
домика тетки Леони и долго бродил у ограды; вдруг где-то стукнули ставни,  и
Лазар опрометью бросился бежать, стыдясь дурного поступка, который  он  чуть
было  не  совершил.  Сознание  собственного  ничтожества  еще   больше   его
сковывало. Он осуждал себя и в то же время не мог подавить  своего  желания.
Борьба  возобновлялась;  никогда  он   так   не   страдал   от   собственной
нерешительности. У него хватало честности и  силы  только  для  того,  чтобы
избежать встречи с Полиной, избежать новой  низости,  давая  лживые  клятвы.
Быть может, он все еще любил Полину, но соблазнительный образ другой женщины
неотступно косился перед ним, вытесняя воспоминания прошлого и  бросая  тень
на будущее.
     Полина, со своей стороны, все ждала, что  он  извинится  перед  ней.  В
первую минуту возмущения она поклялась,  что  будет  беспощадна.  Затем  она
втайне стала страдать от того, что ей  не  предоставляется  возможности  его
простить. Отчего он молчит?  Отчего  он  так  лихорадочно  возбужден,  вечно
бегает из дому,  будто  боясь  остаться  с  ней  наедине?  Она  готова  была
выслушать его, забыть все при малейшем раскаянии с его стороны.  Объяснения,
которого она так ожидала, не  последовало;  ее  мысль  продолжала  работать.
Полина терялась в догадках, но из гордости не решалась  заговорить;  потекли
тяжелые, тягучие дни, и под  конец  Полина  преодолела  себя  и  постаралась
чем-нибудь  заняться.  Но  за   этим   мужественным   спокойствием   таилась
непрерывная мука, не покидавшая ее ни на  миг;  вечером  у  себя  в  комнате
девушка рыдала, уткнувшись головой  в  подушку.  Никто  уже  не  упоминал  о
свадьбе, хотя, очевидно, все о ней думали. Приближалась осень. Что-то  будет
дальше? Каждый избегал говорить, все как бы  откладывали  решение  до  более
благоприятного времени, когда можно будет снова завести о нем речь.
     В эту пору своей жизни г-жа Шанто  окончательно  утратила  спокойствие.
Она всегда сама себя чем-нибудь терзала; но теперь скрытое в ней  тлетворное
начало, которое подтачивало все доброе в ней, по-видимому, довело  до  конца
свою разрушительную работу: никогда еще она  не  была  так  неуравновешенна,
нервна и раздражительна. То,  что  ей  приходилось  постоянно  сдерживаться,
озлобляло ее еще больше. Мысль о деньгах, никогда не покидавшая г-жу  Шанто,
выросла постепенно в настоящую страсть, и страсть эта заглушала голос разума
и сердца. Она снова и снова мысленно обрушивалась на Полину,  обвиняя  ее  в
отъезде Луизы, как если бы Полина что-то отняла у ее сына.  Воспоминание  об
этом  было  открытой,  кровоточащей  раной,  которая  никак   не   заживала.
Мельчайшие факты разрастались до громадных размеров. Она не могла забыть  ни
одного движения Полины; в ее ушах все еще раздавался крик "Убирайся!", и  ей
казалось, что ее, хозяйку дома, тоже выгоняют и вместе с нею выбрасывают  на
улицу радость  и  благополучие  всей  семьи.  Ночью,  томясь  в  мучительном
полусне, она начинала жалеть, что смерть не избавила их  от  этой  проклятой
Полины. В  голове  у  нее  возникали  самые  противоречивые  планы,  сложные
расчеты, но она все-таки никак не могла найти благовидного  предлога,  чтобы
устранить девушку. И в то же время от этих размышлений ее  нежность  к  сыну
еще усиливалась. Она любила его  теперь  даже  горячей,  чем  когда  он  был
малюткой, когда она носила его на руках и он принадлежал только ей.  С  утра
до вечера она следила за ним беспокойным взором. Как только  они  оставались
одни, она принималась его целовать, умоляя не огорчаться. Не правда  ли,  он
ведь ничего не скрывает от нее? Он не плачет, когда  остается  один?  И  она
клялась ему, что все устроится, что она готова обречь других на гибель, лишь
бы он был счастлив.
     После двух недель непрерывной душевной борьбы лицо г-жи  Шанто  приняло
восковой оттенок, хотя она не похудела. На ногах дважды появлялась  опухоль,
но вскоре пропадала.
     Однажды утром она позвонила Веронике и показала ей ногу: за  одну  ночь
опухоль дошла до бедра.
     - Погляди, как ногу  раздуло!  Вот  досада!  А  я  как  раз  собиралась
выйти!.. Теперь придется лежать в постели. Только не  говори  никому,  а  то
Лазар будет беспокоиться.
     Сама она, видимо, ничуть не испугалась.  Она  жаловалась  на  небольшую
усталость, и все в доме думали, что у  нее  легкое  недомогание.  Лазар,  по
обыкновению, слонялся по берегу, а Полина не заходила к тетке, чувствуя, что
ее присутствие неприятно.  Больная  прожужжала  Веронике  уши  рассказами  о
племяннице, полными злобных обвинений. Она  не  могла  больше  сдерживаться.
Неподвижность, на которую она была теперь обречена, и  одышка,  появлявшаяся
при малейшем движении, усиливали ее раздражительность.
     - Что она там делает внизу? Опять  устраивает  какую-нибудь  каверзу?..
Вот увидишь, она мне и стакана воды не подаст.
     - Сударыня, да ведь вы сами не желаете ее видеть! - ответила Вероника.
     - Оставь, пожалуйста! Ты ее не знаешь! Большей лицемерки я в  жизни  не
встречала. Перед людьми она прикидывается добренькой, а за спиной может  вас
поедом есть... Да, моя милая, ты одна ее сразу раскусила, как  только  я  ее
привезла.  Если  бы  она  не  приезжала,  мы  бы  не  докатились  до  такого
положения... И она нас доконает: с тех пор, как она стала ухаживать за  моим
мужем, он терпит адские муки; меня она до такой степени выводит из себя, что
вся кровь во мне кипит; ну, а что касается моего сына, так он  прямо  голову
теряет...
     - Ах, сударыня! Разве можно такое говорить! Она так добра ко всем вам!
     Г-жа Шанто не утихала до самого вечера. Она  припомнила  все:  изгнание
Луизы, а главное  -  деньги.  Когда  Вероника  после  обеда  смогла  наконец
спуститься на кухню, она там застала Полину за уборкой посуды. Тут Вероника,
в свою очередь, отвела душу. Давно она таила все, что ее так  возмущало,  но
на сей раз слова помимо ее воли срывались с уст:
     - Вы, барышня, напрасно заботитесь об их посуде. На вашем  месте  я  бы
разбила все вдребезги.
     - Почему так? - удивилась девушка.
     - Да потому, что вы на них никогда не угодите.
     Вероника дала себе волю и принялась рассказывать с самого начала.
     - Этак и ангела выведут из терпения!  Она  вытянула  все  ваши  деньги,
сантим за сантимом! Да еще как подло! Право, можно подумать, что  вы  живете
на ее хлебах... Когда ваши деньги хранились у нее в ящике,  она  проделывала
такие китайские церемонии, словно ей надо было охранять невинность  девушки;
это, однако, не мешало  ей  запускать  свои  крючковатые  пальцы  в  ящик  и
опустошать его... Да, нечего  сказать,  ловко  она  сыграла  комедию,  когда
навязала вам затею с заводом, чтобы потом они зажили припеваючи  на  остаток
припрятанных ею ваших денежек! Хотите всю правду скажу?  Извольте!  Без  вас
они подохли  бы  с  голоду...  Недаром  она  так  перепугалась,  когда  ваша
парижская родня повздорила с ней насчет отчета. Бог ты мой, да ведь вы могли
ее просто под суд отдать... Но и это ее не  исправило;  она  продолжает  вас
обирать и вытянет у вас все, до последнего медяка... Вы, может,  думаете,  я
лгу? Ничуть, клянусь вам! Я все видела  и  слышала  собственными  глазами  и
ушами. Я из уважения к вам, барышня, не рассказываю  самое  плохое:  как,  к
примеру говоря, она бесновалась, когда вы были больны, а ведь только потому,
что не могла рыться у вас в комоде!
     Полина слушала, не прерывая ее ни единым словом. Мысль, что семья живет
на ее счет и злостно ее обирает, часто приходила ей  в  голову  и  отравляла
самые  счастливые  часы.  Но  она  старалась  не  думать  об  этом,  -   она
предпочитала на многое закрывать глаза, обвиняя себя же в  скупости.  Однако
на  этот  раз  пришлось  все  узнать;  грубость  этих  разоблачений   только
усугубляла смысл содеянного. Каждое  слово  Вероники  восстанавливало  в  ее
памяти давние события, подробности которых она сама  забыла,  и  теперь  она
видела, как г-жа Шанто день за  днем  расхищала  ее  состояние.  Она  тяжело
опустилась на стул, почувствовав сразу необыкновенную усталость.  У  губ  ее
залегла горькая складка.
     - Ты преувеличиваешь... - тихо проговорила она.
     - Как преувеличиваю! - резко воскликнула Вероника.  -  Меня  история  с
деньгами еще не так возмущает. А вот чего я ей никогда не прощу, так это то,
что она у вас отняла господина Лазара, хотя раньше первая свела вас с ним...
Да, в точности так! У вас теперь денег мало, а им нужна богатая  наследница.
Ну, что вы на это скажете? Сперва вас обобрали,  а  потом  стали  презирать,
потому что у вас ничего больше не  осталось...  Нет,  барышня,  не  стану  я
молчать! Как же так: залезть к  человеку  в  карман,  а  потом  разбить  ему
сердце! Вы любили вашего кузена, и  он  за  все  должен  был  отплатить  вам
лаской, а отнимать его у вас, украсть еще и это - просто подлость...  А  все
дело ее рук, я сама видела. Да, да! Каждый вечер она болтала с  девчонкой  и
всякими пакостными способами старалась распалить в ней страсть  к  господину
Лазару. Это так же верно, как то, что вот здесь  лампа  горит.  Да,  хозяйка
сама их друг к дружке толкала. Да что там! Она, как  говорится,  свечку  над
ними держала, готова была на все, чтобы сделать свадьбу неизбежной. И не  по
ее вине они не дошли до конца... Да, да, защищайте ее теперь, когда она  вас
топчет в грязь, когда по ее милости вы ночи напролет льете слезы, как святая
Магдалина! Я ведь все слышу из своей комнаты. Я сама скоро захвораю с  горя,
от всей этой неправды.
     - Замолчи,  пожалуйста,  умоляю  тебя!..  -  прошептала  Полина,  теряя
последние силы. - Мне слишком тяжело!
     Крупные слезы катились у нее по щекам. Она сознавала, что  Вероника  не
лжет, ее растерзанное сердце  обливалось  кровью.  Перед  ней  живо  и  ярко
предстало все, что она слышала: Лазар сжимает в объятиях слабеющую Луизу,  а
г-жа Шанто сторожит у дверей. Боже  мой,  чем  она  провинилась,  почему  ее
обманывают все те, кому она так предана!
     - Умоляю тебя, замолчи, мне душно!
     Тогда Вероника, видя ее волнение, ограничилась  тем,  что  сквозь  зубы
проговорила:
     - Я еще не все вам рассказала, и это ради вас,  а  не  ради  нее...  Не
дальше как сегодня утром она наговорила про вас кучу  мерзостей!  У  меня  в
конце концов терпение лопнуло. Кровь кипит, когда слышишь,  как  она  чернит
вас за ваше добро... Честное слово, она уверяет, будто вы  их  разорили,  -а
теперь губите ее сына... Подите послушайте сами, коли мне не верите.
     Полина громко разрыдалась. Вероника,  растерянная,  обняла  девушку  и,
целуя ее в голову, повторяла:
     - Нет, нет, барышня, я больше ничего не стану говорить... А надо бы вам
все знать... Уж очень глупо давать себя так мучить... Я не скажу  больше  ни
слова, успокойтесь.
     Наступило молчание. Служанка потушила оставшиеся в печке угли.  Она  не
могла удержаться и пробормотала:
     - Знаю я, отчего она пухнет: это злоба ей в ноги бросилась!
     Полина пристально смотрела в кухонное  окно.  Тяжелые  и  смутные  думы
овладели ею. Но, услышав эти слова, она подняла голову.  Что  такое  говорит
Вероника? Разве опухоль опять показалась?  Вероника  смутилась,  вынужденная
нарушить тайну. Она позволяла себе осуждать г-жу Шанто, но слушалась ее.  Ну
да, за ночь распухли обе  ноги,  но  этого  нельзя  говорить  при  господине
Лазаре. Пока Вероника рассказывала  подробности,  Полина  менялась  в  лице,
глубокая печаль сменилась тревогой. Вопреки всему, что ей только  что  стало
известно, она испугалась за тетку; она узнала  по  описанию  симптомы  очень
серьезной болезни.
     - Нельзя ее так оставлять, - проговорила Полина, - она в опасности.
     - Ну да, в опасности! - грубо крикнула Вероника.  -  По  ней  этого  не
видать! Она, во всяком случае, этого не думает: развалилась себе на кровати,
как турецкий паша, и поносит всех вокруг... - Кроме того, она  сейчас  спит,
надо подождать до завтра, - завтра в Бонвиль как раз приезжает доктор.
     На другой день  стало  уже  невозможно  скрывать  от  Лазара  состояние
матери. Полина ночью ежеминутно просыпалась и прислушивалась: ей  все  время
казалось, что снизу, из комнаты г-жи Шанто, доносятся стоны. Но под утро она
крепко заснула и проснулась только в девять часов  от  стука  двери.  Быстро
вскочив и наскоро одевшись, Полина вышла  на  лестницу  узнать,  как  прошла
ночь; на площадке второго этажа она столкнулась с Лазаром,  который  выходил
от больной. Опухоль дошл